Языковая деятельность в свете функциональной методологии

тематическую (полевую). В первую все языковые знаки входят благодаря иерархической информации их категориальных частей, а во вторую, благодаря полевой информации в их референтивных частях. Соответственно, в категориальном отношении языковые знаки группируются по сходству в ономасиологические категории (подкатегории), роды (подроды), виды (подвиды), типы (подтипы) и т.д. Лингвисты уже неоднократно предпринимали попытки последовательно расклассифицировать языковые знаки по иерархическому принципу. Мы уже характеризовали эти попытки в нашей предыдущей работе (См. Лещак, 1991). Здесь же нас интересует лишь методологическая сторона проблемы. Основными недостатками таких классификаций, по нашему мнению, являются смешение или непоследовательное применение классификационных признаков, чрезмерная логицизация языка, ведущая к тому, что классификация оказывается весьма пригодна для одной узкой терминосистемы, но совершенно неприменима к единицам естественного языка, и, наконец, попытка совместить категориальную классификацию знаков с признанием полисемии. Признание полисемии оказывается последним и непроходимым препятствием на пути категориальной классификации, поскольку приходится либо признавать плавность (недискретность) классификационных группировок, что противоречит самой логике иерархической классификации, либо признавать возможность вхождения знака одновременно в несколько категориальных групп. Так, например, приходится признавать, что "остановка" - это одновременно имя места, имя события и имя акта. Такой подход разрушает саму идею категориальной части значения и никакие лексико-семантические варианты не смогут спасти категориальную целостность

языкового знака. Придется признать, что информационная база языка (или несколько ýже - лексический фонд) устроена не по семантическому, а именно по семиотическому признаку. Но даже при таком решении не все становится ясным. Ведь, если отбросить семантический (понятийный) критерий хранения языковой знаковой информации, придется делать ставку на внутриформенную часть знака, которая включает в себя не только фонематическую (или, шире - фоно-графическую) информацию, но и эпидигматическую (включая словообразовательную) и грамматическую. Но, ведь, если словообразовательное значение слова "РУЧКА" ("письменная принадлежность) отсылает нас к "РУЧКЕ" ("соматизм") и совершенно никак не ассоциируется в мотивационном отношении с "РУКОЙ" ("соматизм"), то словообразовательное значение слова "РУЧКА" ("соматизм") отсылает нас именно ко второму соматическому наименованию ("РУКА"). Очевидно, что в мотивационном плане значения этих омонимоидов неидентичны. Наверное излишне убеждать в том, что омонимоиды, вроде "БЛЕСТЯЩИЙ" (причастие) и "БЛЕСТЯЩИЙ" (прилагательное) или "ДЕЖУРНЫЙ" (прилагательное) и "ДЕЖУРНЫЙ" (существительное) обладают неидентичным морфологическим, синтагматическим и синтаксическим значением. Следовательно, отрицание главенствующей роли семантической структуры знака в процессе категоризации всей системы знаков неминуемо влечет за собой и игнорирование категориальных различий между знаками в грамматическом или словопроизводственном отношении. Отсюда и распространенное особенно в рационалистически ориентированных работах мнение, что грамматические и все остальные семантические признаки приписываются знаку только в речи. В языке же знаки - это чистые фонетические (или фонематические) цепочки, унилатеральные образования, которые носитель языка волен наполнять каким угодно содержанием. Совершенно очевидно, что признание возможности полисемии ведет в конечном итоге к игнорированию инварианта, что вполне логично для референцирующих теорий (рационалистских или позитивистских). Для таких теорий вполне естественно напрашивается чисто фонетическое устройство системы знаков. Возникает только вопрос: каким образом можем мы сохранять в памяти громадное множество звукорядов, которые в речи оказываются не только предикативными знаками фактуальной мысли, но и номинативно отсылают нас к некоторому одному понятию. Отбросив инвариантность языкового знака и понятия как психологическую реальность, совершенно невозможно объяснить, почему слушатель (читатель) способен отнести ранее воспринятый звукоряд "хорошо" с актуально воспринимаемым "лучше", а звукоряд "я" со звукорядами "мне" и "мной" в плане идентификации. И совершенно необъяснимым оказывается факт упрямого постоянства закрепления за определенными звукорядами в речи некоторого стабильного постоянного значения. Так, ни у одного носителя какого-либо славянского языка не возникает никакого замешательства при необходимости назвать соб-

ственную персону в том или ином ракурсе. Он смело употребляет различные словоформы личного местоимения первого лица единственного числа и ничуть не смущается их фонетическому отличию. Никто не только не путает случаи использования того или иного звукоряда ("я", "меня", "мне", "мной"), но и не смешивает использование того же звукоряда ("дай мне"//"во мне", "дам тебе"//"в тебе", но, тем не менее, "дам ей"//"в ней", "дам ему"//"в нем"). Причем делает это с удивительной регулярностью и безошибочно.

Нам далеко не все равно, когда использовать какой звукоряд, в чем убеждает практика лингвистического анализа текста, показывающая, что субъект не зря употребил именно ту, а не другую словоформу, употребил тот, а не иной номинат, построил именно такое словосочетание, высказывание или текст, а не другой. При всей неадекватности восприятия смысла, мы, тем не менее, находим друг с другом общий язык. И заслуга здесь не только, и не столько выпячиваемого рационалистами дискурса (как совокупности всех внешних факторов речевой ситуации: участников, речевых произведений и обстоятельств коммуникации), сколько инвариантных языковых знаний, выработанных носителями языка в опыте предметно-коммуникативной жизнедеятельности и зафиксированных в его сознании-памяти в виде системы языковых знаков (информационной базы языка) и системы правил, моделей и предписаний речевого поведения (внутренней формы языка).

Впрочем, ошибочно было бы считать, что конкретные обстоятельства реального речевого акта совершенно не влияют на процессы речепорождения и речевосприятия. Речепорождение и речевосприятие можно представить в виде функционального отношения обстоятельств фактического речемышления к инвариантным знаниям сознания-памяти. У Канта это положение выписано следующим образом: "...сам внутренний опыт возможен только опосредованно и только при помощи внешнего опыта" (Кант, 1964:288), что следует трактовать как невозможность никакого внутреннего знания, неопосредованного или ненаправленного на внешнюю предметно-коммуникативную деятельность, но при этом "... только в рассудке становится возможным единство опыта, в котором все восприятия должны иметь свое место" (Там же, 291), что подчеркивает доминирующую роль иерархически структурированной и категоризированной (инвариантной) системы знаний, каковой являются когнитивная картина мира (понятийная система) и информационная база языка. Таким образом, мы полагаем, что система знаков - это не хаотическая совокупность звукорядов (поскольку нет никакого реального критерия чисто фонетического единения словоформ в слова, а также критерия чисто фонетического запоминания звукорядов, который бы обеспечивал их закономерное и регулярное воспроизведение при необходимости), а именно семантически структурированная система, устройство которой изоморфно семантическому устройству номинативного языкового знака.

Следует отметить, что, выделяя в категориальной структуре информационной базы языка соответствующие категории, роды и виды знаков, мы совершенно не игнорируем их внутриформенное значение.

Проблема функционального соотношения когнитивного (лексического) и внутриформенного значения еще далеко не решена в лингвистике. Возможно, она еще даже недостаточно четко сформулирована в качестве теоретической проблемы. Но, тем не менее, с позиций функциональной методологии крайне важно подчеркнуть наличие связи между этими семиотическими сторонами знака. Арбитрарность и мотивированность этой связи мы обсуждали выше. Нам кажется, что есть все основания полагать, что словообразовательное значение, как одна из сторон внутриформенного значения и как информация о той или иной словопроизводственной модели, по которой было образовано данное слово, в филогенетическом плане производно от лексического значения.
[ Так, словопроизводственные модели, по которым в славянских языках образуются имена деятеля, сложились на основе обобщения более конкретных лексических значений производителей того или иного действия. Во всяком случае, категориальное по своей сущности значение "деятель" (семантема), присутствующее во многих существительных на -ак, -ач, -тель, -ник, -ница, -чка и т.д. могло бы быть отнесено на счет словообразовательного, а не лексического значения только в том случае, если бы оно не наблюдалось в несуффиксованных словах (вроде заимствованных в русском языке "доктор", "мастер", "рантье"; в чешском - “ekonom”, “fotograf”, “dramaturg”, “garazmistr”; в болгарском - “ватман”, “хирург”; поль. “agent”, “neutral”, “architekt”, или деэтимологизированных и потому не соотносимых с моделью словопроизводства "врач", “ведьма” а также в исконно бессуффиксных и композитах русс. "гость", "судья", "слуга", “воевода”, “сторож”, “дровосек”, “хлебороб”; чеш. “hrdlořez”, ”koželuh”, ”drvoštěp”, ”flama”; болг. “страж”, “драка”, “роб”, “полевъд”, “развей-плява”; поль. “stróż”, “koniokrad”, “oszust”, “czarodziej”, “świniopas”). Нет непосредственных деривационных показателей типизирующего словообразовательного значения "деятель" и у слов, вроде русс. "завгар" (заведующий гаражом), "прораб" (производитель работ), "зам" (заместитель), “дежурный”; чеш. “dozorčí”, “kočí”, ”komorná” и под. Поэтому мы склонны разводить когнитивное значение "деятель" (как элемент в иерархии категориальной части значения целой группы слов) и словообразовательное значение "деятель" как информацию о совокупности словопроизводственных моделей. В словах, образованных по одной из таких моделей, эти два элемента значения объединяются и функционируют практически неразделимо.]
То же касается и целого ряда грамматических (морфологических и синтаксических) значений, которые объединяются в категориальной части семантической структуры знака с элементами этой структуры. Так, в семантической структуре имен существительных, обозначающих особи мужского пола могут объединяться категориальный когнитив-
ный элемент (лексическая сема) "мужской пол" или "самец" с соответствующей морфологической семой "мужской род". В этих случаях (как и в случаях с совпадением категориальных когнитивных сем со словообразовательными типизирующими семами) мы можем говорить о мотивированности формы данного знака. В тех же случаях, когда категориальные лексические семы не объединяются с внутриформенными, мы говорим о немотивированности. В частности, процессы словообразовательной или грамматической деэтимологизации или реэтимологизации связаны именно с распадом или восстановлением такой объединенности когнитивных и внутриформенных сем.

Языковые знаки входят в информационную базу языка не только через свою когнитивно-семантическую структуру, т.е. через компоненты своего плана содержания, но и через свою внутриформенную структуру, т.е. через компоненты своего плана выражения. Так, параллельно с ономасиологической (когнитивно-смысловой) структурой, являющейся основным способом категориального структурирования инвариантных смыслов, в категориальной структуре информационной базы языка выделяются еще частные структурные образования, в которые входят лексические понятия по принципу сходства компонентов своего внутриформенного значения. Таковыми являются: лексико-стилистические категории и разряды (сленги, жаргоны, терминосистемы), лексико-грамматические категории (части речи) и лексико-грамматические разряды (группы языковых знаков, объединенных сходством морфологического и синтаксического значения) и словопроизводственные категории и разряды (группы языковых знаков, объединенных категориально-типизирующим словообразовательным значением).

Совершенно не изучен вопрос о возможности вхождения языковых знаков в категориальные группы, объединенные сходством произношения или написания. Таковыми могут быть, например, группа собственных имен, общим графическим признаком которых в славянских системах правил графического оформления является их написание с прописной буквы, или группы специфически произносящихся или пишущихся языковых знаков, образующиеся, чаще всего искусственным путем в ходе систематического изучения языка (в школе или вузе).

Во всех перечисленных случаях мы имеем дело с частными категориальными группировками языковых знаков, наслаивающимися на базовую ономасиологическую структуру. Выше мы уже говорили о том, что в пределах семантической структуры языкового знака отдельные элементы его плана содержания могут семиотически связываться с отдельными элементами его внутриформенного значения. Так же и на уровне всей структуры информационной базы языка отдельные аспектуальные сферы сознания могут семиотически соотноситься с отдельными лексико-стилистическими функциями, а отдельные ономасиологические категории, роды, виды и типы могут образовывать семиоти-

ческие единства с отдельными лексико-грамматическими и словопроизводственными категориями и разрядами.

Так, научно-теоретическая сфера когнитивного смысла семиотически тесно переплетена с терминологической лексико-стилистической функцией языка, образуя в информационной базе языка целостное образование, именуемое терминосистемой. Таким же образом объединяются в целостные аспектуальные образования обыденные или образные смыслы с теми или иными коммуникативно-специфицированными внутриформенными функциями, образуя сленговые, жаргонные, образно-поэтические и др. лексиконы, входящие в качестве составных в единую информационную базу языка.

Коррелируют между собой и когнитивные категориальные значения с категориальными частеречными значениями (хотя и не совпадают полностью): ономасиологическое категориальное значение субстанциальности - с грамматическим категориальным значением имени существительного, значение процессуальности - с частеречным значением глагола, значение атрибутивности - с частеречным значением прилагательного, значение условия действия - с частеречным значением наречия и т.д. Ономасиологическое подкатегориальное значение абстрактной субстанциальности может коррелировать (хотя не всегда коррелирует) с некоторыми грамматическими значениями (например, единственного числа и среднего рода, являющимися наиболее свойственными абстрактным именам во всех славянских языках), ономасиологическое подкатегориальное значение качественной атрибутивности коррелирует с морфологической (словоизменительной) функцией образования степеней сравнения, а ономасиологические родовые значения интенциональной процессности (действия, направленного на объект) и интенциональной статальности (состояния отношения к объекту) коррелируют с морфолого-синтагматическим значением переходности. Корреляцию между категориальными лексическими и словообразовательными значениями мы уже иллюстрировали выше на примере связи ономасиологического типового значения агентивности со словообразовательным типовым значением деятеля. При этом еще раз подчеркиваем ошибочность смешивания ономасиологических (лексических) и внутриформенных смыслов. Реальное наличие первых поддерживается смысловой (когнитивной) градацией языковых знаков и понятий, которые они вербализуют. Иначе говоря, значение агента или качества присуще тому или иному языковому знаку не потому, что у него есть соответствующее грамматическое, лексико-грамматическое или словообразовательное значение, а потому, что этот знак номинирует соответствующее понятие агента или качества. Внутриформенные же элементы значения качественности или агентивности у таких знаков могут присутствовать только в том случае, если во внутренней форме языка наличествует соответствующая модель словоизменения или словопроизводства, а в форме данного знака присутствуют показатели его причастности к этим моделям. На примере агентивных имен мы уже

показывали, что они могут обладать и ономасиологическим, и словообразовательным значением деятеля, но могут и не обладать последним (кстати, обратного быть не может: ни один знак, обладающий словообразовательным значением лица-деятеля не может не обладать соответствующим ономасиологическим значением, что еще раз подтверждает доминирующую роль ономасиологической, когнитивной семантики в семантической структуре знака и в структурировании всей информационной базы языка).

2.6. Когнитивная и языковая картины мира и проблемы вариативности вербализации понятий
Проблема корреляции когнитивной и внутриформенной информации требует специального исследования, выходящего за пределы объекта данного исследования. Нас же интересует лишь принципиальная позиция функциональной методологии относительно структурирования языкового знака и информационной базы языка целиком. Выше мы пытались доказать принципиальное с точки зрения функциональной методологии положение, согласно которого информационная база языка структурирована по принципу семантической структуры языкового знака, а эта последняя организована по принципу структуры инвариантного понятия. Однако, было бы совершенно неверным однозначно видеть в семантической структуре языкового знака и, через нее, в структуре информационной базы языка исключительно структуру понятия и когнитивной системы сознания-памяти. Такой подход совершенно бы нивелировал различия, которые явственно ощущаются при сопоставлении когнитивной и языковой картины мира. Первая - более мобильна и изменчива. Она открыта к взаимодействию с другими картинами мира, в частности через искусственные когнитивные системы - научную или образно-художественную картину мира. Показательно, что ученые (а также представители деловой сферы) и художники (а также журналисты и политики), будучи носителями разных национальных языков и представителями различных этнических культур, тем не менее находят общий язык именно за счет значительной унифицированности и интернационализированности их картин мира. Их научные или образные картины мира представляют из себя функциональное отношение между национально специфицированной обыденно-мифологической картиной мира (максимально отраженной в их языковой картине мира) и некоторой интернациональной научной или образной картиной мира, уже созданной их предшественниками. Поэтому эти национально специфицированные картины мира (научные или образные) подвергаются влиянию со стороны родной национальной обыденной картины мира, а также со стороны интернационализированной традиции.

Поэтому часто именно они выступают посредниками как изменения обыденных национальных картин мира (под влиянием т.н.

“общечеловеческой”), так и проникновения национально специфицированных элементов обыденных когнитивных систем в “общечелове-ческую”. Если примеры первого широко известны (изменения в традициональных культурах под “натиском” цивилизации), то второе, как правило, не замечается и игнорируется исследователями “общечелове-ческих ценностей”. Последние, при пристальном рассмотрении, окажутся заимствованными из той или иной национальной культуры, а их “общечеловеческий” характер окажется весьма относительным. Так, например, большинство моральных или эстетических принципов, именуемых “общечеловеческими” и “универсальными”, чаще всего характерны лишь для какого-то национально-религиозного или социального слоя и совершенно чужды представителям другой культуры. Моральные принципы, которыми руководствуются ныне представители славянского культурного ареала специфицированы их религиозной ориентацией на ислам (муслимане Боснии) или христианство, причем в его католической (Slavia Latina) или православной (Slavia Orthodoxa) разновидности. “Общечеловеческий” характер этим принципам придает, во-первых, широкая распространенность христианства в современном мире, во-вторых, его генетическая смысловая близость с исламом через иудаизм, а в-третьих, политическое, экономическое, а отсюда, и культурно-идеологическое доминирование стран с христианской традицией практически во всех сферах международной жизни. Евроамериканская культура фактически узурпировала право на “общечеловеческую” картину мира и так или иначе оказывает воздействие на другие, отличные от нее типы культур.

В любом случае нас интересует не столько идеологическая сторона этого вопроса, сколько сам принцип формирования национальной когнитивной картины мира и ее отнесенность к языковой картине мира, отображенной в информационной базе того или иного языка. Мы полагаем, что когнитивные картины мира могут отличаться друг от друга по двум параметрам: структурному и функциональному. Первый касается наличия в системе тех или иных категорий и понятий, второй - способа экспликации той или иной категории, того или иного понятия в сфере предметно-коммуникативной деятельности (в том числе, и в языковой деятельности). Что же касается различия между конкретной когнитивной и языковой картиной мира, то здесь различия могут быть только функциональными, поскольку все, что наличествует в когнитивной системе (в любой из ее аспектуальных сфер: обыденно-мифологической, научно-теоретической или образной) при потребности так или иначе может быть выражено в языке.

Сама структура когнитивной системы (понятийной картины мира) не может принципиально отличаться от структуры информационной базы языка. Вопрос лишь состоит в том, представлено или не представлено то или иное когнитивное понятие в языке и, если представлено, то каким образом. В языке не может быть ничего, чего бы не было в соответствующей ему когнитивной системе. Но в когнитивной системе

вполне может наличествовать информация, специально не репрезентированная в языковых знаках. Это невостребованная информация. Как правило, ее наличие в картине мира не осознается тем или иным индивидом. Вместе с тем, одна и та же понятийная информация вполне может быть по-разному представлена в языке, и этот способ представления касается далеко не одной фоно-графической стороны знака. Несомненно, возможны и такие случаи, когда одно и то же когнитивное понятие фиксируется в языке вариативными фоно-графическими средствами. Примерами вариативной графической презентации одного и того же знака могут быть случаи вариантного написания всех или какой-то одной из форм знака, если, конечно, это никак не отражено на их произношении (чеш. “jachting” // ”jachtink”, “universita” // ”univerzita”, “jak se patři” // “jaksepatři” или поль. “adadżio” // “adagio”). Искусственный характер письменной презентации речевых знаков позволяет игнорировать указанные различия при квалификации знака. Именно поэтому мы считаем, что различное написание никак не может повлиять на отнесение данных графических речевых знаков к двум различным языковым знакам.

Сложнее обстоит вопрос с фонетико-фонематической вариативностью. Если вариативность чисто фонетическая и никак не затрагивает фонематическую сторону внутриформенного значения языкового знака, то такие варианты смело можно относить на счет чисто сигнальной (если это касается только специфического способа актуального произношения, который не был избран преднамеренно, что выражается в исключительно физико-физиологических характеристиках произношения) или чисто речевой презентации одного и того же языкового знака (если вариативность фонетической реализации мотивирована специфическими условиями представления этого языкового смысла, например желанием стилизовать свое произношение, эмфатизировать его и под.). К вариантам одного и того же языкового знака следует относить также случаи варьирования знака в какой-то отдельной речевой форме (например, варьирование некоторых отдельных форм славянских глаголов, типа чеш. “jasnět se” // ”jasnit se”, “říci” // “říct”; поль. “domyśleć” // “domyślić” (“domyśleliśmy” // “domyśliliśmy”); русс. “гас” // ”гаснул”, “застичь” // “застигнуть”, “вылезть” // “вылезти”, варьирование в падежных формах существительных: чеш. “mužu” // ”mužovi”, поль. “pawęza” // “pawęzu”, “postaci” // “postacie” или укр. ”текста” // “тексту”, “чоловiку” // “чоловiковi”). В случае же, если варьирование касается всех форм знака, чаще всего следует говорить о вариативных языковых знаках в пределах лексического понятия.

Лишь в некоторых случаях может быть признан внутренне вариативным языковой знак, во всех речевых формах которого наблюдается собственно фонетическое варьирование. Вариативными в фонематическом отношении можно считать языковые знаки, отличающиеся каким-то несущественным фонематическим признаком, закономерным для фонематической системы данного языка. Так, если в данном языке

есть соответствующая архифонема, то вариативность на фонематическом уровне может оказаться несущественной и подобные варианты можно будет признать вариантами одного и того же знака (в украинском языке, например, таковым является варьирование [u]//[v] и [j]//[i] в ряде знаков: “ввiйти”//”увiйти”, ”йди”//”iди”, а в чешском - варьирование в некоторых случаях долгих и кратких гласных: “donášeč” //”donašeč” или фонетическая беглость некоторых фонем ”dík” // ”diky”, “jakykoli” // ”jakykoliv”). Аналогично и в других славянских языках: русс. “вовек” // “вовеки”, поль.“dzisiaj” // “dziś”. Сюда же можно отнести некоторые польские дублеты с варьирующимися носовыми, вроде “pawęz” // “pawąz”, а также с варьированием гласных [i] // [y] или [o] // [a] в корнях: “tryumfować” // “triumfować”, “uzdolniać” // “uzdalniać”, “nagietek” // “nogietek”. В славянских языках с подвижным ударением к таким вариантам можно относить разноударенные варианты: укр. “гóлубцi” // “голубцí”, болг. “хълмест” // “хълмист” или русс. “вéсельный” // ”весéльный”, ”взвихриться” // “взвихриться”, “дéвичий” // “девичий”. В случае же отсутствия соответствующей архифонемы речь может идти только о фонематически варьирующихся разных словах (их варьирование чаще всего носит межличностный характер, но чаще является межстилевой или междиалектной). Признаками фонематического варьирования могут быть: варьирование глухих и звонких согласных (чеш. [na zhledanou ]// [na sxledanou]), гласного в корне или аффиксе, если это не морфологическое, деривационное или лексическое различие: чеш. “haléř” // ”halíř”, “iregulární” // ”iregulérní”, “kolébka” // ”kolíbka”, “jitrnice” // ”jaternice”; поль. “piosenka” // “piosnka”, “dziobek” // “dzióbek”. Показательно, что данные варианты (которые могут считаться вариантами только в пределах одной идиолектной системы) четко дифференцируются носителем языка по принципу “правильное // неправильное”, “литературное // разговорное”, “литературное // диалектное” или “современное // устаревшее”, что разводит данные знаки по разным гносеологическим аспектуальным подсистемам информационной базы языка. Поэтому иногда очень трудно различить: является ли для данного носителя языка эта пара варьирующихся знаков совершенно равноправными речевыми репрезентациями одного и того же знака (и тогда ее следует относить к речевым дублетам) или же носитель языка четко дифференцирует данные формы в индивидуально-стилистическом отношении. Так, в украинском языке могут разводиться как межстилевые варианты - знаки с твердым и смягченным [č] // [č”] или с вариацией [g] // [h]. В русском такими вариантами могут быть заимствованные слова с вариацией твердых и мягких согласных перед [e]: [ťe]нт // [te]нт, фо[ne]ма // фо[n’e]ма.

Мы полагаем, что каждый диглоссант - носитель более одной стилистической (аспектуальной) разновидности языка - обладает “размноженной” информационной базой своего идиолекта. Извлечение той или иной единицы из необходимой аспектуальной разновидности информационной базы происходит автоматически при переходе в со-

ответствующий режим речемыслительной деятельности. Так, базисной для любого человека является обыденная сфера информационной базы языка (общеупотребительная лексика). Научному режиму речемыслительной деятельности соответствует терминологическая сфера информационной базы, а художественному - образная сфера информационной базы. Связь между этими сферами не вызывает никакого сомнения. Любой диглоссант способен, если этому не препятствуют некоторые внелингвистические факторы, выразить наличное у него когнитивное понятие как в форме обыденного слова, так и аспектуально специфицированно (в зависимости от характера его диглоссии). Поэтому мы считаем, что связь между стилистически вариативными единицами, относящимися к различным аспектуальным сферам информационной базы, осуществляется именно через понятие. Для подобных вариативных языковых знаков вполне употребимо такое терминологическое определение, заимствованное нами у А.Залевской, как “симиляры”. Симилярами мы называем такие языковые знаки, которые вербализуют одно и то же когнитивное понятие, но различаются только своим внутриформенным значением, т.е. своим планом выражения. Самым простым видом симиляров являются рассмотренные выше фонематические симиляры.

Однако симиляры могут различаться и другим элементом внутриформенного значения. В частности, возможно грамматическое (морфолого-синтаксическое) варьирование языковых знаков, относящихся в качестве симиляров к одному и тому же когнитивному понятию. Такими симилярами оказываются в славянских языках морфологические межродовые или межтиповые симиляры, т.е. знаки, номинирующие одно понятие, но различающиеся только категорией рода (существительные) и/или типом словоизменения (существительные, глаголы). Таковы знаки: чеш. “klíšť’” // ”klíště”, ”komponent” // ”komponenta”, ”klouzat” (“kloužu”, ”kloužeš”, ”kloužou”) // ”klouzat” (“klouzám”, ”klouzáš”, ”klouzají”), русс. “рельс” // ”рельса”, ”туфель”// ”туфля”, “вольер” // ”вольера”; поль. “buks” // “buksa”, “cep” // “cepy”. Еще более часты случаи деривационного варьирования, когда одно и то же когнитивное понятие номинируется двумя разными словами, обладающими одним и тем же лексико-словообразовательным значением, но отличающимися модельным (типизирующим) словообразовательным значением. Иначе говоря, эти слова образованы на основе того же мотивационного признака, но по различным, хотя и синонимичным моделям. При этом заметим, что образованные таким способом знаки могут быть как абсолютными, так и межстилевыми (аспектуальными) синонимами. Напр., чеш. “homerský” // homerický”, ”hltavec” // ”hltoun”, ”intrikán” // ”intrikář”, ”klubový”// “klubovní”; русс. “лгун” // ”лжец”, ”девичий” // ”девический”, “домостроение” // ”домостроительство”, “выкормок” // “выкормыш”, “вспоможение” // “вспомоществование”; поль. “szarpnięcie” // “szarpnienie”, “akademijny” // “akademicki”, “chlewek” // ”chlewik”, “ćwiczeniowy” // “ćwiczebny”,

“działkowicz” // “działkowiec”// “działkarz”, “bezład” // “nieład”; болг. “църкало” // “църкалка”, “доносник” // “доносчик”, “закупвач” // “закупчик”, “петица” // “петорка”, “врабчи” // “врабчов” // “врабешки”, “шегобиец” // “шеговник”, “чифликчия” // “чифлигар”. Еще более сложной ступенью межзнакового варьирования в рамках одного когнитивного понятия является повторная номинация внутрикатегориального и межкатегориального типа, вроде образования стилистических вариантов уже существовавших языковых знаков путем усечения (“магнитофон” // ”маг”, ”абитуриенты” // ”абитура”), усечением с суффиксацией (“телевизор” // ”телик”, ”невезение” // “невезуха”, “учительница” // “училка”), разных типов универбизации через суффиксацию, сложение, аббревиацию и т.д., а также образования имен действия или имен атрибута. Практически все без исключения случаи подобного словопроизводства касаются межстилевого варьирования, поскольку в основе их лежит мотивационная установка на переноминацию (повторную номинацию). Последней, высшей ступенью межзнакового варьирования является использование лексических симиляров или абсолютных синонимов. Появление их в системе информационной базы языка, как правило, связано также с ее аспектуальным функционированием. Чаще всего абсолютные синонимы появляются как разностилевые номинаты того же явления. Иногда они проникают в обыденный язык из терминологической или образной сферы информационной базы языка, где они функционировали как аспектуальные номинаты некоторого понятия, уже номинированного в обыденном языке. Иногда источником их появления в языке является процесс заимствования из другого языка, а субъектами такого заимствования чаще всего выступают диглоссанты-билингвы, т.е. представители научно-деловой или художественно-публицистической сферы деятельности, вступающие в межъязыковые контакты с представителями иной этнической культуры. Абсолютные синонимы (лексические симиляры) являются также и последней, крайней ступенью межзнаковой вариативности, поскольку обычные синонимы уже не являются вербальными вариантами одного и того же когнитивного понятия, а номинируют различные, сходные и соотнесенные в парадигматическом отношении понятия. Вполне вероятно, что все симиляры некоторого одного понятия образуют в информационной базе языка целостную единицу, которая, собственно, и является вербализованным понятием или лексическим понятием. В одно лексическое понятие входят не только все слова, являющиеся лексическими, грамматическими, словообразовательными и фонематическими вариантами относительно данного понятия, но и гетерогенные информационные единицы, номинирующее это же понятие (клишированные словосочетания и фразеологизмы).

2.7. Проблема семантической структуры клишированных высказываний и текстов
Весьма сложно решить проблему вхождения в информационную базу языка единиц, которые по своей когнитивной структуре не являются понятийными, а являются суждением, умозаключением или когитативным полем. Речь идет о воспроизводимых высказываниях и текстах, каковых немало в информационных базах идиолектов. Несовпадение этого слоя неноминативных языковых знаков у различных индивидов не должно вызывать смущения. Сам факт того, что один носитель языка обладает своим набором пословиц, поговорок, сентенций, крылатых выражений и воспроизводимых текстов, а другой - другим, принципиально ничего не меняет, так как нет ни одного индивида, у которого бы отсутствовал этот пласт информационных единиц. Даже маленькие дети владеют подобными единицами. Это загадки, тексты колыбельных, стихотворения, цитаты из речи родителей и под. Поэтому не замечать наличия в информационной базе языка таких единиц нельзя. Сложность их изучения состоит не столько в их квалификации или классификации, сколько в определении их онтической и структурной сущности. Именно определение, что есть клишированные высказывания и тексты как разновидность смысла и какова их структура, поможет понять специфику их хранения в сознании-памяти (в информационной базе языка). А то, что эти единицы хранятся в языке в готовом виде не вызывает сомнения ни у кого из исследователей. Доказательство этому - их воспроизводимость (восстановление в памяти и в речи в одной и той же форме в связи с одной и той же семантической функцией). Обладают эти единицы и дискретностью, поскольку ни в формальном (языковом), ни в содержательном (когнитивном) отношении они не смешиваются ни с отдельными словами, ни с клишированными словосочетаниями, ни с фразеологизмами, ни с другими такими же клишированными высказываниями и текстами.

Внимательное наблюдение за функционированием таких единиц свидетельствует в пользу того, что и их содержание (смысл, который они выражают), и их форма (последовательность словоформ и словосочетаний или последовательность высказываний) прямо не могут быть сведены к когнитивной или внутриформенной семантике других языковых знаков, из которых они, якобы, состоят.

[ Так, пословица “Без труда не вытащишь рыбку из пруда” обладает вполне самостоятельным смыслом. И смысл этот (как, впрочем, и в случае со значением фразеологизмов) далеко не одноплановый. Говоря о семантической функции данного языкового знака, следует, как минимум, выделять заложенную в нем идею (когитативный смысл) и изложенную в нем речевую информацию (вербальное содержание). Вербальное содержание любого воспроизводимого высказывания или текста представляет из себя ту, собственно знаковую, имеющую прямое отношение к языковой деятельности

информацию, которая может быть однозначно выведена из непосредственно составляющих данный знак словоформ в их синтагматическом отношении. Таковой для знака “Без труда не вытащишь рыбку из пруда” является информация, выводимая из словоформ и синтагм: “не вытащишь”, ”рыбку”, ”из пруда”, ”без труда”, “не вытащишь рыбку”, ”не вытащишь из пруда”, ”не вытащишь без труда”. Таким образом, вербальное содержание такого знака вполне сводимо к синтагматическому взаимодействию значений непосредственно составляющих, вскрыть которое возможно только одним путем - экстраполируя данную фразу на знаковую систему языка и на систему моделей речепроизводства. Первая операция позволяет привлечь в сферу внимания следующие полноценные языковые знаки: “ВЫТАЩИТЬ”, ”РЫБКА”, ”ПРУД”, “ТРУД”, вторая - активизировать синтаксическую модель образования простого распространенного прямым дополнением и обстоятельствами условия и места односоставного неопределенно-личного высказывания с семантикой отрицания и обобщения; синтагматические модели: а) глагольного беспредложного управления существительным в винительном падеже и б) глагольного предложного управления существительным в родительном падеже с предлогами БЕЗ и ИЗ (модель исключения и модель изъятия); словоизменительные модели: а) образования формы второго лица единственного числа глагола второго склонения в простом будущем времени, б) образования формы винительного падежа единственного числа существительного первого склонения и в) образования формы родительного падежа единственного числа существительного второго склонения. Совместив оба типа информации, можно понять актуализированное значение словоформ “вытащишь”, ”рыбку”, ”пруда”, ”труда”, а также словосочетаний “не вытащишь рыбку”, ”не вытащишь из пруда”, ”не вытащишь рыбку из пруда” и “не вытащишь без труда”. На следующем этапе декодирования создается целостное содержание искомого высказывания. Однако вся перечисленная грамматико-семантическая и лексико-семантическая информация вовсе не составляет смысловой сущности данного знака, но лишь является его планом выражения. Когитативный же смысл его заключен в идее: “блага достигаются трудом”. Именно эта (или приблизительно эта ) идея и является планом содержания данного языкового знака. При этом показательно то, что данная идея, в отличие от речевого содержания, являющегося формой этого знака, обладает известной степенью инвариантности, так как данная фраза может быть произнесена с различной целью и в различном модальном ключе: как совет, как упрек, как назидание, как шутка и т.д. Она может выполнять также и различные логические функции: условия, причины, объекта, процесса и пр. Все то же касается и необразных клишированных высказываний, вроде “Реклама - двигатель прогресса” или клишированных текстов, вроде детской считалочки “Аты-баты, шли солдаты” или текста национального гимна, смысл которых заключается в выделении доминирующего значения рекламы в производительной сфере жизни общества, определении того, кто будет водить в игре и в прославлении страны или государства. ]
Однако, если говорить о характере вхождения подобных единиц в единую систему языковых знаков, придется отметить громадную зна-

чимость внутриформенного значения для их хранения. Опыт показывает, что языковые гомогенные единицы (слова), а также гетерогенные понятийные единицы (фразеологизмы и клишированные словосочетания) легко обнаруживаются в системе как по референтивному, так и по категориальному признаку. На слово “рыба” можно выйти как через понятие о зверях или живых существах, так и через понятие о хобби, ловле, озере или удочке. Клишированные высказывания и тексты не столь однозначно закреплены за определенными категориями, ономасиологическими видами, типами или отдельными лексическими понятиями, хотя такая привязка и не исключается. Так, рассматриваемая выше пословица вполне вероятно закреплена в языковой системе за лексическим понятием “труд”, хотя не исключена и ее привязанность к языковым знакам “лень”, “трудиться”, ”работа” и др. Кроме этого, всем известен эффект воспоминания через внутреннее (а то и внешнее) самопрослушиванеие, когда индивид пытается вспомнить необходимый клишированный элемент ИБЯ через иммитацию общения, как бы отчуждая себя от воспоминаемого элемента. В этот момент человек пытается инактивировать свою систему активного выбора знаков (модели речевой деятельности) и максимально использовать модели распознавания по форме. Этот способ весьма эффективен именно при воспоминании клишированных гетерогенных единиц, внутренняя эпидигматическая форма которых (знакообразовательное значение) частично деэтимологизировалось. Таким образом, оказывается, что гетерогенный знак можно воспроизвести либо точно квалифицировав его в системе по значению (выбрав его из других симиляров в пределах лексического понятия), что возможно сделать без затруднений только в двух случаях - если этот гетерогенный знак не имеет симиляров и сам представляет лексическое понятие или если он часто используется индивидом и четко дифференцируется от своих симиляров, либо восстановив в памяти его фонематическую форму. Так мы воспоминаем клишированные словосочетания, произнося вслух один из его формальных компонентов. Так мы воспоминаем стихотворение, произнося вслух его начало, воспроизводя его ритм или интонационный контур, попутно вспоминая обрывки фраз и наиболее запомнившиеся рифмы. Именно это побуждает нас признать референтивный, а не категориальный характер вхождения смысла данного языкового знака в систему информационной базы языка. Иначе говоря, клишированные высказывания и тексты, обладая полевым, смежностным (пропозициональным), а не иерархически категориальным (понятийным) характером структуры, входят исключительно в полевую структуру информационной базы языка. Понятийные же по смысловой структуре языковые знаки (слова, клише и фразеологизмы) входят как в полевую (тематическую), так и в категориальную (ономасиологическую) структуру системы знаков.

Суть пропозициональности семантической структуры клишированных высказываний и текстов состоит в том, что смысл, заключенный в этих единицах, так же как и смысл предикативных речевых еди-

ниц (высказываний и текстов), линеен. Это смежностное соположение, актуализированное модальное отношение некоторых понятий, закрепившееся в памяти как императив логического, морально-этического, образно-эстетического или другого плана, выступающий в предикативной (мыслительной) деятельности в качестве общепринятой, и потому понятной собеседнику, истины и помогающий сэкономить мыслительное напряжение. Проще говоря, клишированные высказывания и тексты позволяют номинировать не просто знания об отдельных участках ментальной действительности, но именно определенные модальные отношения к этим знаниям, признаваемые данным субъектом или целым рядом субъектов особо ценными для его (их) последующей предметно-коммуникативной жизнедеятельности. Пользуясь языком Канта, можно (хотя и с огромной натяжкой) назвать такие смыслы “категорическими императивами” сознания и языка. Отличие их от категорических императивов Канта состоит только в том (хотя это немаловажно), что вторые являются неукоснительными предписаниями для морального поведения индивида. Шаблонизированные же смыслы, заключенные в клишированных высказываниях и текстах, специфицируются относительно множества аспектов сознания-памяти и информационной базы языка. Такой спецификацией может быть отнесенность того или иного клишированного высказывания или текста в референтивную сферу тематической категории “Я” (и тогда их смысл расценивается как личный категорический императив, т.е. индивид относит этот смысл на свой счет, ориентируется на него в своей предметно-коммуникативной деятельности, оправдывает им свои поступки и мысли). Однако такие единицы могут быть отнесены и к тематической категории “не-Я”. В этом случае заключенные в них смыслы также могут расцениваться как некоторый императив, но чуждый субъекту. При этом вовсе не обязательно, чтобы индивид расценивал эти смыслы как враждебные или отрицательные. Он может просто индифферентно относиться к ним как к модальностям, символизирующим для данного индивида чьи-то представления о мире, чьи-то категорические императивы, чьи-то теоретические положения, эстетические воззрения или образные построения.

2.8. Полевое (тематическое) структурирование информационной базы языка
Как показывают наблюдения за фактами речевой деятельности, категориальное структурирование информационной базы языка и категориальные значения языковых знаков имеют большее значение для хранения информации, чем для ее использования. Гораздо более значима для построения речемыслительного континуума именно референтивная часть значений языковых знаков и полевая (тематическая) структура информационной базы языка.

Как мы уже отмечали выше, каждый языковой знак, обладающий понятийной семантической структурой, входит через семную иерархию своей категориальной части не только в категориальную структуру информационной базы (ономасиологическую, грамматическую (частеречную, лексико-морфологическую), словопроизводственную и, возможно, другие), но и в тематическую структуру системы знаков. Последнее оказывается возможным потому, что семантическая структура языкового знака (так же, как и структура номинируемого им понятия) является двухаспектной, совмещающей в себе информацию о сходных знаках (парадигматическую информацию) и информацию о смежных знаках (синтагматическую информацию). Второй тип информации и организован в референтивную часть семантической структуры языкового знака. В отличие от категориальной части, организованной в гипо-гиперонимическую иерархию, референтивная часть обладает полевой структурой, т.е. представляет из себя смежностное соположение семантических признаков.

Так же, как и в случае с категориальными семантическими признаками, референтивные признаки (семы) являются следами функциональной связи с другими знаками. Однако, в отличие от категориальных сем, являющихся чисто понятийными (абстрактными, трансцендентальными), референтивные семы могут обладать различным гносеологическим и онтологическим характером. Это объясняется, прежде всего, ориентированностью первых на инвариантный смысл, заложенный в данном когнитивном понятии и языковом знаке, а вторых - на фактуальные смыслы, на основе которых сформировалось данное понятие или в сфере которых оно может быть опытно использовано. Иначе говоря, референтивное значение содержит в себе опытные условия помещения данного когнитивного понятия в пространственно-временной континуум. Именно поэтому здесь наряду с чисто понятийными (валентностными или эпидигматическими, т.е. мотивационно-генетическими) семами, смежностно связующими данное когнитивное понятие с другими понятиями, а данный языковой знак с другими знаками информационной базы языка, должны выделяться и семы непонятийной информации, связующие данное понятие и языковой знак с созерцательной и эмотивно-волевой сферой сознания-памяти. В частности, к таким семантическим признакам следует отнести сенсорно-эмпирические, эмоционально-оценочные и волюнтативные элементы информации. Все эти элементы информации должны быть признаны именно смежностными, поскольку ни сенсорное восприятие объекта актуального осмысления, ни эмоционально-оценочная реакция на этот процесс, ни волевое отношение к нему никаким образом не могут быть сравнены или сопоставлены с его транцендентальным (инвариантным, понятийным) осмыслением как такового, т.е. как элемента когнитивной картины мира. Соотношение этих двух типов осмысления объекта может быть только соположенным во времени и пространстве. Соположение уже существующего когнитивного понятия с созерцанием объек-

та, подводимого под это понятие, мы определяем как процесс референции, а соположение созерцаний с системой когнитивных понятий с целью трансцендентального осознания объекта как отдельного понятия - определяем как процесс генерализации.

Показательно, что собственно понятийные (рациональные) элементы референтивной части (валентностные и мотивационно-эпидигматические семы) в языковом знаке выполняют роль связующего звена, опосредующего два принципиально отличных гносеологических типа информации: трансцендентальную (категориальную) и созерцательную (фактуальную) информацию.
2.9. Созерцательно-эмпирическая референтивная семантика знака
В отличие от когнитивного понятия, являющегося максимально индивидуализированной формой хранения инвариантного смысла, языковой знак как семиотическая (а значит, социализированная) единица включает в себя только ту эмпирическую информацию, которая входит в денотат, т.е. в обобщенное представление об объекте познания. Так, если некоторое фактуальное сенсорное созерцание демонстрирует наличие в созерцаемом объекте некоторого признака, который обнаруживался и у других объектов, подводимых под это понятие, то, несомненно, этот признак войдет в обобщенное представление об этом объекте, а потому и в денотат данного когнитивного понятия. Если же фактуальное созерцание конкретного объекта, подводимого под данное понятие, выявляет в нем некоторые дифференциальные, специфические черты, не свойственные другим референтам этого же понятия, то, естественно, эта черта может быть запечатлена в референтивной части когнитивного понятия, однако она никогда не войдет в денотативную часть его ядра, а раз так, то и не станет элементом референтивной части соответствующего языкового знака. Сенсорный референтивный элемент смысла обязательно присутствует у так называемых “конкретных” понятий, т.е. понятий об осязаемых предметах внешнего опыта. Всякий раз, мысля такой предмет, мы можем актуализировать в памяти воспоминание о каком-то конкретном предмете из нашего прошлого опыта, который подводится под данное понятие. Однако мы никогда не можем адекватно представить в виде ментального образа даже хорошо известный и многократно воспринимавшийся ранее предмет. Всякий раз, при актуальном восприятии мы обнаруживаем в предмете нечто отличное от нашего ментального образа. Любая сенсорная информация обречена на нестабильность. И.Кант по этому поводу замечал, что “во всех явлениях постоянное есть сам предмет, т.е. субстанция (phaenomenon), а все, что сменяется или может сменяться, относится лишь к способу существования этой субстанции или субстанций, стало быть только к их определению” (Кант, 1964:254). То, что Кант называет феноменом или субстанцией, мы именуем собственно понятием, а в более узком смысле (применительно к сути данного

противопоставления) - категориальной частью когнитивного понятия. Референтивная же часть оказывается именно определением явления. Только категориальная часть понятия (его трансцендентальная часть) содержит в себе суть понятия, его стабилизирующую сущность. В той же работе Канта встречаем следующее принципиальное разведение этих двух обязательных аспектов знания: “Если из эмпирического познания устранить всякое мышление (посредством категорий), то не останется никакого знания о каком бы то ни было предмете, так как посредством одних лишь созерцаний ничто не мыслится, и то обстоятельство, что это аффицирование чувственности происходит во мне, не создает еще никакого отношения подобных представлений к какому-либо объекту. Если же я устраню [из мышления] всякое созерцание, то у меня все же останется еще форма мышления, т.е. способ определения предмета для многообразного [содержания] возможного созерцания” (Там же, 309). Трансцендентализм мышления в значительной степени компенсирует отсутствие непосредственных чувственных данных (так, мы можем наглядно представить себе некий объект мысли или речи не имея никаких не только актуальных сенсорных данных, но и вообще не обладая никаким сенсорным опытом созерцания такого предмета). Все это мы можем сделать, опираясь на чисто трансцендентальные способности нашего сознания к субституции (сопоставлению и замещению) и предикации (соположению) уже наличных элементов информации. Таким образом, по аналогии к уже известному человек может выстраивать в сознании смыслы, содержащие в своем составе сенсорную информацию, почерпнутую не из созерцания объекта смысла, а из других “конкретных” понятий. Так образуются понятия “псевдоявлений”, которыми пестрят не только фольклорные и художественные произведения, но и политико-публицистические, деловые и научные тексты. По той же самой причине сенсорным элементом смысла обладают не только “конкретные” понятия (и, соответственно, языковые знаки), но и многие “абстрактные” понятия (в том числе и процессуальные, атрибутивные или обстоятельственные), которые оказываются смежностно связанными с соответствующими “конкретными” понятиями. Так, понятие “урок” непременно включает в свою референтивную часть в качестве сенсорных элементов обобщенные образы учителя (учительницы), учеников, классной комнаты, доски и парт. Понятие о зеленом цвете так или иначе ассоциируется с обобщенным образом травы и крон деревьев, а понятие о вечере - с визуальным образом луны, ощущениями темноты и, возможно, образами горящих окон в домах и под. Естественно, набор сенсорных данных в референтивной части когнитивных понятий у разных субъектов различен. Однако в референтивной части значений соответствующих языковых знаков сенсорный смысл значительно унифицируется за счет его закрепления в валентностных семах - информации о наиболее частотной сочетаемости тех или иных языковых знаков с другими знаками. Все остальные сенсорные элементы понятия (в том числе, и ситуативные, несуще-

ственные для объектов, подводимых под данное понятие) остаются невербализованными. Ввиду того, что прямо номинируемые “конкретные” понятия необходимо включают сенсорную денотативную информацию в лексическое значение языковых знаков, когнитивная сенсорная информация оказывается непосредственно коррелирующей со всей внутриформенной информацией данного знака целиком, и не привязывается к какой-то его отдельной части (словообразовательному, грамматическому или фоно-графическому значению).

Сказанное вполне применимо и к случайным фактуальным эмотивным реакциям, ситуативным оценкам или волеизъявлениям, связанным с использованием инвариантных знаний в предметно-коммуникативной деятельности. Все они остаются за пределами денотата понятия и, соответственно, за пределами референтивной части семантической структуры языкового знака. Актуальное понятие, использование которого в мыслительной деятельности сопровождается появлением случайных эмоциональных состояний, оценок или волеизъявлений в речи может получать специфическое интонационное, эмфатическое или другое выражение, именуемое речевой коннотацией знака. В случае же, если такого рода информация постоянно присутствует при референции некоторого понятия (что случается крайне редко в силу неустойчивости эмоциональных состояний личности и изменчивости ее волюнтативных потребностей), она становится составной семантики соответствующего языкового знака. Подобное явление может иметь место только под влиянием понятийной информации, которая единственная может приписать стабильность эмоционально-оценочной и волюнтативной стороне мышления. Языковые знаки, номинирующие такие понятия, приобретают устойчивую коннотированность, которую ни в коем случае нельзя смешивать с фактуальным проявлением эмоций или волеизъявлений. Коннотированный характер некоторых языковых знаков трансцендентален конкретному эмоционально-волевому состоянию индивида. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить спектр возможных фактуальных эмоциональных состояний и волевых проявлений с набором коннотативных значений, зафиксированных в языке через функциональную связь этого типа когнитивной семантики с внутриформенными значениями (словообразовательными, морфологическими, синтаксическими или фонематическими).

Языковые знаки с эмоционально или оценочно коннотированным когнитивным смыслом обычно оказываются гносеологически аспектуализированными, т.е. отнесенными к какому-то специфицированному аспекту познавательной деятельности (чаще, к художественно-публицистическому) и, поэтому, соотносятся с определенной лексико-стилистической сферой информационной базы языка. Чаще всего такие языковые знаки, будучи продуктами вторичной или, реже, повторной номинации, становятся коннотированными симилярами прямых номинатов, хотя возможны случаи и первичной коннотированной номина-

ции. В семиотическом отношении коннотативный (эмоционально-оценочный) когнитивный смысл чаще всего вступает в корреляцию со словообразовательным значением. В этом случае оценочность или эмоционально-экспрессивная окрашенность получает свое языковое выражение в соответствующих формантах: русс. “девочка”, ”малюсенький”, ”кушатеньки”, ”ручища”; чеш. “babizna”, ”maličký”, ”chlapeček”, болг. “носище”, ”рекичка”, ”врабче”, ”момченце”, поль. “powoluteńku”, ”zieleniuchny”, ”żeniaczka”. Однако коннотацию этим знакам придает не словообразовательное значение, а именно когнитивное. Эти знаки коннотированы не потому, что содержат в своей морфемной структуре тот или иной аффикс, но содержат тот или иной аффикс вследствие того, что коннотированы. Словообразовательное значение оказывается лишь элементом плана выражения, коррелирующим с когнитивным (лексико-семантическим) эмоционально-экспрессивным или оценочным значением как элементом плана содержания. Доказательство этого - наличие в славянских языках множества коннотированных знаков, словообразоввательная структура которых никак не маркирована. Что касается корреляции эмоциональных и оценочных когнитивных элементов с морфологическими, синтаксическими или фонематическими, то эта корреляция носит чаще всего ситуативный речевой характер.

Определенной спецификой обладают оценочные элементы смысла, закрепляющиеся в языковом знаке. Обычно выделяют два оппозитивных элемента оценочного смысла - положительную и отрицательную оценку. Они противопоставляются нейтральному смыслу, по отношению к которому не выражается специально никакого отношения. Мы бы хотели предложить вариант классификации, при котором всякий смысл в плане оценки его субъектом речемыслительного акта может быть отнесен к обладающим либо определенной, либо неопределенной оценочностью. К первым следует отнести смыслы, к которым субъект относится либо определенно положительно, либо определенно отрицательно (именно они, в случае отнесения того или иного явления или смысла в культурологическом отношении к желательным или к нежелательным, получают свое стабильное формальное закрепление в языке). Вторые - это смыслы, к которым либо нет определенного оценочного отношения, либо субъект колеблется в определении этого отношения. Такое состояние не может быть устойчивым, но, тем не менее, сам факт неуверенности или сомнения является довольно частым в речемыслительной деятельности. Поэтому в системе языковых знаков наличествует целый ряд инвариантных лексических единиц, фиксирующих как определенно-оценочную, так и неопределенно-оценочную информацию. Это и глаголы модального отношения, и модальные наречия, модальные частицы и предикаты, имена существительные и прилагательные. Таким образом, чаще всего оценочность вербализуется собственно лексическим образом - через языковой знак целиком, хотя нередки и случаи чисто словопроизводственной экспликации оценочного смысла. Однако на уровне словообразовательного значения

оценочный смысл обычно синкретически сливается с эмоциональным. Это вполне естественно, так как положительную оценку может получить только объект, который вызывает у субъекта положительные эмоции. Точно так же, отрицательную оценку получают объекты, вызывающие неприятные эмоциональные переживания. Неопределенные же в оценочном отношении смыслы, как правило, неопределенны и в эмоциональном отношении. Поэтому мы полагаем, что одной из психологических основ оценки являются эмоции. Второй такой психологической основой являются волевые процессы.

Не только оценка объекта познавательной деятельности, но, подчас, и эмоциональное состояние субъекта зависят в значительной степени от потребностей индивида, которые задают его систему ценностных установок. Особенное значение имеют волюнтативные процессы для целенаправленной мыслительной и речевой деятельности, которая всегда является волевым актом означивания некоторой мыслительной интенции. В вербальном отношении волюнтативные смыслы обычно коррелируют именно с синтаксическими (модальность высказывания) и связанными с ними морфологическими (наклонение глагола) и фонетико-фонематическими значениями (особенно, просодическими). В языковом же отношении волюнтативный смысл, возникающий как элемент актуального понятия (и актуального созерцания) редко оформляется как элемент инвариантного понятийного смысла. Чаще он закрепляется в языке на уровне моделей оценки речевой ситуации, моделей речепроизводства и моделей фонации. В информационной же базе языка волюнтативные смыслы оформляются обычно как модальные знаки, о которых шла речь выше, совмещаясь или не совмещаясь с эмоциональными и оценочными элементами. Специфического словообразовательного оформления волюнтативные смыслы обычно не имеют. Волюнтативный фактор, как никакой другой из психологических механизмов созерцания, подвержен транцендентальному влиянию системы понятийных смыслов. Желательным или нежелательным, а отсюда - положительным или отрицательным, приятным или неприятным, для субъекта часто становится не то, чего требует природа его созерцания и естество его психофизиологической деятельности, а то, что принято считать желательным или нежелательным, положительным или отрицательным, приятным или неприятным в данной культурной среде. Именно поэтому волюнтативные, эмоциональные или оценочные смыслы часто осознаются в форме самостоятельных инвариантных смыслов (понятий), а в языковом отношении реализуются именно в ономасиологических (когнитивных), а не внутриформенных значениях. Такого рода смыслы являются созерцательными только в плане происхождения (генезиса). В онтическом же отношении это такие же трансцендентальные смыслы, что и все остальные, в частности, референтивно отнесенные с чувственно воспринимаемыми объектами. Таковы единицы: русс. “хорошо”, ”плохо”, ”приятный”, ”отвратительный”, ”возможно”, ”желать”, “может быть”,
”сомневаться”, ”надо”; чеш. “výborně”, ”špatný”, ”chtít”, ”muset”, ”nutný”, ”dobrý”, ”zlý”, ”doufat”; болг. ”добре”, “хубав”, ”искам”, ”трябвам”; поль. “chcieć”, “dobrze”, “wstrętny”, “trzeba” .

Эмоционально-экспрессивная или оценочная коннотированность (если она есть) или волюнтативность (у модальных понятий) подобных знаков носит категориальный, а не референтивный характер. Референтивно коннотированными являются языковые знаки, эмоциональность или оценочность которых носит вторичный, некатегориальный характер, т.е. относится не к осмыслению объекта номинации как такового, а лишь к способу его представления. Такими способами представления референтивной коннотации могут быть: а) гносеологическая аспектуализация (коннотативный референтивный элемент плана содержания коррелирует со стилистическим значением плана выражения): единицы такого типа являются полностью коннотироваными в языковом отношении исключительно в силу их отнесенности к тому или иному стилю речевой деятельности - русс. “дурак”, “рыбка” (ласкательное слово), “жрать”, “ляля” (“игрушка” в языке ребенка), чеш. “huba”, ”teplej” (сленг. “гомосексуалист”), ”šmirgl” (“трамвай” в брненском говоре), “prdel”, “fotr”, “papat”; болг. “мутра”, ”кранта”, ”шмекер”; поль. “ryj”, ”gęba”, “jołop”, ”walić” (”бить”); б) мотивационная словопроизводственная аспектуализация (коннотативный референтивный элемент плана содержания коррелирует с мотивационным словообразовательным значением плана выражения): такие единицы выявляют свою коннотированность специфическим корневым элементом морфемной структуры - русс. “обезьянник” (в значении “доска почета”), “лабух” (”тапер”); поль. ”łabuzerstwo”, ”świństwo”; болг. “разхайтеност”, ”бръщолевец”, “зяпач”; чеш. “žbluňknout”, ”spinkat”, “courák”; в) типовая словопроизводственная аспектуализация (коннотативный референтивный элемент плана содержания коррелирует с типовым словообразовательным значением плана выражения): коннотированность значения выявляется через специфические словообразовательные средства - русс. “беленький”, чеш. “hezounký”, поль. “prostaczek”, болг. “дрипльо”; г) синтаксическая аспектуализация (как правило относится не к отдельной номинативной единице речи, а к целому высказыванию или тексту, образованным по специфическим синтаксическим моделям, которые содержат информацию о коннотированном способе общения): примером могут служить случаи нарочитого нагромождения синтаксических конструкций или использования несоответствующих стилю общения синтаксических средств для пародирования; д) морфологическая аспектуализация (касается только номинативных речевых единиц, образуемых по специфическим моделям словоизменения, которые содержат информацию о коннотированном способе общения): классическим примером такого рода аспектуализации является нарочито ошибочное или стилистически несоответствующее образование словоформ, вроде подражания речи детей, иностранцев, больных или находящихся в измененном состоянии сознания, под-

ражания речи носителей того или иного территориального или социального диалекта и под.; е) фонетическая аспектуализация (касается как микро-, так макроединиц речи, образованных по специфическим моделям фонации, содержащим в себе информацию о коннотированном способе общения): сюда относятся словоформы с подчеркнутой неправильностью произношения, высказывания и тексты, специфицированные просодическими средствами так, чтобы показать свое отношение к объекту речи или ситуации общения: русс. “сол”, “дэвушька” (в подражаниях русской речи грузин), “здгаствуйте”, ”ви” (в подражаниях речи евреев), “беспрецендентный”, “лабалатория”, “калидор”, “инциндент”, “константировать” (в подражаниях неграмотной речи); укр. “каЛи то буЛо” (со смягченным [л”], вм. “коли то було”), “хадиу” вм. “ходив” (в подражаниях речи носителей центральноукраинских и северноукраинских говоров), “вшьо” вм. “все”, “худи/ела” вм. “ходила”, “чiлувати” вм. “цiлувати” (в подражаниях речи носителей западноукраинских говоров).
[ Нельзя считать коннотированными языковые и речевые знаки, которые оказываются аспектуализированными только со стороны слушающего, но не являются такими для говорящего. Так, субъект речи может обладать некоторыми постоянными (и нормативными для него) характерными чертами речевой деятельности или характерными знаками и моделями языка, которые несвойственны ни языковой системе, ни речи реципиента. Реципиент может принять такие знаки и модели за коннотированные, хотя говорящий никаких эмоций не испытывал и оценок не производил. Например, совершенно нет никакой коннотации в речи одного из участников следующего диалога на чешском языке, который не договаривает [к] в ряде местоимений и наречий:

- Pane,

- Copa?

- Tady Robert nechce věřit že myslivci chodí na šoulačku.

- Japa by ne.

Далее в тексте встречаем выражения того же героя “Kampa jedete?” или “Kdepa”. Нет коннотации в нарушениях литературной речи носителей говоров или социальных диалектов, людей, слабо владеющих языком или людей больных. Точно так же нет коннотации и в нарушениях литературной речи героев литературных произведений, которых автор характеризует как постоянных носителей ненормативной речи. Так совершенно не коннотированы фразы “Všechny jsou stejny”, “Du šmirglem na prigl”(чеш.), “Я не хочу называть эти областя”, “Нашу передачу смотрют матеря” (русс.), “Бiгме-м го видiв”, “Скуда ви прийшли” (укр.) . ]

2.10. Понятийные (рациональные) референтивные семы в семантической структуре знака
Кроме созерцательных данных в референтивной части значения содержатся, как мы уже отмечали выше, также два типа собственно

понятийной (рациональной) информации - валентностная и мотивационно-генетическая.

Валентностная информация - это основная референтивная информация, поскольку именно в сочетаемостных возможностях языкового знака фиксируются предикативные соположения номинируемого данным знаком понятия, точнее его наиболее частотные актуальные состояния. Именно в валентностных семах заключен основной референтивный смысл данного знака, обеспечивающий наполнение его объемом, и именно через валентностные семы осуществляется связь данного языкового знака с другими знаками в тематической (полевой) структуре информационной базы языка, что обеспечивает выбор единиц, сополагаемых с речевыми репрезентантами данного знака в речевом потоке. С точки зрения генезиса валентностный смысл прямо соотнесен как с категориальными семами, так и с семами созерцательного происхождения (сенсорно-эмпирическими, эмоционально-экспрессивными и оценочными). Так, каждая категориальная сема непосредственно коррелирует с некоторой валентностной семой, что, с одной стороны, является следствием апостериорно-речевого происхождения инвариантных языковых единиц, а с другой, - обеспечивает речевую реализацию категориального значения этих единиц. В методическом плане функциональная связь категориальных и валентностных сем позволяет выявить первые через вторые. Каждому иерархически определенному элементу категориального значения знака соотвествует его типовая сочетаемость. Категориальная сема “субстанциальность” функционально связана с валентностными семами “субъект / объект процесса”, “носитель качества / свойства” и “носитель количественной характеристики”, позволяющими каждой единице с этой категориальной семой мыслиться соположенно с единицами, обладающими категориальными семами “процесс”, “атрибут” и “количество”. Аналогичная функциональная связь существует и между подкатегориальными, родовыми, видовыми и т.д. семами и соответствующими им валентностными семами. Может сложиться впечатление, что устанавливая подобную строгую функциональную зависимость между категориальными и валентностными семами, мы, тем самым, нивелируем ранее провозглашенное принципиальное отличие между категориальной и референтивной частью понятия (и языкового знака), а также между категориальным и полевым устройством информационной базы языка и, таким образом, впадаем в противоречие с собственными теоретическими постулатами. Но это лишь кажущееся противоречие. Принципиальная разница между категориальной и референтивной семантикой заключается в том, что категориальные семы объединяют сходные знаки в иерархическую структуру (и определяют место знака в этой структуре), а референтивные (и в первую очередь, валентностные) объединяют смежные знаки в поля и тематические блоки. Корреляция между отдельными элементами (функциональная связь) не дублирует эти две структуры, но лишь обеспечивает единство и целостность когнитивных

понятий и номинирующих их знаков. Категориальные семы обеспечивают исключительно внутрикатегориальные связи и отношения, а референтивные - прежде всего межкатегориальные, хотя они могут обеспечивать и смежностную связь между единицами одной и той же категории. Так понятия о столе и стуле связаны одновременно и в категориальном отношении (как неодушевленные конкретные субстанции, представители класса мебели), и в референтивном (как сополагающиеся в пространстве помещения, в процессе деятельности, в бытовой или производственной сфере жизни). В категориальном плане они могут быть соотнесены только с понятиями своего класса мебели, с другими понятиями о неодушевленных предметах, с понятиями о конкретных предметах и, наконец, со всеми понятиями, подводимыми под категорию “субстанциальность”. В референтивном же плане их связи много шире. Они связаны с целым рядом понятий своей категории (например, с теми же понятиями о мебели, с которыми они могут быть соположены как составные интерьера, или с понятиями о других неодушевленных предметах или людях, соположенно с которыми они могут мыслиться), с большим множеством понятий других категорий (например, с понятиями о качественных или количественных свойствах, о связанных с ними процессах, субъектами или объектами которых они могут мыслиться), а также с непонятийными элементами информации (прежде всего с созерцательной информацией, сопровождающей референцию данных понятий).

Таким образом оказывается, что валентностные лексические смыслы дифференцируются по степени обобщения. Степень обобщенности той или иной валентностной семы зависит от тех категориальных сем, с которыми она семантически коррелирует. Такого рода сочетаемость обычно называется типовой валентностью. Так, все существительные обладают категориальной типовой сочетаемостью с глаголами (в качестве субъекта действия, т.е. коррелята в предикативном центре высказывания, а также в качестве подчиненного управляемого члена), сочетаемостью с прилагательными и атрибутивными местоимениями (в качестве согласующего члена), с числительными (в качестве согласующего или управляемого члена) и с другими существительными (в качестве управляющего или управляемого). Такого типа валентность можно назвать валентностным каналом. Естественно, каждый знак обладает несколькими валентностными каналами. В пределах этих валентностных каналов (направлений сочетаемости) каждый знак развивает свою типовую сочетаемость в зависимости от того в какую ономасиологическую группу знаков он входит. Однако, у целого ряда знаков один из валентностных каналов может быть сужен. Как правило, это знаки, номинирующие понятия с сильно суженной референцией, т.е. с очень развитым категориальным значением. Чем развитие у понятия (и, соответственно, у знака) категориальное значение, т.е. чем больше ступеней в его иерархии, тем понятие конкретнее, следовательно, тем ýже его референция, тем меньше референтов можно подвести под это

понятие. Естественно, сужение референции может привести не только к сокращению количества валентностных каналов, но и к уменьшению количества конкретных лексических валентностей. Так, сильно сужена валентность по одному из каналов у знаков: русс. “навзрыд” (“плакать”), “мигнуть” (“глазом”), “подзорная” (“труба”), “бреющий” (“полет”), “вестибулярный” (“аппарат”), “високосный”(“год”); укр. “заплющити” (“очi”), “вiдкопилити” (“губу”), “нашорошити” (“вуха”), “вудити” (“рибу”), “гомеричний” (“смiх”); чеш. “dokořan” (”otevřit dveře/okno”); болг. “преварена” (“вода”) и под. Иногда это приводит к образованию частотных сочетаемостей слов, которые со временем могут переосмысляться в самостоятельный языковой знак - клишированное словосочетание.

Так же, как и другие элементы когнитивного смысла, референтивные валентностные семы коррелируют в семиотическом отношении с семами внутриформенными, в первую очередь синтагматическими (информацией о возможности данного знака образовывать тот или иной тип словосочетания в функции ядерного или зависимого члена) и синтаксическими (информацией о модельной позиции данного знака в высказывании). При этом синтаксические семы могут быть связаны с когнитивными валентностными семами как опосредованно (через морфологическое значение), так и непосредственно. В первом случае синтаксическая позиция некоторого знака получает дополнительную мотивацию его морфологическим значением (например, субстанциальный знак в функции подлежащего мотивируется морфологическим частеречным значением имени существительного и значением именительного падежа, а в функции дополнения получает двойную мотивацию: морфологическую - как существительное в определенном непрямом падеже и синтагматическую - как зависимый член глагольного управления). Во втором случае - если синтаксическая семантика непосредственно коррелирует с когнитивной - мы встречаем случаи ненормативного использования тех или иных знаков в той или иной синтаксической позиции. Таково использование глаголов в функции определения, прилагательных - в функции подлежащего или дополнения (не путать со случаями субстантивации), наречия или междометия - в функции подлежащего, дополнения или определения.

Корреляцию внутриформенных значений между собой мы объясняем тем, что в филогенетическом отношении они производны друг от друга. Так, мы считаем (и исследования в области исторической грамматики славянских языков подтверждают наше предположение), что морфологические значения сложились из наиболее устойчивых функциональных связей между синтаксическими и когнитивными смыслами, с одной стороны, и между словообразовательными и когнитивными смыслами, с другой. По нашему убеждению, синтаксические значения подлежащего и дополнения предшествовали в филогенетическом плане частеречному значению существительного в целом, и значениям падежей, в частности. В то же время, мы считаем, что лекси-

ко-словообразовательное различение имен лица по полу оформилось прежде грамматического различия существительных по родам. Иначе говоря, категории словоизменения, предполагающие развитую инвариантную структуру возможных речевых репрезентаций, в славянских языках сложились на основе двух более ранних функций - субститутивной функции словопроизводства и предикативной функции словоупотребления. Не исключено, что ранние формы словоупотребления носили характер прямого употребления формы неизменяемого языкового знака (что мы наблюдаем в употреблении некоторых современных славянских наречий или служебных слов). А синтаксические нюансы смысла, скорее всего, мыслились как совершенно отличные понятия. Способом же вербализации таких знаков вполне могла быть деривация. Вполне вероятно, что многие современные речевые формы (словоформы) в филогенетическом отношении восходят к деривативным формам. И только со временем отдельные такие деривативно соотнесенные знаки, по аналогии с которыми было образовано большое количество типологически сходных, стягиваются в единую парадигму одного языкового знака. Конкретный исторический анализ данного предположения не является задачей данного исследования. Но, в любом случае, функциональный методологический подход, основы которого мы исследуем в данной работе, позволяет дать ответ на вопрос о соотношении различных типов значения в пределах единого языкового знака.

Внутриформенные значения также могут быть категориальными и референтивными. Категориальными являются постоянные внутриформенные значения, например, типизирующее (модельное) словообразовательное значение (информация о типе модели, по которой образован данный знак), частеречное значение, значение лексико-грамматического разряда у существительных, местоимений, прилагательных или наречий, значение рода у существительного, класса и переходности/непереходности у глагола (а возможно, и вида, если рассматривать категорию вида как словообразовательную, а видовые пары - как симилярные знаки), значение лица и числа у личных местоимений и под. Вместе с тем, целый ряд внутриформенных значений является референтивным, поскольку эксплицирует референтивную когнитивную информацию, прежде всего валентностную. К таким можно отнести значения числа и падежа существительных, рода, числа и падежа прилагательных и некоторых местоимений, наклонения, времени, лица, рода и числа глаголов, степени сравнения качественных прилагательных и наречий и др. С валентностными лексическими смыслами коррелируют также синтагматические и синтаксические значения, поскольку они касаются исключительно смежностных семантических характеристик данного знака.

Отдельным типом референтивных сем являются эпидигматические семы, т.е. информация о смежностных отношениях между знаками, связанными между собой в генетическом плане. Это всегда отношения

общности мотивационного признака, положенного в основу наименования. Естественно, в понятиях подобной информации нет. Когнитивной основой такого рода информации является все та же сенсорно-эмпирическая ассоциативная информация, выделенная уже в процессе номинации (вербализации) в качестве наиболее характерной с точки зрения субъекта. Поэтому, эпидигматическая информация должна рассматриваться в ряду другой референтивной информации, но не сводиться ни к собственно сенсорной, ни к валентностной. Смежностный, референтивный характер этого типа значения хорошо объясняет введенное В.Скаличкой и развитое В.Матезиусом понятие омосемии (См. Пражский кружок,1967: 119-126,203). К сенсорно-эмпирической эту информацию нельзя отнести потому, что мотивационный признак, лежащий в основе этого рода сем, не является следствием собственно созерцания. Зачастую он приписывается объекту чисто трансцендентально. Например, русс. “баранки” (“вид печенья”), “ножка” (“часть мебели”), “находиться” (“пребывать”), “побелка” (“покрытие стен раствором мела или извести”); болг. “воденица” (“любая мельница”), “конска муха” (“овод”), “зяпач” (“разиня”); чеш. “jednota” (“организация, общество”), “vyjasnit” (“сделать понятным”); поль. “prowincjonalizm” (“провинционализм”), “Bliski Wschód” (“Ближний Восток”). Не имеет этого рода информация и прямого отношения к использованию данного знака в процессе речепроизводства. Более того, намеренное использование в тексте слов, связанных мотивационными узами может привести к созданию эстетического эффекта. Р.Якобсон использует для этой цели термин “этимологическая фигура”. Кроме того, генетическую информацию иногда используют в художественной речи для создания юмористического эффекта за счет т.н. “игры слов”, т.е. использования некоторого знака в таком контекстном окружении, чтобы он одновременно отсылал реципиента к двум языковым единицам: данной и эпидигматически родственной. В обыденной же, научной и деловой речи пытаются избегать использования генетической информации, заключенной в слове. Еще более важной причиной, по которой эпидигматическая или мотивационно-генетическая информация не может быть признана частью когнитивной (лексической) информации, является ее полная связанность внутриформенной информацией. Мотивационно-генетическая информация - это всегда информация о языковой форме данного знака. В составе мотивационно-генетического (эпидигматического) значения следует различать непосредственно-мотивационную (лексико-словообразовательную) и корневую мотивационную информацию. Первая (менее стабильная) - это информация о знаке (знаках), который непосредственно мотивировал процесс образования данного знака. Эта информация далеко не всегда осознается носителем языка и является нефункциональной в том случае, если во внутренней форме данного языка уже нет модели, по которой образовался этот знак. Тем не менее, носитель языка легко ассоциирует такой знак с другим или целым ря-дом других знаков, смежных с ним по когнитивной семантике и сходных по корневой морфеме. Такого рода информация более стабильна и может широко использоваться в речевой деятельности (хотя бы с уже перечисленными выше целями).

Эпидигматическая информация может в некоторой степени коррелировать как с лексической (категориальной или референтивной), так и с другой внутриформенной информацией. В частности, в каждом из славянских языков подавляющее большинство корневых морфем имеет довольно четкую дистрибуцию как в отношении когнитивного смысла, так и в отношении частеречной принадлежности. Так, несмотря на когнитивный смысл вышеназванных знаков, их корневое мотивационное значение коррелирует со следующей когнитивной и частеречной семантикой: русс. ”баранки” - “баран (животное)”, “ножка” - “нога (часть человеческого тела)”, “находиться” - “ходить (передвигаться с помощью ног)”, “побелка” - “белый (по цвету)”; болг. “воденица” - “вода”, “конска муха” - “конь” и ”муха”, “зяпач” - “зевать (совершать непроизвольное дыхательное действие)”; чеш. “jednota” - “один”, “vyjasnit” - “ясный (светлый)”; поль. “prowincjonalizm” - “удаленное от культурных центров место”, “Bliski Wschód” - “близкий (неотдаленный)” и “восток (сторона света)”. Во всех приведенных примерах корневая эпидигматическая сема вербализует чисто референтивную семантику. Заметим, что собственно-генетическое (лексико-словообразовательное) значение в этих словах отличается от корневого мотивационного значения. Так, например, у болгарского “зяпач” словообразовательное мотивационное значение - “как будто зевает”, у чешского “vyjasnit” - “как бы делает ясным, видным”, а у польского “prowincjonalizm” - “такой, как в провинции”. Такого значения нет в однокорневых словах “зяпам” (“зевать”), “jasnět”, “jasný”(“светлый”), “prowincja”, “prowincyjny”.

Таким образом, в структуре языкового номинативного знака можно выделить следующие семантические компоненты и элементы:

категориальная часть	референтивная часть		сигнификат
категориальные семы: классемы, родосемы, видосемы, семантемы когнитивного и внутриформенного характера	понятий-ные семы: валент-ностные и эптдигма-тические	непонятийные семы: сенсорные, эмотивные и волюн-тативные	десигнат - ядерные категориальные семы	денотат - ядерные референ-тивные семы

§ 3. Семантическая структура речи и речевых знаков
3. 1. Речевой знак как продукт когитативно-коммуникативных актов
Так же, как и языковой знак, речевые знаки (словоформы, словосочетания, высказывания, сверхфразовые единства и тексты) обладают семантической и семиотической структурой. Однако, в отличие от языкового знака, здесь эти две структуры не представляют два различных аспекта организации знака, но изоморфно согласуются между собой. Причем, согласование это именно структурного плана, так как и семантическая, и семиотическая структуры речевого знака линейны, пропозициональны. Модальная актуализация некоторой части когнитивного понятия, сопровождающая процесс мышления, приводит к тому, что на основе функционального трехстороннего взаимодействия интенциального смысла, языкового знака и моделей внутренней формы языка образуется речевой знак, который одновременно соотносится с тремя источниками его образования: с актуальным понятием (семиотический аспект), с языковым знаком (семантический аспект) и с моделью внутренней формы языка, по которой он был образован (структурный аспект).

Как видим, свою структурную организацию речевой знак заимствует не от актуального понятия или языкового знака непосредственно, а от соответствующей модели внутренней формы языка. Соотношение речевого знака с языковым знаком приводит к оформлению объема его языкового (вербального) содержания. Функционально-семиотиче-ская связь речевого знака с актуальным понятием, выполняющим роль коммуникативной интенции, делает знак экспликатором фактуального когнитивного смысла. А та или иная модель речепроизводства только оформляет его, придает ему форму рема-тематического (пропозициона-льного) соположения.

Чтобы лучше была понята наша мысль, еще раз напомним, что актуализация инвариантного понятия нами понимается не как простое приведение инвариантных знаний в режим пользования (т.е. не как простое изъятие инвариантно хранящихся знаний в системе сознания-памяти), но как использование части этих данных, образуя на их основе фактуальные смыслы, которые ни структурно, ни по объему не идентичны инвариантным. Актуально мысля некоторый объект, мы воскрешаем в памяти нечто инвариантно важное, релевантное для него (как для представителя класса сходных объектов), но далеко не все. Это положение можно выразить формулой: мы помним и знаем о вещах и явлениях гораздо больше, чем мыслим о них. Иначе говоря, в отношении инвариантных знаний понятие памяти всегда будет шире и объемнее понятия мысли. Но одновременно с этим, наше актуальное знание об объекте в фактуальном отношении, т.е. в его опытном положении во время и пространство, может быть шире и объемнее соответствующего ему инвариантного понятия. Это происходит оттого, что мысля неко-

торое понятие, т.е. образуя фактуальный смысл, мы тем самым включаем некоторое наше знание в актуальную связь с такими понятиями, связь с которыми в памяти либо вовсе не существовала, либо она была потенциально возможна и опосредована другими понятиями. Так, у Б.Пастернака в тексте стихотворения актуально связываются понятия и слова, в сознании-памяти и языке непосредственно не связанные: “ДОСТАТЬ” - “ПЛАКАТЬ”, “ПИСАТЬ” - “НАВЗРЫД”, “ГРОХОТАТЬ” - “СЛЯКОТЬ”, “ВЕСНА” - “ЧЕРНЫЙ”, “СЛЯКОТЬ” - “ГОРЕТЬ”, “ГОРЕТЬ” - “ВЕСНА”. Определенная инвариантная связь может быть обнаружена между знаками “ПИСАТЬ” и “ЧЕРНИЛА”, “ФЕВРАЛЬ”, “ВЕСНА” и “СЛЯКОТЬ”, “ПЛАКАТЬ” и “НАВЗРЫД”, косвенно (потенциально) могут быть связаны в инвариантном состоянии “ДОСТАТЬ” и “ЧЕРНИЛА” (поскольку “достать” можно любой конкретный предмет) или “ПИСАТЬ” и “ФЕВРАЛЬ” (поскольку “писать” можно о чем угодно).

Ср. “Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

Когда грохочущая слякоть

Весною черною горит. ”

Мы нарочно взяли крайний случай. Художественный тип речемыслительной деятельности существенно отличается от обыденного именно ориентацией первого на формальное преобразование инвариантной информации. Но даже, если мы возьмем в качестве примера речевой отрезок научной, деловой или обыденной речи, принцип речепроизводства не изменится. Разница лишь будет касаться характера вносимых в языковой инвариант изменений (преимущественно внутриформенных в эстетической сфере и преимущественно когнитивных - в научной).

В целом же семантическое речепроизводство, а тем более актуальное смыслообразование (мышление), всегда состоит в образовании семантических соположений в пределах инвариантно заданных связей и отношений (аналитические суждения у Канта) или с выходом за эти пределы (синтетические суждения). Первые фактуальные смыслы (аналитические) должно относить к чисто коммуникативному речепроизводству (поскольку образование речевых знаков только на основе устойчивых и предопределенных инвариантом связей и отношений может иметь максимальный коммуникативный эффект, но далеко не всегда может адекватно эксплицировать интенцию говорящего, особенно если это некоторая новая, нешаблонная мысль). Вторые мы называем когитативными, понимая под термином “когитация”процесс установления некоторых новых для этого понятия связей и отношений.

Новизна этих связей имеет относительный характер. Мысль может быть новой для говорящего (ее создателя), но оказаться знакомой реципиенту (если, конечно, допустить адекватное понимание речи го-

ворящего реципиентом, что случается не так часто). Поэтому, с точки зрения смыслообразования данная мысль должна оцениваться двояко: как мысль говорящего (если мы хотим его понять) и как мысль реципиента (наша мысль, мысль которая возникла в нашем сознании в процессе восприятия чьей-то речи и в связи с нею). В описанном случае придется признать, что мысль эта со стороны говорящего была когитативной, в то время как с нашей точки зрения она может быть оценена как чисто коммуникативное сообщение о чем-то давно известном. Но может быть и наоборот: наш партнер по коммуникации сообщил нам нечто давно ему известное, закрепленное в его инвариантных понятиях, в нас же это сообщение вызвало (в лучшем случае) когитативный акт (в худшем - прошло для нас незамеченным в силу полной непонятности). Как писал А.Григорьев: “И был вам странен смысл его речей, Но вполовину понятые речи Вас увлекали странностью своей”. К тому же, приписывание некоторого предиката некоторому понятию может одним и тем же субъектом осуществляться не в первый раз, но, поскольку данный предикат не имманентен данному понятию (не является частью его семантической структуры), то каждый акт подобного приписывания может восприниматься данным субъектом всякий раз как новое рема-тематическое соположение (синтетическое суждение). Эти проблемы мы рассмотрим ниже. Сейчас же нас интересуют собственно методологические проблемы структурирования смысла и содержания речевого знака.

3. 2. Коммуникативная интенция
Естественным началом всякого речевого акта является выработка или возникновение коммуникативной интенции. Мы развели эти понятия именно потому, что не каждый акт речепроизводства является контролируемым сознанием волевым актом. Иногда человек говорит непроизвольно (например при измененном состоянии сознания), иногда его речь очень сильно автоматизирована, так что его сообщения (чаще это символические фразы для шаблонных речевых ситуаций или заученный механически речевой отрезок) порождаются не осознаваемым желанием нечто понять, осмыслить, но исключительно стремлением соблюсти обязательную форму некоторого ритуала (мельком побеседовать на улице или по телефону с не очень знакомым человеком, ответить на ни к чему не обязывающие шаблонные вопросы, дать ответ учителю, не требующему понимания предмета и под.). Если индивид контролирует процесс своего общения и управляет им, мы можем говорить о выработке интенции, если его речь автоматизирована или бессознательна - лишь о возникновении такой интенции. Сказанное ни в коем случае нельзя понимать превратно, как утверждение, что наша речевая деятельность - может быть насквозь рационализированной, логицизированной или совершенно сознательной. Это прямо противоречит функциональному пониманию языковых процессов. Речевая

деятельность (так же, как и языковая деятельность в целом) есть процесс социально-психический, а значит, здесь неразрывно связаны воедино сознательные и бессознательные процессы.

Центральным моментом нашего понимания вопроса волевого участия субъекта в речепроизводстве (или знакообразовании) является утверждение, что осознаваться может только интенциальный момент мыслительного состояния, который вследствие этого выделяется из ассоциативного “клубка” предикативных связей и отношений мыслительного состояния и преобразуется в мыслительной деятельности. Только мыслительная деятельность, т.е. деятельность мозга, контролируемая волевыми актами сознания, и может считаться осознаваемой. Все же остальное поле сознания - как сознания-памяти, так и сознания-мышления - остается бессознательным, т.е. неохваченным волевыми процессами. В психологии и психолингвистике процессы волевой актуализации некоторой информации называют обычно оперативной и непосредственной памятью. Причем, в последней информация может храниться лишь несколько секунд. Психологи даже пытались просчитать возможный объем непосредственной памяти, что привело к введению в научный обиход т.н. “числа Миллера” - “7 ± 2“ . Мы не будем вдаваться в анализ этого понятия. Единственное, что следует сказать по этому поводу с методологической точки зрения, это то, что вызывает сомнение не само число единиц, которые могут быть сохранены одновременно в непосредственной памяти, а собственно статус этих единиц: это фонемы (фоны), морфемы (морфы), слова (словоформы) или фразеологизмы и клише (словосочетания)? Как правило, психологи, а подчас и языковеды, не задаются этим вопросом, предпочитая оперировать онтологически и структурно неопределенным понятием ассоциации или ассоциативного шага. Совершенно верно в свое время Выготский предостерегал от слишком доверчивого отношения к т.н. “ассоциативным экспериментам”: “В свободной ассоциации на слово-раздражитель “гром” я произношу “змея”, но прежде еще у меня мелькает мысль: “молния”. Разве не ясно, что без учета этой мысли я получу заведомо ложное представление, будто на “гром” реакция была “змея”, а не “молния” (Выготский,1982,I:92) (а между “гром” и “молния” мог быть еще ряд ассоциатов, равно как между “молния” и “змея”, при этом вовсе не обязательно словесных - О.Л.).

В данном случае важно лишь то, что речевые знаки являются заместителями фактуальных смыслов (коммуникативных интенций), образованными на основе вербальной информации, содержащейся в соответствующих ему языковых знаках информационной базы языка по определенной модели внутренней формы языка. Такое понимание речевого знака дает полное представление как о форме знака, так и о его содержательной стороне.

3. 3. Номинативная и предикативная функции речевого знака
Как мы уже отмечали выше, речевые знаки могут выполнять одну или две функции: либо только предикативную (коммуникативную или когитативную), либо предикативную вместе с номинативной. Только предикативную функцию выполняют высказывания, сверхфразовые единства (текстовые блоки) и тексты, образованные по моделям внутренней формы. Сущность предикативной функции речевого знака (его основной функции, свойственной каждому такому знаку) заключается в том, что он выражает некоторое мыслительное отношение к тому или иному элементу картины мира. Сущность номинативной функции состоит в том, что речевой знак отсылает к тому или иному элементу картины мира. Эту функцию (параллельно с предикативной) могут выполнять речевые знаки, образованные на основе соответствующих языковых знаков: словоформы - образованные на основе слов, словосочетания - на основе слов, клише и фразеологизмов, высказывания - на основе клишированных высказываний, тексты - на основе клишированных текстов.

Совершенно специфическое место в речи занимают в этом плане свободные словосочетания. С одной стороны, они образуются по моделям внутренней формы языка и выражают некоторое модальное отношение (мнение) говорящего по поводу некоторого понятия. Поэтому, естественно, они так же, как и все другие речевые знаки выполняют предикативную функцию. С другой стороны, словосочетания не содержат в себе полноценной предикации, т.е. не выражают процессуальной модальности, которая содержится только в высказывании и более крупных синтаксических единицах. Их модальность - атрибутивная или обстоятельственная (каузальная). Поэтому следует разводить чисто коммуникативную речевую номинацию, характерную для словоформ и других вышеназванных речевых знаков, образованных строго на основе семантики некоторого языкового знака и не выходящих за пределы инвариантного понятия или шаблонизированного суждения, и когитативную речевую номинацию, свойственную, в первую очередь, свободным словосочетаниям. Первый тип речевой номинации в философско-логическом отношении вполне можно отнести на счет т.н. аналитических суждений, если, конечно, учитывать, что термин “суждение” здесь употреблен чисто условно. Правильней было бы сказать, что словоформы и прочие речевые знаки, репрезентирующие в речи некоторый один языковой знак (слово, клише, фразеологизм), в смысловом отношении скорее соотносимы с аналитическими актуальными понятиями. Свободные же словосочетания могут быть соотнесены с синтетическими актуальными понятиями, если бы таковые выделялись в логике. С суждениями и умозаключениями следовало бы в семиотическом плане соотносить высказывания, сложные синтаксические периоды и тексты. При этом высказывания чисто коммуникативного плана соотносились

бы с аналитическими суждениями, а высказывания с ярко выраженной когитацией - с суждениями синтетическими.

Таким образом, номинативная функция речевых единиц реализуется за счет их отнесенности к языковым знакам, но отнесенность эта должна быть собственно понятийной (атрибутивно-модальной). Предикативная же функция реализуется за счет отнесенности семантики речевого знака в область чистой модальности, предполагающей установление процессуально-модального отношения говорящего к предмету речемышления.

3. 4. Речевое содержание и речевой смысл как два плана семантики речи
Однако специфику структурирования речевой семантики составляет не выполнение знаками той или иной семиотической функции, так как и номинативные и собственно-предикативные речевые знаки совершенно одинаково структурированы как в семантическом, так и в семиотическом отношении - это линейные рема-тематические функции. Специфика речевого знака в структурно-семантическом плане состоит в том, что он в равном отношении зависим как от актуального понятия, мысли или актуального поля знания, знаком которых является, так и от языкового знака (или языковых знаков), который (которые) он репрезентирует.

Именно такие двуплановые отношения порождают удвоение речевой семантики. С одной стороны, каждое речевое произведение обладает собственной вербальной информацией, выводимой из вербальной семантики его составляющих и производной от вербальной информации, заключенной в соответствующем языковом знаке. Такую информацию мы называем речевым содержанием. Но каждый речевой знак может эксплицировать и другой, глубинный и не столь явно эксплицированный тип информации - это собственно понятийная информация, т.е. информация выводимая из способа подачи речевого содержания и производная от семантики коммуникативной интенции. Этот тип информации мы называем речевым смыслом. “Значение не равно мысли, выраженной в слове” (Выготский,1982,I:161). Таким образом, мы утверждаем, что каждая речевая единица наряду с тем, что обладает содержанием, еще может эксплицировать некоторый когнитивный смысл интенции говорящего или отсылать к нему реципиента. Содержание речевой единицы - это та вербальная информация, которая была избрана субъектом речи для экспликации речевого смысла. Идентично понимание соотношения речевого содержания и смысла и у наиболее видного представителя функционализма в русском советском языкознании А.Бондарко: “С нашей точки зрения, в речи (как в процессах говорения и понимания, так и в результатах этих процессов - текстах) мы имеем дело со сложным соотношением речевых реализаций языковых значений, с одной стороны (речевого содержания - О.Л.), и речевого

смысла, с другой (речевой смысл базируется не только на речевых реализациях языковых значений, но и на контекстуальной, ситуативной и энциклопедической информации)” (Бондарко,1978:42).

Существенно важным нам кажется то положение, что речевое содержание и речевой смысл имеют различное онтическое отношение к речевому знаку. Речевое содержание имманентно знаку, это его неотъемлемая часть. Речевой знак является таковым, прежде всего, потому, что он есть речевое содержание ассоциированное с некоторым представлением о сигнале (представлением о звукоряде, о графическом ряде или о кинестетическом действии). “План содержания текста высказывания, - пишет А.Бондарко, - это семантическое целое, элементами которого являются взаимодействующие речевые реализации языковых лексических, лексико-грамматических (в том числе словообразовательных) и грамматических (морфологических и синтаксических) значений, выраженных языковыми средствами данного высказывания. План содержания данного текста соотнесен с планом его выражения - языковыми средствами, экспонентами которых являются звуковые или графические цепочки” (Бондарко,1978:95). Речевой же смысл лишь внешне приписывается речевому знаку. Он в полной мере не сохраняется в языковом знаке. Его стабильность весьма относительна. “Речевой смысл ... - это та информация, которая передается говорящим и воспринимается слушающим на основе содержания, выражаемого языковыми средствами, в сочетании с контекстом и речевой ситуацией, на фоне существенных в данных условиях речи элементов опыта и знаний говорящего и слушающего” (Там же) [выделение наше - О.Л.]. Так, мы еще можем проникнуть в речевое содержание культурно и исторически чуждых нам текстов, если каким-либо образом постигнем устройство его информационной базы и правила его внутренней формы, но нам никогда не постичь их речевого смысла.

Одним из важных смыслообразующих моментов, навсегда утерянных для потомков в таких письменных памятниках является звуковая сигнализация и, что еще важнее, просодия. Именно просодия, наряду с порядком слов и эмфатическими звуковыми средствами, играет весьма важную роль в речевом смыслообразовании. Можно научить иностранца образовывать и воспринимать речевое содержание. Для этого ему необходимо усвоить систему языка. Но нельзя научить пониманию речевого смысла людей, которые в культурно-психологическом отношении совершенно чужды автору данного речевого произведения. Речевое содержание какого бы то ни было текста может быть воспринято и раскодировано, если сохранено знание языка, на котором оно было создано. Речевой же смысл такого произведения, скорее всего, утрачивается вместе с изменениями в культуре, нравах, идеологии эпохи. Более того, речевой смысл одного и того же произведения может очень сильно варьировать от одного реципиента к другому, и уж конечно не будет идентичным у автора и реципиентов.

Проблема смысловой “мультипликации” при восприятии текста неоднократно дискутировалась как лингвистами и литературоведами, так и философами. Методологическая позиция исследователя в этом вопросе играет крайне важную роль. Так, с позиции референционально ориентированных исследователей множественность смыслов может быть возведена в абсолют с той лишь разницей, что эмпирический позитивист объявит инвариантным смыслом “врожденный”, единичный авторский смысл (подобное понимание находим у младограмматиков и приверженцев т.н. психологизма ХIХ века, вроде А.Потебни или В.Вундта), а рационалист уравняет в правах все возможные интерпретации: от автора или критика-профессионала до ребенка или сумасшедшего. В этом смысле прав Гадамер, когда критикует солиптическое и крайнереференциальное понимание смысла художественного произведения О.Беккером: “С временной точки зрения прроизведение существует только мгновение (т.е. сейчас); “сейчас” оно именно это произведение и вот уже его нет!” (Цит. по: Гадамер,1988:141) Но не все в словах Беккера должно быть отвергнуто. Он абсолютно прав, когда говорит о сиюминутности произведения как текста. Но он совершенно не прав, когда говорит о сиюминутности текста как произведения. Мы совершенно разделяем позицию Ю.Лотмана относительно дифференциации этих понятий: “Решительно следует отказаться от представления о том, что текст и художественное произведение - одно и то же. Текст - один из компонентов художественного произведения, конечно, крайне существенный компонент. без которого существование художественного произведения невозможно. Но художественный эффект в целом возникает из сопоставления текста со сложным комплексом жизненных и идейно-эстетических представлений” (Лотман,1995:74). Текст в качестве (в функции) произведения искусства переходит в совершенно иную ипостась. Его когнитивное содержание и смысл могут быть зафиксированы в памяти в виде ментального пространства (мета- или макрофрейма, когнитивного сценария). Фиксированность текстового пространства произведения (особенно, зафиксированного в письменной форме) позволяет поддерживать целостность такого ментального пространства в сознании реципиента и даже совершенствовать его. Но это, тем не менее, не позволяет нам согласиться и с феноменологической трактовкой смысла как собственного смысла произведения, включающего в себя весь спектр возможных интерпретаций in potentia. Основы подобного понимания смысла в феноменологической филологии были заложены Шлейермахером. Именно так понимают текст представители герменевтики и философии жизни Дильтей, Гадамер, Хладениус, Хейзинга и др., которые видят свою основную цель в том, чтобы “достичь понимания самих книг в их истинном, то есть предметном значении” (Гадамер,1988:231), понять то, что “подразумевает” само произведение (Шлейермахер), вскрыть “мыслеобразующую работу жизни” (Дильтей). При таком понимании роль автора полностью сводится на нет. Автор лишь передатчик смысла, а не его творец. Функциональный взгляд на смысл текста заключается в том, что смысл этот действительно личностно мультиплицирован, но наличие социализированного кода - идиолекта и социализированного индивидуального сознания - создает предпосылки для образования инвариантной функции - произведения. Все это побуждает нас признать речевой смысл текста не составной речевого произведения, а семантико-семиотическим эффектом (состоянием), вызывающим образование речевого знака (у субъекта речи) или вызываемым его восприятием (у реципиента).

С точки зрения формы речевого смысла следует различать смысл номинативных и чисто предикативных речевых единиц. Словоформы и словосочетания в семиотическом отношении соотносятся с актуальным понятием, а высказывания, текстовые блоки и тексты - с мыслью. Вместе с тем, вряд ли можно развести речевой смысл словоформ и словосочетаний. В обоих случаях смысл по форме может квалифицироваться как актуальное понятие. Доказать это можно тем, что словосочетания могут легко заменяться в речи отдельными словоформами и наоборот. Окончательно не решен в лингвистике вопрос о смысловых интенциальных единицах, эксплицирующихся в речи предикативными знаками: высказываниями, текстовыми блоками или текстами. Логики выделяют в качестве подобных форм смысла суждения, умозаключения и теории. Но это все формы научно-теоретических знаний. С языковой стороны они представляют из себя не смысл, но именно терминологическое содержание соответствующих речевых единиц - высказываний, СФЕ, текстов (суждения, умозаключения, теории). Поэтому данные понятия совершенно не употребимы по отношению к смыслу речевых единиц ни в семантическом, ни в семиотическом отношении. Мы употребляем для номинации смысла таких единиц термины “мысль” и “актуальное знание”. В силу своего полевого характера одна и та же мысль в зависимости от степени осознанности и развития ее субъектом может быть вербализована высказыванием, текстовым блоком или целым текстом. Вместе с тем, одно и то же простое высказывание (не говоря уже о более сложных речевых единицах) может эксплицировать более одной мысли. В этом отношении нет прямой зависимости между объемом смысла и формальным характером речевой единицы. Такая прямая зависимость существует только между типом речевой единицы и ее содержанием, что еще раз доказывает то, что содержание имманентно речевому знаку, а речевой смысл - лишь внешне ассоциирован с речевым знаком.

Труднее всего определиться с элементами семантики текста. Здесь придется различать понятия речевого содержания, когнитивного смысла и собственного смысла текста. Удвоение речевого смысла текста объясняется спецификой соотношения объема речевого содержания текста к ментальным возможностям человека. Когнитивный смысл текста представляет собой функциональное отношение между его речевым содержанием, распадающимся сразу же после продуцирования или

восприятия и интенциальным (собственным) смыслом, в котором содержится мыслительное обоснование причин появления данного текста целиком и его составных, в частности. Собственный смысл текста можно назвать главной мыслью или идеей текста, управляющей в качестве интенции процессом порождения текста и являющейся конечным пунктом, к которому должен стремиться реципиент при восприятии текста. Обычно в литературоведении ограничиваются понятиями содержания и смысла (идеи) текста. Однако, как показывают наши исследования в области семантики текста (особенно художественного), дихотомии “речевое содержание”// ”смысл (как основная интенциальная идея)” оказывается недостаточно для научного объяснения текстовой семантики. Смысл, как реализованная в тексте генеральная интенция (при его порождении) или как восстановленная подобная интенция (при восприятии), не выводится непосредственно из речевого содержания текста, поскольку это содержание не закрепляется ни в долговременной, ни в оперативной памяти. Речевое содержание текста, продуцируемое из содержаний его составляющих распадается сразу же после его образования. Мы не запоминаем в точности не только грамматической формы и звучания речевых единиц, но и их речевого содержания, поскольку они неотторжимы друг от друга. Нельзя запомнить актуализированное лексическое значение словоформы, не запомнив также и ее внутриформенных признаков (стилистического, синтаксического, синтагматического, морфологического и фоно-графического значения). Они не функционируют раздельно. Если человек может пересказать содержание текста (текстового блока или высказывания) используя другие речевые единицы, и не может воспроизвести услышанное (или прочитанное) дословно, это значит, что он воспринял не речевое содержание текста, но его когнитивный смысл (смысл в широком понимании). Если же он не может пересказать текст (пусть, своими словами), но знает основную мысль, которая развернута в тексте в виде актуального знания (когнитивного смысла), .то значит, что реципиент усвоил лишь собственный смысл текста.

Именно интенциальный (собственный) смысл текста содержит в себе обоснование логики изложения текстовых фактов и логики внутренней структуры текста. Интенциальный смысл может и постоянно изменяется как в процессе создания текста, так и в процессе его восприятия. Образно выражаясь, собственный смысл текста является тем ключем, которым автор закрывает семантику текста, и который ищет реципиент, чтобы эту семантику вскрыть. Как когнитивный смысл может быть целостно организован и осмыслен только на основании интенциального (собственного смысла), так и этот последний может быть выведен только из когнитивного смысла (а не из речевого содержания текста).

По форме собственный смысл текста может быть определен как мысль, которая, скорее всего, не может быть вербализована иначе, чем самим текстом. Поэтому для нас неприемлемы попытки выразить соб-

ственный смысл некоторого текста одним высказыванием. Если бы это было возможно, текст был бы совершенно не нужен. В отличие от собственного смысла, когнитивный смысл текста (актуальное знание) представляет собой полевую структуру, образующуюся на основе речевого содержания и когнитивной системы (картины мира) субъекта речи. Пересказывая содержание текста, мы пересказываем не собственно его речевое содержание, а именно когнитивный смысл. Речевое содержание может становится частью когнитивного смысла (например когнитивного смысла поэтических текстов, которые мы запоминаем дословно), но может и не сохраняться в когнитивном смысле. С последним случаем мы встречаемся всегда, когда можем вторично пересказать ранее созданный нами или воспринятый от кого-либо текст, но делаем это в совершенно иной форме, совершенно иными речевыми средствами, а значит, строим текст с совершенно иным речевым содержанием.

Все сказанное о смысле текста нисколько не умаляет значения речевого содержания и ни в какой мере не значит, что речевое содержание - это какой-то неуловимый фантом (или, того хуже, вымысел грамматистов, чистый теоретический конструкт). Науке (и не только лингвистике) известны многие неустойчивые факты, бытие которых во времени фиксируется на протяжении долей секунды (например, электрический разряд), а в пространственном отношении и вовсе не фиксируется современными средствами исследования (например, электрон). Но, тем не менее, ни у кого из исследователей не возникает сомнения в том, что данные факты существуют. Речевое содержание - это единственное средство экспликации некоторого невербального содержания. По нашему мнению, нет иного пути от смысловой интенции субъекта к сознанию реципиента, чем путь семантического и семиотического (в том числе, вербального) кодирования и декодирования, т.е. путь через когнитивный смысл к речевому содержанию и сигнализации, а от восприятия сигнализации через речевое содержание и когнитивный смысл к собственному смыслу текста. Именно поэтому речевое содержание должно быть признано необходимым звеном в процессе взаимопонимания.

Но нельзя и переоценивать роли речевого содержания. Оно важно не столько само по себе, сколько как передаточное звено в информационной цепи, где основное место занимает смысловая информация, образуемая в психике-мышлении человека. Правда, в художественной речи роль речевого содержания резко возрастает, поскольку здесь важно не только (а иногда и не столько) то, что желает сообщить субъект, но и то, как он сообщает когнитивный смысл своей интенции

Таким образом, важно понять неидентичность этих двух семантических феноменов: речевого содержания и речевого смысла. Попытаемся проиллюстрировать различие между ними примерами. Ниже мы подадим список речевых единиц с указанием на различие между их содержанием и смыслом.

Чеш.: “Prší jako ve filmu” (“Дождь идет, как в кино” - т.е. очень сильно, вроде не настоящий, а специально сделанный; так в жизни не бывает); “V místnosti je zatuchlo a na třetí cervenec chladno” (“В помещении затхло и как на третье июля холодно” - июль - разгар лета, должно быть тепло, повествователь указывает на недовольство героя этим фактом); “Intuice ho nezklamala” (“Интуиция его не подвела” - т.е. сбылось все так, как он и думал, чем он очень доволен); “Po skle okna stékají kapky vody a rozmazávají krajinu” (“По оконному стеклу стекают капли воды и размазывают пейзаж” - капли дождя покрыли все окно в вагоне поезда и за ними трудно разглядеть местность, мимо которой проезжают герои; в тексте нет эксплицированной информации, что это окно вагона и что эти капли от дождя; информация о дожде была в самом начале повести, эксплицирована лишь информация о том, что события происходят в вагоне поезда, следовательно в данной фразе есть еще одна скрытая информация - дождь еще не закончился); “Dívka sáhne do kabely a vyloží balíček s vysvětlením: zapomněl si je tam jeden z cestujících, tak je znárodnila” (“Девушка лезет в сумочку и вытаскивает пачку с объяснениями: ее забыл один пассажир, и она ее национализировала” - девушка была с сумочкой, откуда она достала пачку сигарет, но, так как она не курит и чувствует, что ей необходимо объясниться, рассказывает, где она взяла сигареты; при этом она иронизирует по поводу национализации того, что “плохо лежит”), “Zapomněl se oholit a omlouval se, což mě dojalo k slzám” (“Забыл побриться и извинялся, что меня проняло до слез” - девушка иронизирует над немецким туристом, который ее подвозит на машине и пытается увлечь, но к которому она не испытывает никакой симпатии), “V kopci za Voticemi se nás snažil stopnout nějaký venkovan se hřbitovním věncem kolem krku. Něco pro Hitchcocka” (”На холме за Вотице нам голосовал какой-то крестьянин с погребальным венком на шее. Сцена для Хичкока” - т.е. если бы Хичкок мог видеть это, он бы использовал этот момент в каком-нибудь фильме ужасов; поскольку героям никаким образом ничего не угрожало и крестьянин был всего лишь человеком, пытавшимся поймать попутную машину, его вид вызвал смех, а упоминание о Хичкоке должно расцениваться как ирония).

Ярким примером расхождения языковой и неязыковой семантики в речевом знаке могут служить употребления местоимений и обобщающих знаков в узко референтивной функции: “Všechny jsou takovy” (“Они все такие” - т.е. женщины).

Показательным примером расхождения речевого содержания и речевого смысля являются метафоры и метонимии, не закрепленные в соответствующих языковых знаках, а использующиеся исключительно ad hoc в данном контексте. Так, собственно, создаются образы в художественных и публицистических текстах, когда речевое содержание метафорически или метонимически противостоит речевому смыслу. Например: “Robert připravil si zcela jiný scénař uvítání na lodi, ale musel v něm hodně škrtat” (“Роберт подготовил совсем другой сценарий приема

на яхте, но ему приходилось его очень сильно черкать” - т.е. Роберт продумал один план отдыха с девушкой на яхте, а вследствие того, что она все делала не по этому плану, ему пришлось многое изменить в своих прежних намерениях; ни о каком письменном сценарии, в котором можно было бы “черкать” нет и речи). Особенно заметно расхождение между содержанием и смыслом в поэзии. У И.Северянина читаем: “Язык богов земля изгнала, Прияла прозы диалект” (т.е. люди променяли искусство и духовность на меркантильное бездуховное существование). У О.Мандельштама: “Как женщины, жаждут предметы, Как ласки, заветных имен” (каждая вещь должна быть названа соответствующим ей словом). У А.Ахматовой: “Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда, Как желтый одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда” (духовное рождается в обыденной жизни). Или у А.Тарковского: “Не я словарь по слову составлял, А он меня творил из красной глины” (человека делает человеком язык). Естественно, наши смысловые трактовки весьма примитивизированы и редуцированы. Вся специфика смысла речевого произведения состоит в том, что этот смысл невербален. Его можно выражать по-разному, через разное речевое содержание, но адекватно выразить его нельзя. Как писал об этом В.Хлебников: “Когда сердце речаря обнажено в словах, Бают: он безумен”. Показательно, что этот аспект речи очень хорошо чувствуют именно писатели, поскольку им приходится постоянно иметь дело со словесной экспликацией своего специфического видения мира. Особенно часто к проблеме невыразимости речевого смысла обращался в своем творчестве Б.Пастернак. В “Докторе Живаго” не раз встречаются рассуждения автора на этот предмет: “Зачем бросать наудачу слова, не думая? О чем мы препираемся? Вы не знаете моих мыслей”, “Мне это ясно, как день, я это чувствую всеми своими фибрами, но как выразить и сформулировать эту мысль”. А так он описывает редкий случай взаимопонимания: “Оба поминутно вскрикивали и бегали по номеру, хватаясь за голову от безошибочности обоюдных догадок, или отходили к окну и молча барабанили пальцами по стеклу, потрясенные доказательствами взаимного понимания”.

В качестве фактуального понятийного смысла речевому знаку могут приписываться не только вещественные (денотативные), но и коннотативные смыслы. Подобные факты были описаны В.Матезиусом в его известной работе “Речь и стиль” (Матезиус, 1982:92-146), где были проанализированы вещественный, образный, эмоциональный и стилистический аспекты смысла речевого произведения, выполняющего номинативную функцию. Матезиус совершенно однозначно разделяет содержание, которое речевая единица получает от языкового знака, и смысл, приписываемый ей в конкретной ситуации общения. Показательным моментом речевой семантики в отличие от языковой, с точки зрения Матезиуса, является то, что в ней, наряду с вещественным содержанием, обязательно присутствуют еще три составные: актуализированное отношение говорящего к конкретной действительности,

актуализированное отношение говорящего к партнеру по коммуникации и ситуационная перспектива, т.е. оценка говорящим коммуникативной ситуации. При этом, “необходимо хорошо помнить, что смысловая структура высказывания ... представляет собой нечто своеобразное по сравнению с выразительными возможностями языковой системы, которые в ней реализованы” (Пражский кружок, 1967:446). В речевой единице могут реализовываться языковые денотативные и коннотативные элементы смысла, но могут и приписываться такие, которых в ней нет. Примером первого может служить использование чисто инвариантных возможностей единицы, т.е. образование речевого знака исключительно на основе семантики языкового знака. Примеры второго приводит Матезиус. К таким относятся использование знака в несвойственной ему категориальной или референтивной функции (образный аспект номинации), использование коннотативно и стилистически немаркированного знака в коннотированной или стилистически обозначенной функции (например, коннотированным становится нейтральный знак “теплое” в синтагме “теплое пиво” или в высказывании “Здесь тоже тепло” при желании выпить охлажденного пива или в ситуации поиска прохладного места). В таких случаях смысловые элементы остаются за пределами речевого знака. Они ассоциируются не с отдельным знаком как таковым, а с целой ситуацией, включающей в себя как вербальные, так и невербальные компоненты. Здесь очень удобно было бы использовать понятие дискурса, если исключить из него все постороннее психике субъекта речемыслительного акта, т.е. физические феномены, каковыми являются партнеры по коммуникации, внешние предметы и под. Их место в дискурсе занимают представления и понятия о партнере, предмете, месте, времени и других обстоятельствах коммуникации. В случае многократного возникновения ассоциации между некоторым дискурсивным сиыслом и некоторыми речевыми знаками этот смысл может войти в структуру некоторого языкового знака либо привести к появлению нового знака. Чисто внешнее образное соположение речевого смысла “человек в шляпе” и речевого содержания “шляпа” может быть реализовано в обращении “Эй, шляпа!”, однако это вовсе не значит, что в структуре содержания речевого знака “шляпа” или в семантической структуре языкового знака “ШЛЯПА” присутствует в качестве компонента семантический элемент “человек в шляпе”. Но многократное приписывание лисе (лису) человеческой психологической черты - хитрости - привело к появлению совершенно новой языковой единицы “ЛИС” со значением “хитрый человек”. Таким образом, следует четко различать языковую и речевую номинацию, а в данном случае - языковые и речевые семантические переносы. Первые представляют собой акт знакообразования, т.е. трансцендентального субститутивного образования нового знака, что, в первую очередь, предполагает образование новой категориальной структуры и нового семиотического соотношения когнитивного и внутриформенного значения. “ЛИС” в этом смысле представляет собой

результат именно такого процесса. От него следует отличать метафоры и метонимии, которыми пестрит речь и которые, чаще всего, не приводят к пополнению языковой системы знаков. Сравним речевое содержание и смысл текста следующих отрезков:
“Мріють крилами з туману лебеді рожеві,

Сиплють ночі у лимани зорі сургучеві.

Заглядає в шибу казка сивими очима,

Материнська добра ласка в неї за плечима”

(В.Симоненко)
Лебеди “мрiють” (машут медленно и плавно) , “мрiють крилами з туману” (еле видны, мерцают сквозь туман), ночи “сиплють зорi у лимани” (звезды ночью отображаются в воде лиманов), “зорi сургучевi” (блестящие как сургуч), сказка “заглядає в шибу” (ребенок засыпает и ему рассказывают сказку, сказка как бы приходит в дом из ночи), за плечами у сказки “материнська добра ласка” (сказку рассказывает ребенку его добрая ласковая мать), глаза у сказки “сиві” (можно трактовать через символику серого цвета глаз или как седину волос матери). По нашему мнению, было бы совершенно неправильно искать в семантике речевых знаков, из которых состоит данная строфа, указанные смыслы. Они внешне ассоциированы содержанию этих речевых единиц именно за счет наличия в нем соответствующих этому смыслу отправных (мотивационных) семантических элементов. Такими элементами речевого содержания являются: для “мріють крилами” референтивная сема “махать” языковой единицы “КРИЛО”, ассоциируемая с категориальным значением глагола “МРIЯТИ”; для “ночi сиплють зорi у лимани” референтивная сема “ночь” знака “ЗОРЯ”, позволившая актуально представить языковой знак “НIЧ” в качестве субъекта-”собственника” звезд (“ночь обладает звездами”), референтивная сема “вода” знака “ЛИМАН”, которая связывает этот знак со знаком “ВОДА”, а через его референтивные семы актуализируется смысл “зрительно отображаться”, что позволило метафорически перенести смысл “отображаться в воде, находиться в воде в виде изображения” на речевое содержание “попадать в воду, сыпаться в воду”. Совмещение этих двух переносов позволило эксплицировать интенциальный смысл “передать в образной форме идею о том, что ночью звезды отображаются в водах лиманов” путем представления его речевым содержанием “ночи роняют звезды в лиманы”. У В.Стефаника в новелле “Дорога” находим метафорическое замещение смысла “у художника возникло творческое состояние, сопровождаемое одновременно очень нежными, добрыми чувствами и очень экспрессивными, бурными эмоциями, в результате чего возникло прекрасное произведение” речевым содержанием “породилась в душi пiсня, розспiвалась, як буря, розколисалась, як слово мами”. По тексту понятно, что “пiсня” - это плод творчества как таковой, а не собственно песня. За счет того, что смысл не является

составной речевого знака, а приписывается ему извне языковой системы, и возникают проблемы взаимопонимания и смыслотолкования. Одному и тому же с точки зрения языковой деятельности речевому знаку в процессе речепроизводства или речевосприятия может быть приписан различный смысл, хотя речевое содержание его одно и то же.

Актуальное членение предложения, о котором писал В.Матезиус, имеет отношение не столько к содержанию предложения, сколько к его смыслу. Но плодотворная идея Матезиуса может быть развита как в отношении смысла предложения, так и в отношении его содержания. Более того, она может и должна быть применена ко всему процессу речевой деятельности, а не только к образованию предложений. Однако, в первую очередь, следует остановиться на том, как сам В.Матезиус применял идею о рема-тематическом устройстве высказывания. Разделяя грамматическую и актуальную структуру предложения, Матезиус подчеркивал, что грамматическая структура имеет прямое отношение к системе языка (а, точнее, к системе моделей построения предложений), в то время как функциональная перспектива или актуальная структура касается только данного речевого знака, взятого в условиях своего конкретного существования. А это не что иное, как разведение содержания и смысла речевого знака. Содержание придают предложению языковые знаки и модель внутренней формы, на основе которых оно было создано. Смысл же предложению придают модальные мыслительные состояния, эксплицировать которые и призвано данное предложение. Было бы большим заблуждением считать, что содержание предложения - это его эксплицированная языковыми средствами семантика, а смысл - имплицитная. Если некоторая мысль никак не эксплицирована в речевой единице, значит ее там и не следует искать. Даже внешняя ассоциированность смысла с речевой единицей оставляет след в ее (единицы) структуре. Поэтому смыслом следует считать не имплицированную, а неявно эксплицированную информацию, экспликация которой не осуществляется по строгой языковой модели, но подчиняется актуальным потребностям ее выражения (мысль эта была нам подсказана новгородским лингвистом В.Заикой). Средствами экспликации речевого смысла могут быть порядок слов в высказывании в сочетании с интонацией и другими просодическими средствами, порядок высказываний в текстовом блоке, порядок текстовых блоков в тексте. Для словоформ таким средством установления функциональной перспективы может быть эмфатическое произношение или намеренное искажение плана выражения - акустического образа, для словосочетания - интонационные средства и все тот же порядок слов. В некоторых случаях приемы экспликации смысла могут закрепляться за одними и теми же речевыми средствами. Тогда можно говорить о появлении нового внутриформенного значения (морфологического или синтаксического) и о возникновении новой модели речепроизводства во внутренней форме языка. Такие случаи (например, когда интонация или порядок слов выражают не индивидуальный смысл, а служат закономерным языко-

вым средством) нельзя смешивать с собственно смыслообразующей функцией тех или иных средств. Так, прямой порядок слов, как правило, не выполняет никакой дополнительной смыслообразующей функции. Зато обратный порядок уже несет определенную смысловую нагрузку. Впрочем, нельзя упускать из вида тот факт, что для разных моделей речепроизводства может в языке быть определен различный порядок сорасположения составных и различные правила интонирования. Вилем Матезиус совершенно верно подмечал в своей статье “О так называемом актуальном членении предложения”, что далеко не всегда порядок расположения подлежащего перед сказуемым может считаться прямым. Для некоторых глаголов (он их называет “экзистенциальными”, т.е. глаголами с семантикой бытийности) прямым порядком следования в высказывании является предшествование подлежащему: “Был (жил-был) один человек” (фраза “Один человек жил (был)” по меньшей мере странная). Поэтому, рассматривая семантику речевых знаков, следует четко различать в знаках экспликаторы их смысла и экспликаторы их речевого содержания, но не забывать при этом, что смыслообразующая функция всегда вторична. В первую очередь этот знак (или этот элемент знака) выполняет собственно функцию экспликации речевого содержания. Проще эту мысль можно выразить так: в форме речевого знака не может быть ничего, что так или иначе не было бы почерпнуто из совокупности языковых средств. Именно поэтому столь важен для лингвистики анализ содержательной структуры речевого знака.

3. 5. Содержательная структура и смысл речи
Как мы уже отмечали выше, языковой знак в семантическом отношении двуаспектен (в нем наличествуют парадигматический и синтагматический аспекты) и трехчастен (состоит из категориальной, референтивной и сигнификативной частей). В семиотическом же отношении языковой знак двусторонен: в нем выделяются план содержания - лексическое значение и план выражения - внутриформенное значение. Речевой знак также двучленен, но его двучленность не имеет прямого отношения к семиотическому устройству языкового знака. Рема-тематическая структура речевого знака не может быть прямо спроецирована на семиотическую двусторонность языкового знака, так как и в тематической, и в рематической его части могут присутствовать одновременно и элементы плана содержания, и элементы плана выражения, причем они не разобщены в семиотическом отношении. Существенным признаком, отличающим языковой знак от речевого в онтическом плане, является то, что языковой знак - это вербализованная часть инвариантного понятия, а речевой знак - это онтическая сущность, совершенно отличная как от актуального понятия или мысли, так и от языкового знака. Мы согласны с трактовкой М.Никитина языковых знаков как принципиально той же ступени познания, что и когнитивные понятия:

“Языковые значения не представляют собой что-то содержательно отличное от понятий, не образуют особый концептуальный уровень сознания. По своей мыслительной природе они не специфичны.Отличие их от понятий проистекает из ... отнесенности к знаку” (Никитин,1988:46).

Структура когнитивного понятия и семантическая структура языкового знака явления изоморфные. Иначе и быть не может. Если языковой знак образуется на основе когнитивного понятия как его вербализованная часть, служащая для экспликации понятия в коммуникативном процессе, его семантическая структура неминуемо должна быть изоморфной структуре когнитивного понятия.

Речевой же знак эксплицирует актуальное понятие или мысль опосредованно, и этим посредником является именно языковой знак. Актуальное понятие или мысль, как мы отмечали ранее, содержат в себе как элементы, указующие на когнитивную картину мира, так и элементы чисто когитативные (новую фактуальную информацию). Информация из актуального понятия или мысли, закрепленная в сознании-памяти индивида в форме соответствующего когнитивного понятия и вербализованная в языке в форме языкового знака, частично реализуется в содержании речевого знака. Новая же фактуальная информация (дискурсивная, когитативная, ситуативная) лишь ассоциируется с речевым знаком, но не входит в его состав до акта знакообразования. Такого рода информацию мы определили выше как речевой смысл. Следовательно, речевой знак сам не является актуальным понятием или мыслью (или их частью), но лишь смежен им. Таким же образом речевой знак смежен и языковому знаку. Речевой знак - это экспликация некоторого актуального понятия или модального мыслительного состояния в коммуникативном потоке по правилам языка. Значит, он неминуемо должен совместить в себе как признаки языкового знака, по образцу которого он образован, так и признаки актуального понятия или мысли, которые он призван заместить.

Отсюда вывод: в коммуникативно-мыслительном процессе следует выделять три информационные онтические сущности: инвариантное когнитивное понятие (+ совокупность симилярных языковых знаков в качестве его составных) как единицу хранения ментально-коммуникативной информации, актуальное понятие (или мысль) и речевой знак как единицу речемышления. Кроме этого в данном процессе участвуют и алгоритмические единицы - мыслительные и семиотические модели деятельности (в т.ч. и модели внутренней формы языка).

Каково же семантическое устройство речевого знака, как соединены в линейную функцию все элементы его семантической и семиотической структуры?

Так как речевой смысл как невербальное состояние не входит в структуру речевого знака, составными его структуры являются только речевое содержание и образ сигнала (акустический образ). В противовес языку, где все элементы знака иерархически соотнесены в системно-

инвариантном семантическом отношении и вступают друг с другом в различные коррелятивные семиотические связи, линейные элементы речевого знака образуют самостоятельные двусторонние функциональные образования, совмещающие в себе семантический и семиотический принцип организации.

Мельчайшей функциональной семантической единицей речи является морф. Это чисто структурная единица, поскольку ни со стороны плана выражения, ни со стороны плана содержания не выступает в качестве самостоятельного элемента речи. Морфы (и морфные блоки) функционируют только в составе словоформы и содержат исключительно вербальную информацию о языковом знаке, на основе которого была образована данная словоформа (корневой морф, основа), или о моделях внутренней формы языка, по которым она была образована (форманты, флексии, формообразующие аффиксы). Таким образом, морф или морфный блок не является ни самостоятельной предикативной единицей речи, ни ее самостоятельной номинативной единицей. Номинативную или предикативную функцию в речи могут выполнять только самостоятельные знаковые речевые единицы, каковыми морфы не являются.

Мельчайшей номинативной единицей речи является словоформа, эксплицирующая в речи некоторое актуальное понятие, вербализованное в языковой системе некоторым словом. И в семантическом, и в семиотическом отношении словоформа как линейное образование состоит из морфов. Корневой морф, эксплицирующий часть значения языкового знака, может в составе основы выступать в качестве темы по отношению к флексии или формообразующим аффиксам как реме, эксплицирующей другую часть значения языкового знака, актуализируемую субъектом речи. При этом, как тематическая часть словоформы, так и ее рематическая части никак не специфицированы в семиотическом отношении.Роль ремы в пределах семантической структуры словоформы выполняют чаще флективные и формообразующие морфы, тогда как основа словоформы чаще выступает в качестве темы. Ведь именно во флексии или формообразующем аффиксе содержится актуализированный (рематический) элемент морфологического значения (значение падежа, числа, наклонения, времени, лица). А это значит, что актуализированный элемент когнитивной семантики (лексического значения) находит свое выражение именно в том или ином грамматическом значении, в то время как в основе эксплицируется тематическая часть содержания словоформы. Наряду с внутренней структурной функцией, словоформа реализует в речи и ряд внешних структурных функций: в составе синтагмы (словосочетания), в составе высказывания или СФЕ, а также в составе текста. В этом смысле словосочетание как знак актуального понятия по своему смысловому составу членится на словоформы. Ядерная часть словосочетания (согласующий, управляющий элемент или ядро примыкания) обычно выполняет функцию темы,

а подчиненный элемент (согласующийся, управляемый или примыкающий член) - функцию ремы.

Как словоформы в структурно-содержательном отношении членимы на морфы, а словосочетания - на словоформы (кроме случаев, когда словосочетание репрезентирует клише или фразеологизм), так и высказывания (если это не репрезентация клишированных высказываний), могут в структурном отношении разлагаться на словоформы и синтагмы. Здесь следует отдельно рассматривать структурно-содержательные отношения в грамматическом центре высказывания и отношения между грамматическим центром и другими членами высказывания, распространяющими его. В грамматическом центре роль темы обычно выполняет подлежащее, а роль ремы сказуемое. Остальные словоформы включаются в процесс распространения (синтаксического развертывания) грамматического центра в функции ремы, тогда как сам грамматический центр (или отдельный его компонент) выступает в качестве темы. Так же и в сложных речевых периодах (сложных предложениях), где функцию темы выполняет ядерный элемент сложноподчиненного предложения или один из элементов сложносочиненного. Все остальные элементы модально характеризуют его либо в подчинительном плане (как придаточная часть), либо сочинительно (как распространяющий, развивающий элемент). Аналогичен лринцип содержательного членения и предикативных речевых макроединиц - СФЕ и текстов, состоящих из последовательно сорасположенных высказываний. Это касается как внешнего (выразительного), так и внутреннего (содержательного) их структурирования, поскольку, как мы уже отмечали выше, речевые знаки совмещают свою семантическую и семиотическую структуру. Элементы плана содержания речевых знаков полностью коррелированы с элементами плана выражения. Поэтому содержание текста в структурном отношении вполне разложимо на соположенные элементы, являющиеся содержанием текстовых блоков (сверхфразовых единств), из которых состоит данный текст. Точно так же содержание текстовых блоков разложимо на линейно сорасположенные содержания высказываний и речевых периодов (сложных предложений), а эти последние вполне выводимы из содержаний входящих в их состав полупредикативных конструкций (в понимании В.Матезиуса), словосочетаний и словоформ. Но следует помнить, что все это касается только содержательной структуры речевых единиц и совершенно нерелевантно для их смысловой семантики.

Структура же смысла, возникающего в связи с порождением или восприятием речи, принципиально отличается от собственно содержательной структуры речи. Мы уже приводили примеры возможных расхождений объема речевого содержания и речевого смысла. Это различие не просто количественное. Смысл высказывания, текстового блока или текста тоже линеен, как и его содержание, но это качественно иная линейность. Эта линейность сродни полевой структуре сознания-памяти, в которой семантические элементы линейно соположены одно-

временно огромному множеству таких же элементов. Принципиально так же оценивает различия в структуре речевого содержания и речевого смысла А.Бондарко: “Структура смысла не копирует структуру плана содержания текста, она не связана с определенной последовательностью элементов плана выражения” (Бондарко,1978:103).

Наиболее интересна в этом отношении структура когнитивного смысла текста, поскольку она содержит в себе огромное количество мыслей, одновременная актуализация которых в оперативной памяти невозможна, а для долговременного хранения их в установленном текстом порядке и последовательности необходимо подключение специальных механизмов памяти. Для того, чтобы сохранить хотя бы ненадолго в памяти фактуальную информацию, мало просто закрепить текстуальные знания о предметах и явлениях, их свойствах и качествах так, как это происходит в категориальной структуре сознания-памяти (ментальной картине мира). Следует помнить не только отдельные когнитивные понятия, пусть даже и в синтагматических отношениях друг с другом (как в тематической структуре сознания-памяти). Прежде всего необходимо зафиксировать в памяти последовательность подачи информации в тексте, т.е. логику и динамическую структуру изложения. Поэтому в когнитивном смысле текста следует выделять вещественную и динамическую сторону. Первую можно вслед за В.Петренко называть ментальным пространством смысла текста, а вторую - когнитивным (или ментальным) сценарием смысла текста. Отдельные же текстовые блоки и высказывания в смысловом отношении призваны эксплицировать определенные участки этого ментального пространства и некоторые элементы такого когнитивного сценария.

310 ЯЗЫКОВАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В ФУНКЦИОНАЛЬНОЙ МЕТОДОЛОГИИ
<< предыдущая страница следующая страница >>