Психический автоматизм экспериментальное исследование низших форм психической деятельности человека

III. Различные психологические теории внушения

Прежние гипнотизеры объясняли повиновение сомнамбулы тому, кто усыпляет ее, смешением их нервных флюидов. Даже сегодня некоторые врачи и философы, не задумываясь, описывают подробно физиологию нервных центров во время гипноза. Я удивляюсь этой смелости, но не могу подражать им и потому намерен касаться чисто психологических объяснений этого вопроса.

Все психологические гипотезы очень ясны и, в общем, мало отличаются друг от друга. Это обстоятельство может служить доказательством их близости к истине. Поэтому, не думая вовсе отбрасывать их, мы попытаемся только исправить некоторые преувеличения и уточнить положения, общие для всех гипотез. Научное объяснение никогда не может быть полным — оно просто связывает явления друг с другом, иногда меняя только определения. От чего же зависит покорность сомнамбул гипнотизеру? Этот вопрос мы должны исследовать обычным путем: наблюдая психические явления, которые сопровождают внушение, вместе с ним исчезают и всегда пропорциональны силе внушения.

1. Внушение как нормальное психологическое явление. Многие авторы пытались отождествить явления, вызванные внушением, с явлениями, наблюдающимися обычно у вполне здоровых людей. Bernheim перечисляет все автоматические действия, наблюдающиеся в нормальной жизни, и незаметно доводит нас до явлений внушения. Paul Janet также рекомендует такой метод и, чтобы лишить внушение его магического ореола, сравнивает внушенные действия с заразительным смехом, зевотой и другими подобными явлениями.

В этих сравнениях несомненно есть известная доля истины, на которую мы уже указывали: одно явление не может быть абсолютно и совершенно анормальным, а в известном отношении бывает лишь развитием явления нормального. Не следует, однако, увлекаться этим положением и смешивать всякого рода заболевания с самым прекрасным состоянием здоровья. Не говоря уже о некоторых второстепенных различиях, которые делают нормальные автоматические действия менее сознательными, чем действия, вызванные внушением, я вижу огромную разницу между ними еще в их значении и сложности. Авторы, внимательно изучившие эти явления в нормальной жизни, приводят всегда в качестве примеров ходьбу в ногу, смех молодых девиц и заразительную зевоту. Но между этими фактами, как бы реальны они ни были, и сложными галлюцинациями или изменениями личности путем внушения, лежит целая пропасть. Если я спокойно скажу своему соседу, чтобы он поискал в зале несуществующий букет, он рассмеется надо мной. Если же я скажу это Марии, она побежит за букетом, принесет его и скажет еще, что он хорошо пахнет. В чем заключается психологическое различие между этими двумя лицами? В этом вопросе заключена вся загадка внушения.

Теория, отождествляющая явление внушения с нормальным автоматизмом, имеет еще один существенный недостаток. Она побуждает нас считать внушение основным фактом, который существует сам по себе, независимо от какого-либо иного явления и который, наоборот, сам объясняет все другие явления. Анестезия, амнезия, изменение личности, сомнамбулизм и т. д.— все является результатом внушения. Что касается самого внушения, то происхождения его не ищут, полагая, что оно является естественно данным фактом. Должен сознаться, что не разделяю этого взгляда. В самом деле, нормальный человек или совсем не внушаем или внушаем в очень ничтожной степени. Говорить, что можно путем внушения усыпить субъекта и затем воспользоваться сном его, чтобы внушить ему что-либо — значит утверждать, что путем внушения можно невнушаемого субъекта сделать внушаемым: такого факта я не могу допустить. Внушение не может ни создавать, ни разрушать самого себя: невнушаемому субъекту нельзя внушить быть внушаемым, и наоборот.

Внушение, как и воспитание, пользуется уже заложенным предрасположением, но не создает его. Как есть животные и даже люди, которых никакое воспитание не может перевоспитать, так есть и люди (таких, к счастью, большинство), которые не поддаются внушению и начинают поддаваться ему только после случайного изменения психики. «Желание объяснить все внушением чрезмерно велико,— говорит Durand de Gross,— но для того, чтобы внушить что-либо субъекту, следует последнего сделать сначала внушаемым, т. е. развить в нем при помощи месмерических пассов, либо приемов Braid'а предрасположение к влиянию внушенной мысли. Следовательно, еще до самого внушения и помимо него имеется нечто отличное от него. А гипнотические приемы и создают в человеке это предварительное состояние внушаемости».^¹¹⁵ Хотя приведенное мнение, по-видимому, связывает внушение только с сомнамбулизмом, мы считаем его в целом справедливым. Посмотрим теперь, каково то состояние, от которого зависят описанные выше явления.

2. Объяснение внушения сомнамбулическим состоянием. Приведенная выдержка из Durand de Gros знакомит нас с наиболее распространенной гипотезой, согласно которой явления внушения зависят от сомнамбулического состояния. С одной стороны, это состояние определяется исключительно способностью воспринимать внушения, а с другой — внушение бывает тем сильнее и действеннее, чем глубже сомнамбулизм. Таким образом проблема внушения сводится к вопросу о сомнамбулизме, и объяснение последнего следует применить также и к внушению. «Главное явление сомнамбулизма заключается,— говорит Richet,— в автоматизме, который выливается в различные формы, в зависимости от разных лиц и приемов. Автоматизм или абулия характеризуют сомнамбулизм как с психической, так и физической точек зрения».^¹¹⁶ «Сомнамбулизм,— говорит Despine,— характеризуется, по-видимому, наличием одной только автоматической деятельности мозга при исчезновении сознательной деятельности, в которой обнаруживается наше „я“». «В сомнамбулизме,— говорит Beaunis,— наблюдается абсолютный автоматизм и субъект сохраняет свою волю и способность к произвольным действиям лишь в той степени, насколько этого хочет его гипнотизер». Наконец, Bernheim, мысли которого я не хотел бы искажать, так как этот автор является одним из тех, которые больше всех настаивали на значении внушения вне сомнамбулизма, по-видимому, также склоняется к вышеизложенному мнению и неоднократно высказывает, что «гипнотическое состояние увеличивает нормальную внушаемость» и что «в сомнамбулизме внушение достигает своего максимального действия».^¹¹⁷ Несомненно, в этой гипотезе, связывающей внушение с сомнамбулизмом, есть известная доля истины, которую не следует отрицать: состояние внушаемости наблюдается часто — особенно в начале — в гипнотическом сне, и именно в этом состоянии способность воспринимать внушения была констатирована и изучена впервые. С практической точки зрения иногда бывает полезно загипнотизировать субъекта, чтобы внушить ему что-либо. Но с теоретической точки зрения это отождествление двух явлений представляет, мне кажется, некоторые неудобства и может привести к неправильному толкованию сомнамбулизма. В предыдущей главе мы объяснили это состояние, не вдаваясь в объяснение явлений внушения. Теперь же нам нужно показать, что последние в самом деле не зависят от сомнамбулизма. Способность воспринимать внушения может быть очень развита вне искусственного сомнамбулизма и может совершенно отсутствовать в глубоком гипнотическом сне. Словом, внушаемость не изменяется одновременно и в том же направлении, что и само сомнамбулическое состояние.

Гипнотический сомнамбулизм отличается несколько от сомнамбулизма естественного; но и в последнем наблюдаются очень яркие явления внушения. Наиболее убедительными в этом отношении являются наблюдения д ра Mesnet. Давая субъекту в руки различные предметы во время припадков естественного сомнамбулизма, он внушал ему, что он сражается с ружьем в руках, или пишет письмо, или поет в кабаре.^¹¹⁸ Далее этот автор рассказывает, что мог разговаривать с одной женщиной, находившейся в естественном сомнамбулизме, и однажды велел ей обойти двадцать раз вокруг сада. Она машинально ответила «да» и бросилась из комнаты, как бы движимая какой-то силой. Известны также влияние внушения на сновидения спящих лиц и любопытные эксперименты Maury.^¹¹⁹ Естественный сон считается обычно совершенно тождественным гипнотическому сну, и влияние внушений на сновидения не кажется чем-то новым. Это не совсем справедливо, так как между сомнамбулизмом и сном есть значительная разница. И мне непонятно стремление многих авторов уподоблять состояние загипнотизированного субъекта настоящему сну. Утверждать, что Люси спит, когда она ведет себя так шумно, равносильно утверждению, что мы сами всегда спим и никогда не находимся наяву. Однако внушаемость легко констатировать при самых различных состояниях.

Способность поддаваться внушениям мы встречаем при опьянении гашишем и при алкоголическом бреде. Некий Р. поступил в больницу с приступом алкоголического бреда. Он кричал всю ночь: ему казалось, что по постели бегают разные животные, и что кто-то убивает всех находящихся в больнице людей. На другое утро он успокоился, стал всех узнавать и осмысленно разговаривать. И что же? Стоит только сказать ему: «Что это, неужели крыса у вас на постели? Прогоните ее или поймайте ее»,— как он моментально вскакивает, трясет одеялом и бежит за воображаемой крысой. «Возьмите, вот ключ, откройте этот шкаф и принесите мне салфетку»,— он схватывает воображаемый ключ, бежит к стене, у которой нет никакого шкафа, потом возвращается с расставленными пустыми руками и говорит: «Вот салфетка». Я показываю ему цветы в вазе, парализую его конечности, делаю его слепым — и все это одним простым словом. Является ли этот субъект сомнамбулой? Вовсе нет, он остается всегда в своем нормальном состоянии, полностью сохраняя воспоминания обо всем, что говорит (хотя воспоминание о внушенных действиях исчезает довольно быстро). В данном случае внушение оказывает действие на субъекта, которого никогда не пробовали гипнотизировать.

Также обстоит дело и при опьянении гашишем. Я не привожу здесь своих собственных наблюдений, так как такого рода опьянение я наблюдал только один раз и то при неблагоприятных условиях. К тому же описания Moreau de Tours настолько хороши и точны, что я не могу не привести их здесь. «Предоставленный самому себе, человек, опьяненный гашишем, будет испытывать влияния всего, что производит впечатление на его зрение, слух и т д. Слово, жест, шум, малейший звук — все это придает его видениям определенный характер. Достаточно нескольких слов, чтобы радостное настроение сменилось у него грустью и все дотоле веселые мысли стали мрачными». «Один молодой человек, опьяненный гашишем, убежден, что умирает; ему показывают повешенную на стене палку и говорят: „Это вас так повесили…“ — „Я знал это,— отвечает он,— ужасно умереть таким молодым“».^¹²⁰ В данном случае явление внушения очень ярко. Но так бывает только тогда, когда бред достаточно силен. В других же случаях представления только проходят через сознание, не задерживаясь.

Нет нужды останавливаться на других патологических состояниях, как, например, некоторых припадках истерии или каталепсии, когда субъекты повторяют слова, которые слышат; принимают позы, которые видят на картинах, и подражают друг другу. Некоторые из этих явлений мы уже описали выше. Остановимся лучше на внушаемости, которую иногда очень легко наблюдать при состояниях, внешне совершенно нормальных.

Известно, что некоторые лица способны воспринимать внушения наяву, не испытывая никакого изменения сознания. Факт этот, уже отмеченный некоторыми гипнотизерами, был предметом особых исследований Richet, Bernheim'а и многих других, и он имеет очень важное значение. Мария, двадцатилетняя интеллигентная девушка, обладает, по-видимому, как и все люди, той свободой воли, которой мы так гордимся. Не усыпляя ее, я подхожу к ней и говорю спокойно и отчетливо: «Мария, в левом углу комнаты есть большой букет роз, поди, принеси мне его». Она тотчас же бежит в другой конец комнаты и приносит двумя руками воображаемый огромный предмет, наклоняя время от времени голову, чтобы понюхать его. Подойдя ко мне, она говорит: «Значит, это ваш прекрасный букет… Мне очень приятно… Он очень хорошо пахнет». Тогда я говорю ей: «Я принес тебе хороший персик. Вот он на столе. Предложи половину г же Х. и съешь свою долю».— «О, какой он большой, я не съем его одна!» Она берет ножик, режет по воздуху, дает кусочек удивленной Х. и сама ест с очень довольным видом. Опыты эти удаются также с Розой и со многими другими, хотя, пожалуй, с меньшей живостью. С Люси, Леонией или N. эти опыты не дают никаких результатов, так как эти женщины, как мы ниже увидим, исполняют такого рода внушения бессознательно. Но мне могут возразить, что Мария часто бывала гипнотизирована мною, и поэтому она повинуется внушению.

Пусть будет так. Приведу еще три наблюдения, которые мне кажутся необычными: 1) женщина тридцати лет, которую гипнотизировали десять лет тому назад; 2) молодая женщина двадцати двух лет, которую никто никогда не усыплял; 3) молодая девушка Бланш пятнадцати лет, о которой я упоминал и которую также никто не гипнотизировал. Всех трех наяву можно назвать настоящими сознательными автоматами. Достаточно сообщить им представление о каком-либо акте, чтобы последний был немедленно совершен. Они бесконечно долго сохраняют положения, которые им придают, подражают движениям других лиц, испытывают всякого рода галлюцинации и т. д. Одна из них, В., видит, что я выхожу их комнаты и затем возвращаюсь через окно, или думает, что я разговариваю с нею через стену, тогда как я все время нахожусь рядом с нею. Бланш, которой я говорю, что в комнату вошел слон, отстраняется, чтобы пропустить его, и забавляется, протягивая воображаемому слону хлеба, чтобы тот взял его своим хоботом. Одним словом, они более внушаемы, чем самые покорные сомнамбулы, но, повторяю, они вовсе не в сомнамбулизме. Последний является как бы вторым существованием, которое прерывает нормальную жизнь и не оставляет по себе воспоминаний. Эти же женщины остаются всегда в одном и том же состоянии, и воспоминание о происшедшем не исчезает у них из сознания. Например, спустя два часа В. спрашивает меня, как я мог влезть в окно, ничего не разбив.

Я склонен думать, что эта внушаемость наяву, в промежутках между сомнамбулическими состояниями или даже без всяких сомнамбулизмов, встречается довольно часто у невропатов. Я наблюдал ее приблизительно на двадцати лицах, но если заняться серьезным исследованием этого свойства, то можно констатировать ее почти у всех больных. Это дает мне возможность понять то обстоятельство, что сон вызывается у таких лиц простым утверждением. Так как эти субъекты без всякой специальной подготовки испытывают все, что им говорят, то легко понять, что, когда им велят заснуть, они располагаются в положении спящего человека и иногда действительно засыпают. Но, как мы сказали, это не настоящий сомнамбулизм. У них обычно не наблюдается (если только это не развивают искусственно) ни изменений в области чувствительности, ни характерных изменений памяти. Перед нами все тот же субъект, только глаза у него закрыты, и он выглядит сонным, потому что изображает спящего субъекта, как прежде изображал субъекта плачущего или смеющегося. Внушаемость его не стала больше или меньше, чем раньше. Он будет видеть все, что ему внушают: по одному слову проснется, т. е. переменит положение точно так же, как он поднимает руку, когда ему велят.

Некоторые экспериментаторы часто ошибаются, когда думают, что приводят субъекта в состояние сомнамбулизма, тогда как на самом деле вовсе не изменяют его состояния. Констатируют у субъекта покорность и пассивность и приписывают это мнимому сомнамбулизму, так как не исследуют, не обладал ли данный субъект и раньше точно такими же свойствами. Так дело обстоит у Бланш: вместо того, чтобы внушить ей ходить или молиться, я велю ей уснуть и она ложится навзничь с видом крепко спящего человека. Факт этот с первого взгляда как будто доказывает два положения: во-первых, возможность возникновения сомнамбулизма под влиянием простого внушения (так как она может говорить и двигаться, как сомнамбула) и, во-вторых, тождественность сомнамбулизма с обычным сном. В действительности же состояние Бланш нельзя назвать ни сомнамбулизмом, ни настоящим сном: жизнь ее не прерывается новым существованием, и сознание не исчезает, она остается в своем обычном состоянии. Я не знаю, могла ли она впадать в настоящий сомнамбулизм. Чтобы проверить это, нужно было бы применить к ней другие приемы, способные вызвать более действительные изменения сознания.

Рассмотрим теперь этот вопрос с другой стороны и спросим, всегда ли сомнамбулизм, когда наличие его может быть доказано другими характерными признаками, сопровождается высокой степенью внушаемости? Если внушение действует вне сомнамбулизма, то влияет ли оно всегда во всей своей силе и на сомнамбул? Нужно признать, что некоторые субъекты очень восприимчивы к внушению в гипнотическом сне — особенно в начале экспериментов. Если быстро усыплять их и затем пробуждать вскоре после того, как они впали в сомнамбулизм, т. е. не давать второму существованию развиваться, то субъекты будут оставаться только в начальной стадии сомнамбулизма, когда внушение оказывает на них могущественное действие. Но если хотят посвятить больше времени изучению сомнамбулизма, то, мне кажется, полезнее будет не слишком торопиться и дольше держать субъектов в сомнамбулизме, так как в таком случае можно констатировать весьма интересные изменения. Большинство авторов указывают на пассивность таких субъектов, которые сами не способны сделать ни одного произвольного движения или думать о чем-либо. Это доказывает лишь, что в своих исследованиях данные авторы не пошли дальше первой стадии сомнамбулизма — того почти каталептического состояния, в котором некоторые субъекты остаются довольно долго. Когда второе существование, так сказать, завершено, субъект далеко не пассивен: он делает движения, хочет встать, ходить, пытается сделать тысячу глупостей, так что продержать его в этом состоянии часто бывает очень трудно. Такова, например, Леония или Люси.

В этой стадии внушения далеко не всесильны и могут вызвать всякого рода противодействие. «Пробуждение представлений,— говорит Charcot,— далеко не так отрывочно, как при каталепсии. Наблюдается тенденция к восстановлению „я“, и субъект может оказывать сопротивление».^¹²¹ Некоторое «я» несомненно восстанавливается. Оно более или менее отличается от личности в нормальном состоянии, но все же существует. У новой личности появляются капризы, бороться с которыми иногда невозможно. Сомнамбула оспаривает мысли, которые стараются ей внушить, то избегая их выполнить разными остроумными способами, то решительно отвергая приказания, которые ей дают. Это противодействие меняется в зависимости от того, что ей приказывают, и почти не существует, если дело идет о каком-нибудь безразличном акте. Наоборот, противодействие бывает громадно, если исполнение внушаемого акта тяжело или просто неприятно субъекту.

С помощью сознательного внушения я никогда не мог заставить Леонию стать на колени в сомнамбулизме. точно так же мне никогда не удавалось заставить Люси подняться с постели во втором состоянии. «Это противодействие зависит также от моральной силы каждого лица, не одинаковой у всех людей»,^¹²² и — нужно добавить — не по отношению ко всем сомнамбулам. Поэтому я не очень напуган предполагаемым огромным социальным бедствием, которое некоторые видят в гипнотическом внушении. Я вполне разделяю мнение Gilles de la Tourette'а, высказанное им после детального исследования этого противодействия сомнамбул своему гипнотизеру. «Все эти внушенные преступления представляются простыми только в рабочем кабинете, когда кинжалы сделаны из картона и пистолеты фигурируют только в воображении субъекта».^¹²³ Но как только внушаемое действие становится более серьезным, как только у субъекта исчезает абсолютная вера в своего гипнотизера, он противится, отказывается выполнить внушенное действие и, если это длится, у него начинается сильный конвульсивный припадок, как это случается всегда с нервными женщинами, когда они находятся в затруднении.

Если субъекты в сомнамбулизме способны к сопротивлению, то они могут также и добровольно соглашаться на что-либо. Очень часто сомнамбула делает то, что ей говорят, из любезности, вызванной различными причинами: прежде всего она почти всегда питает некоторую симпатию к своему гипнотизеру и не любит спорить с ним. Затем, она очень ленива и не хочет оказывать бесполезного противодействия. Наконец, она сама забавляется этими опытами и часто хочет, чтобы они удались. Вообще же сомнамбулы даже слишком охотно исполняют все, что от них требуют. Но действие, исполненное по добровольному согласию или из любезности, не есть внушение. Поэтому за внушение принимали то, что им не было вовсе, или было только отчасти. Итак, мы видим, что на определенной ступени развития сомнамбулизма сопротивление или добровольное согласие субъекта вносят изменение в исполнение внушаемых действий.

Но особенно важное указание дает нам исследование специальных сомнамбулизмов у некоторых субъектов. Встречаются сомнамбулизмы более совершенной формы, существование которых неоспоримо со всех точек зрения и при которых внушаемость полностью исчезает даже у людей, чрезвычайно внушаемых наяву. Многие авторы заметили, что некоторые сомнамбулы в известных состояниях действуют вполне свободно, согласно своей воле. Puységur отметил относительную независимость своей сомнамбулы. Liébault замечает, что нужно уметь выбирать момент для внушения: если сомнамбула разговаривает с другими лицами и мысль ее не сосредоточена, то чаще всего внушение не достигает цели.^¹²⁴ Д р Philips, который любит образовывать новые слова и отличает первый сомнамбулизм с аллономией (повиновением другим) от второго сомнамбулизма с автономией (произвольность и независимость). Этот второй сомнамбулизм автор почему-то называет сверхфизиологическим, тогда как, по моему мнению, он является наиболее физиологическим или нормальным.^¹²⁵ Bernheim, который прекрасно доказал, что сомнамбула не является чисто физическим автоматом, замечает также, что степень внушаемости не всегда соответствует степени развития сомнамбулизма.^¹²⁶ Наконец, Azam высказал то же самое в то время, когда вопрос этот был еще недостаточно разработан, называя Фелиду совершенно развившейся сомнамбулой. Существуют стадии сомнамбулизма, которые развиваются постепенно и в которых представления о внешнем мире и независимость сомнамбулы могут достичь совершенства.^¹²⁷ Но такого рода наблюдения оказались единичными; они не были проверены другими исследователями и, по-видимому, не изменили взглядов новых авторов на связь между сомнамбулизмом и внушением.

Мы думаем, что можно констатировать и даже произвольно вызвать сомнамбулические состояния, совершенно аналогичные сомнамбулизму Фелиды. Мы описали целый ряд сомнамбулизмов, которые постепенно становятся более глубокими и добиться которых иногда очень трудно. Но в них к субъекту возвращаются вся его чувствительность и все воспоминания, казалось, совершенно утраченные им. В последней стадии сомнамбулизма субъект, как бы болен он ни был наяву, становится в области чувствительности и памяти совершенно подобным самому здоровому и нормальному человеку. Наблюдая это состояние впервые на Люси, я хотел повторить обычные опыты внушения, которые проделывают с сомнамбулами. Люси, казалось, очень удивилась. Сначала не двигалась с места и, наконец, заявила: «Вы, значит, считаете меня очень глупой, если думаете, что я увижу птичку в своей комнате и буду бегать за нею». Нужно заметить, что она только что проделывала это в первом сомнамбулизме, но теперь всякая способность поддаваться внушению исчезла. То же самое наблюдается и у Леонии — быть может, в несколько меньшей степени: будучи очень внушаемой в первом сомнамбулизме, она постепенно теряет эту способность по мере того, как переходит во второй сомнамбулизм.

Явление это особенно интересно наблюдать на Марии и Розе. Во-первых, потому, что между первым и вторым сомнамбулизмами у них не наступает, как у Люси, ни сна, ни внезапного пробуждения: переход из одного состояния в другое происходит медленно и постепенно. Во-вторых, потому, что наяву они чрезвычайно внушаемы. К этим наяву столь пассивным и так легко поддающимся галлюцинациям женщинам по мере того, как они впадают в этот так называемый сон, возвращаются не только чувствительность и все их воспоминания, но и вся их независимость и воля. Даже каталепсия конечностей — неподвижность их в том положении, какое им придают — существующая всегда, если только субъект хоть немного поддается внушению, так же полностью исчезает. Правда, это свойство и вся внушаемость вновь появляются, как только субъект из этого специального сомнамбулизма переходит в свое обычное состояние.

J. Janet пытался проделать эти опыты, относящиеся к сомнамбулизму высшей формы, с знаменитой г жей Witt. Он продолжал делать пассы после первого сомнамбулизма и даже после летаргии субъекта, как я делал это, и получал такие же результаты, хотя не мог их предвидеть.^¹²⁸ У этой женщины, Witt, сомнамбулизм которой послужил для изучения всей теории внушаемости, было очень легко вызвать состояние, в котором она была неспособна воспринимать какое бы то ни было внушение.

Последние явления считаю очень важными: они доказывают, что сомнамбулизм является вторым существованием, которое часто не лишено независимости и воли. Причины, которые делают какую-либо личность слабой и способной подчиняться всяким внушениям, встречаются при сомнамбулизме не всегда. Объяснение внушения и его странного могущества нужно искать, следовательно, не в определении сомнамбулизма и не в причинах, его вызывающих.

3. Повышенная психическая возбудимость. Другая интересная гипотеза, принятая более или менее открыто многими авторами, была в нескольких строках предложена Binet и Féré. «Мы думаем,— говорят они,— что причину восприимчивости к внушениям нужно искать во втором явлении, в повышенной психической возбудимости. По нашему мнению, если внушенная идея имеет огромное влияние на разум, чувства и движения загипнотизированного субъекта, то это достигается прежде всего ее интенсивностью».^¹²⁹ В одной любопытной, но мало убедительной, статье, Binet более подробно возвращается к этой гипотезе об интенсивности мысленных образов.^¹³⁰ Мне кажется, что можно допустить существование фактов, отмеченных в этом исследовании, но толковать их следует иначе.

По поводу выражения «интенсивность психических явлений» я сделал бы прежде всего несколько замечаний, которые найдут, быть может, слишком абстрактными и, так сказать, метафизическими. Один математик и в то же время философ в одной очень интересной статье по вопросу о психофизике замечает, что ощущения нельзя складывать или соединять знаком равенства, т. е. что два ощущения, какими бы минимальными они ни были, нельзя сравнивать, как математические единицы. Конечно, внешние причины наших ощущений — звук, температура и проч.— и даже вызванные ощущениями воздействия на внешний мир — движения, мышечные сокращения и проч.— измеримы, их интенсивность может быть различной степени. Но могут ли сами ощущения, будучи рассматриваемы с их внутренней и единственно реальной стороны, иметь количественные отношения? Это я считаю недоказанным. Температура подымается от 0 до 15° и от 15 до 30°, а я ощущаю переход от холодного к теплому и от теплого к горячему. Можно ли говорить, что мое ощущение тепла является кратным моему ощущению холода? Различие это чисто качественное, которое, с точки зрения наших научных представлений о внешнем мире, соответствует несомненно различию количественному, но само не является таковым.

Прежде чем утверждать, что один образ сильнее или слабее другого, следовало бы еще доказать, что оба образа тождественны по своей природе и что мы не принимаем качественное различие за количественное. Именно это происходит в большинстве случаев, приводимых у Binet. У субъекта — говорит он — могут быть представления, которые ему не кажутся галлюцинациями или не проявляются в актах. Например, он может думать о собаке и не видеть ее, слышать внушение какого-либо действия и не выполнять его. Но если настаивают на внушении, то представление превращается в галлюцинацию или действие. Это якобы потому, что вначале представление было слабым, а потом стало более интенсивным. Я, наоборот, думаю, что это различие в результатах обусловливается тем, что представление стала совсем иным. Психологические теории, которые справедливо отождествляют образ с ощущением, применимы лишь к простым явлениям: образ голубого цвета (если только он не является простым звуком) тождествен по своей природе с ощущением голубого. Но из этого не следует, что представление о собаке является тем же самым, что и зрительное восприятие собаки, и что между тем и другим имеется лишь различие в степени. Здесь мы имеем дело с двумя группами явлений, которые чрезвычайно отличаются друг от друга по качеству и сложности составляющих их образов.

Представление о собаке может быть только отвлеченной связью между различными образами или свойствами. Оно может быть простым словом разного значения, в зависимости от знаний лица, или смутным образом однообразной окраски; словом, чем-нибудь очень простым. Реальное же восприятие собаки является совокупностью очень различных образов — зрительных, осязательных и даже слуховых. Чтобы перейти от первого ко второму, нужно не усилить представление, а дополнить. Было бы очень нелепо громко повторять субъекту, который едва различает галлюцинацию: «Ты видишь собаку, ты видишь собаку». Это ни к чему не приведет. Нужно дополнить образ и точнее определить его: «Ты видишь уши собаки, хвост, длинную шерсть желтого цвета; слышишь, как она лает». Если же мы имеем дело с субъектом, поддающимся внушению, то нужно дать ему время самому развить внушенный образ. Если в разговоре я вскользь говорю Леонии, что на лугу на берегу реки пасутся бараны и т. д., то каждым словом я пробуждаю неполный туманный образ, и она не испытывает никакой галлюцинации. Но если, сказав ей: «Перед тобой стоит овца»,— я внезапно замолкаю, то сознание ее мало-помалу развивает внушенный образ: она видит детали, ощущает шерсть овцы, слышит ее блеяние и, наконец, говорит: «Это настоящая овца». То есть она этим хочет сказать, что перед нею — овца со всеми своими атрибутами, а не интенсивный образ овцы. Сложность образа сделала его объективным. Так же обстоит дело и с внушенными действиями, которые выполняются или нет в зависимости от того, достаточно ли полон внушенный двигательный образ.

Binet ищет доказательств своей теории об интенсивности мысленных образов в исследовании постгипнотических внушений, которыми мы не можем теперь заниматься. Он справедливо замечает, что недостаточно наяву только навести субъекта на мысль о каком-либо акте, чтобы последний был совершен; нужно еще, чтобы действие было действительно внушено ему во время сомнамбулизма и чтобы внушение это не изгладилось из сознания субъекта под влиянием какого-либо припадка или чего-либо другого. Из этого Binet заключает, что представление, внушенное в сомнамбулизме, гораздо интенсивнее представления, которое было внушено наяву. Я не понимаю, почему мысль, внушенная во время сомнамбулизма и забытая по пробуждении, будет интенсивнее той, которая была внушена наяву и воспоминание о которой остается. Я думаю, что точно так же можно было бы утверждать противное. В действительности, мысль, внушенная во время сомнамбулизма, не проявляется в том же виде, в тех же образах и, не входит в состав того же сознания, не ассоциируется с теми же воспоминаниями, как мысль, указанная наяву. Она совершенно иная, а не более интенсивная.

Наконец, Binet приводит и истолковывает один эпизод, который я сам когда-то наблюдал. Заметив, что Люси повиновалась лишь мне одному, и желая понять эту ее разборчивость, я поручил другому лицу сделать днем внушение Люси от моего имени в следующей форме: «Janet желает, чтобы обе ваши руки поднялись вверх». Приказ немедленно выполнялся. Когда же это лицо говорило от своего собственного имени, решительно ничего не удавалось. Binet, рассказывая этот случай, говорит, что приказание, даваемое от моего имени, было более интенсивным. Я был очень удивлен, читая это объяснение, так как Binet забыл, по-видимому, одну из наиболее остроумных и верных теорий, созданию которой она сам способствовал: теорию внушений, связанных с условным знаком. Когда говорят субъекту, что на таком-то листе бумаги есть какой-нибудь портрет, то почему он видит его именно на этом листе бумаги, а не на другом? Потому ли, что образ этого листа бумаги обладает большей интенсивностью? Нет, автор указывает нам, что портрет ассоциируется именно с тем листом бумаги и соответствующий образ выплывает только при виде этого листа. Почему тогда не сказать, что внушаемость Люси явилась результатом привычки и, так сказать, дрессировки, а повиновение ее связывается всегда с одним и тем же условным знаком, которым являюсь я и мое имя?

Мое имя вызвало акт у Люси в силу своего качества, а не интенсивности. Люси, повинуясь другому лицу, приказывающему ей от моего имени, ошибается (правда, бессознательно, что, как мы увидим, не имеет значения), как ошибается сомнамбула, которая видит портрет не на указанном листе бумаги, а на другом. Впрочем, в сомнамбулизме, который наступает после этого опыта, она приходит в ярость от своего автоматического заблуждения и обещает более не попадаться. Она сдержала свое слово, и опыт этот никогда больше не удавался. Такие ошибки нередки у сомнамбул. Однажды я приказал N. уснуть, когда я подниму руку: она стала засыпать, когда руку поднимало другое лицо — вот бессознательная оплошность, на какую не способны ни Люси, ни Леония. Разве образ поднимающейся руки постороннего человека для N. более интенсивен, чем для Люси? Наоборот, мне кажется, что он менее интенсивен, так как эта рука смешивается с моей.

Я оставляю в стороне параличи и анестезии, которые Binet объясняет ослаблением образов, но которые, по моему, обусловливаются совершенно другой причиной;^¹³¹ я хочу остановиться только на одном выражении этого автора. Субъекты внушаемые, говорит он, отличаются повышенной психической возбудимостью, которая обусловливает появление галлюцинаций и всяких импульсов. Выражение это имеет большое значение, ибо его можно встретить у различных авторов. То же говорит в своей патологической психологии Moreau de Tours, приписывая происхождение импульсов психическому возбуждению. Это крайне неточное выражение во многом способствовало тому, что автор увлекся своим знаменитым парадоксом о гении и безумии, «так легко мы поддаемся обману слов». Не говоря о вытекающих из него выводах, исследуем выражение само по себе. Можно ли сказать, что субъекты внушаемые отличаются с психологической точки зрения повышенной возбудимостью? Но ведь все эти люди страдают всякого рода параличами, анестезией, амнезией и т. д., что никогда не являлось доказательством повышенной чувствительности. Люси страдает полной анестезией; Роза анестезична и парализована на обе ноги; Мария полуанестезична, слепа на один глаз и не слышит одним ухом; у Бланш общая чувствительность доведена до минимума. Как же можно говорить, что, если Люси повинуется моему голосу, это доказывает, что психическое явление, в данном случае — слуховой образ — оказывается более интенсивным в ее сознании из-за повышенной возбудимости? Значит, для нее мой голос гремит, как пушечный выстрел? Но нет — она наполовину глуха и едва слышит меня. Можно ли сказать, что Мария подражает моим движениям потому, что соответствующий зрительный образ обладает у нее большей интенсивностью, чем у какой-либо другой женщины? Но ведь она почти слепа и может читать только самые большие буквы на висящем на стене картоне — странные проявления повышенной возбудимости! Мне скажут, что эта возбудимость относится не к чувствам, а ко всему складу психики. Пусть будет так; но что думать тогда о таком субъекте, как Бланш, наиболее внушаемой из всех, которых я видел, ведь она почти идиотка, остается целый день неподвижной и проявляет некоторую активность только во время еды!

Одним словом, исследуйте хорошенько людей, поддающихся внушению, и вы найдете, что они слабы и отличаются пониженной, так сказать, а не повышенной возбудимостью. Проверим теперь эту гипотезу обратным путем: будем возбуждать этих субъектов, для чего я часто пользовался пассами — не потому, что я приписывал им особенное значение, а потому, что на практике это было великолепным способом для возбуждения чувствительности у истерических. Однако, если этот способ не нравится, можно применить другие приемы. Лучшим способом несомненно была бы электрическая ванна со статической машиной, но психологи не имеют еще в своем распоряжении хорошо оборудованных лабораторий. Пропустим тогда электрический ток средней интенсивности через руки, ноги и весь корпус анестатичного субъекта, например, Розы, или, еще проще, положим ей на лоб несколько свинцовых или оловянных пластинок, которые оказывают на нее влияние. Спустя некоторое, иногда довольно продолжительное, время, если с ней не случается припадка, у нее восстанавливается полная чувствительность. Теперь она, действительно, отличается повышенной психической возбудимостью — воспринимает самые поверхностные впечатления и вспоминает все подробности своей жизни. И что же? В этом состоянии, как мы уже заметили, она становится совершенно невнушаемой. Слух ее, сделавшийся чрезвычайно тонким (таким, что она улавливает все самые легкие звуки), не обусловливает более ни галлюцинаций, ни импульсов. Зрение, ставшее очень острым, не вызывает ни одного подражания. Субъект сделался совершенно нормальным в смысле появления воли, чувствительности и памяти. Явление это может быть проверено на Люси и Марии и позволяет нам заключить, что внушаемость является доказательством скорее вялости, чем интенсивности психических процессов.

<< предыдущая страница следующая страница >>