Психический автоматизм экспериментальное исследование низших форм психической деятельности человека

IV. Амнезия и рассеянность

Наиболее правдоподобной кажется нам теория Richet, с которой согласуются и наши опыты. Приведя несколько примеров наиболее интересных изменений личности под влиянием внушения, Richet говорит, что здесь мы имеем дело с двумя важными явлениями: забыванием всех понятий, связанных с прежней личностью, и с образованием нового понятия о личности: «Сначала они теряют представление о своей прежней жизни и потом начинают поступать, говорить и думать так же, как то лицо, о котором им говорят».^¹³² Позднее, разбирая этот вопрос с более общей точки зрения, Richet говорил, что внушаемость или ослабление личной воли, вероятно, можно объяснить известной анестезией. «Чтобы задержать развитие какой-либо мысли, нужно, чтобы возникла другая мысль, противоположная ей. Так же и для задержания развития какого-либо чувства нужно, чтобы появилось другое, более сильное чувство. Можно предположить, что в данном случае не хватает памяти для двух чувств или двух мыслей одновременно».^¹³³ Предположение это кажется мне справедливым, несмотря на все сделанные против него возражения.

В самом деле, легко заметить, что в тот момент, когда субъекты отдаются какому-либо одному внушению, они забывают решительно все и не могут вспомнить ни одной идеи, противоположной той, которая всецело завладевает их сознанием. Когда В. кажется, что я возвращаюсь в комнату через окно, она забывает, что окно заперто, занавеси опущены и что снаружи их нельзя открыть. Когда Бланш видит слона, о котором я ей говорю, она забывает, что мы сидим у меня в кабинете, что входная дверь недостаточно велика, что есть еще лестница и коридор, где слон почти не может пройти и т. д. Когда я говорю Розе, что мы поднимаемся на самый верх Эйфелевой башни, она забывает, что башня еще не окончена, хотя она сама это только что сказала. Наоборот, как только субъект теряет способность поддаваться внушению, у него прежде всего наблюдается возвращение этих взаимоисключающих представлений. Выше я указывал, что Люси во втором сомнамбулизме смеется над внушением: «Вы, значит, считаете меня очень глупой, если думаете, что я увижу птичку в своей комнате»,— говорит она. Следовательно, она вспоминает, что находится у себя в комнате, куда птицы не влетают и т. д. Наконец, мы можем опытным путем проверить это положение: сообщая субъекту утраченные им воспоминания, мы остановим внушенное действие, которое осуществилось бы без этой предосторожности. По моему приказу Бланш высовывает язык; я говорю ей, что перед нею стоит ее отец, и она тотчас же перестает гримасничать. Она делает мне нос; но, когда я говорю, что это неприлично, рука ее тотчас же опускается. Однако, для того, чтобы эти противоположные образы могли остановить внушенное действие, нужно, чтобы они возникали в достаточно большом количестве — особенно при начале внушения. Эти различные факты прекрасно доказывают, что действия, выполняемые под влиянием внушения, сопровождаются всегда значительной амнезией.

Таким образом, амнезию можно было бы считать главной причиной внушаемости, как и сам сомнамбулизм — такую огромную роль играет память в нашей психической жизни. Однако, амнезия, как и сама память, не может быть первоначальным явлением. Мы уже отметили это, говоря об изменениях памяти при различных стадиях сомнамбулизма. Амнезия обусловливается анестезией, подобно тому, как память зависит от ощущения: так как данное лицо утратило способность испытывать известное ощущение, то оно не может больше вспомнить и соответствующего образа. Если у наших субъектов в момент выполнения ими внушения наблюдается амнезия, то у них должна быть констатирована и соответствующая анестезия.

На некоторых из наших больных этот факт, пожалуй, довольно легко проверить, так как общая чувствительность у них всегда значительно понижена. Резюмируя свои собственные наблюдения, я могу сказать, что у большинства явно внушаемых лиц наблюдаются более или менее серьезные анестезии. У алкоголиков большая часть кожной поверхности нечувствительна. Естественные сомнамбулы Mesnet были лишены многих чувств. У истерических больных, которых я наблюдал, точно так же были важные дефекты в области чувствительности. С другой стороны, излечение этих больных характеризуется главным образом возвращением утраченных ощущений, и с этой точки зрения можно было бы сказать, что внушение связано с анестезией, которая лишает субъекта не только специальных ощущений, но и всех воспоминаний, выраженных в соответственных образах.

Такого рода доказательство было бы, однако, совершенно недостаточно: в самом деле — с одной стороны, можно встретить лиц очень внушаемых, которые анестезичны лишь в самой незначительной степени или же совсем не анестезичны. В. может быть прекрасным примером этой категории: будучи чрезвычайно внушаемой, она сохранила нетронутыми функции всех органов чувств. С другой стороны — постоянная истерическая анестезия не объясняет той амнезии, которая сопровождает и обусловливает эту способность поддаваться внушению. Потеря осязательного чувства или же способности различать цвета приводит к забыванию известной категории общих воспоминаний, связанных с осязательными или цветовыми ощущениями, но не объясняет отдельного временного исчезновения известного воспоминания, которое может быть выражено в различных образах. Так, например, когда я говорю Леонии, что она принцесса, она прежде всего забывает, что она крестьянка: это — необходимое условие для дальнейшего развития галлюцинации. Положение это неоспоримо; но наличие у Леонии анестезии не объясняет того факта, что она забывает, что она крестьянка, о чем она только что помнила, хотя состояние ее чувствительности было точно таким же.

Нужно заметить, что существует второй, менее известный вид анестезии, психологическое значение которого также очень велико. Человек с нормальной чувствительностью способен не только пользоваться последовательно всеми своими чувствами, но, кроме того, оценивать одновременно различные ощущения. Находясь в большом обществе, он может следить за разговором и в то же время слышать вопрос, с которым обратился к нему сидящий сзади него; видеть новое лицо, которое входит в комнату, и одновременно сделать кстати какое-нибудь замечание. Все это — очень простые вещи, на которые суггестивные (внушаемые) люди абсолютно неспособны. Если они смотрят на какого-нибудь человека и разговаривают с ним, то они уже не слышат и не видят других людей. У Люси было странное свойство: как только она переставала разговаривать с человеком, она не могла уже больше слышать его. Можно, став позади нее, звать ее и кричать ей на ухо разные ругательства — она не обернется. Более того, можно встать перед ней, показывать ей различные предметы, прикасаться к ней и т. д.— она ничего не заметит. Так же обстоит дело и с Леонией: она вяжет, пишет и т. п. всегда как будто с одинаковым напряжением ума. Можно открыть дверь, прикасаться к ее рукам или лицу, разговаривать с ней — она ничего не заметит. Между прочим, под обеими грудями и на ногте большого пальца у нее есть пункты с повышенной чувствительностью, самое легкое прикосновение к которым вызывает крики от боли и даже конвульсии. Когда же она занята работой или просто разговором, я могу ударить ее по груди или по большому пальцу — она ничего не скажет. При сомнамбулизме часто наблюдается такого рода анестезия: одна сомнамбула слышит лишь голос своего гипнотизера и не слышит голоса других лиц; другая видит только ту лампу, которую он зажег, и не видит той, которую зажгли другие. Мы еще вернемся, если не к объяснению, то, по крайней мере, к описанию этих фактов. Пока же ограничимся только указанием, что эта анестезия встречается не только при сомнамбулизме, но в значительной степени у всех лиц, поддающихся внушению. Она обусловливается состоянием крайней рассеянности, которое бывает продолжительным и не является результатом волевого внимания, направленного только в одну сторону. Это — состояние естественной и постоянной рассеянности, которая мешает данным лицам воспринимать какое-либо иное ощущение, кроме того, которое в данный момент заполняет их психику. Наконец, заметим, что, когда эти лица при различных, уже известных нам, обстоятельствах перестают быть внушаемыми, эта рассеянность исчезает. Таким образом, можно сказать, что рассеянность играет важную роль во всех изучаемых нами явлениях.

В самом деле, эта анестезия по рассеянности влечет за собою специальную амнезию, благодаря которой сомнамбулы подаются внушению. Вот — поучительный пример: Люси, которая перестает слышать и видеть людей, как только она с ними не говорит, забывает также об их присутствии, как об этом можно судить по ее поведению. Она воображает, что лица, с которыми она перестала говорить, вышли, и когда ее заставляют вновь обратить внимание на них, она восклицает: «Ах, вы уже вернулись!..» Но, что еще более убедительно, она настолько не замечает их присутствия, что громко рассказывает свои секреты, не смущаясь от присутствия этих лиц. Такова же и Леония — по крайней мере в сомнамбулизме, так как наяву она не поддается внушению. Сначала она говорит, что хочет разговаривать только со мною и не оставит меня. Я заставляю ее говорить с другим лицом, а сам перестаю обращаться к ней — тогда она совершенно забывает меня и, когда это лицо уходит, она хочет последовать за ним, как будто никого больше нет в комнате. Теперь нетрудно понять, почему Леония, когда я говорю ей, что она принцесса, забывает свое положение простой крестьянки. Она становится настолько рассеянной, что перестает замечать свое платье, передник и чепчик — единственные предметы, которые могут теперь напомнить ей о прежней жизни. Такой же рассеянностью объясняется и то, что Мария, не видя больше комнаты, стен и паркета, забывает, что мы находимся в больничной комнате и что никто не принес ей букета. Подобно тому как общая осязательная анестезия лишает нас всех воспоминаний, связанных с чувством осязания, так же и обусловленная рассеянностью анестезия по отношению к определенным предметам лишает нас временно всех воспоминаний, связанных с восприятием этих предметов.

И так как в изученных нами до сих пор явлениях эти вызванные рассеянностью анестезия и амнезия касаются лишь образов, противоположных внушенному действию, то в сознании остается изолированное и, следовательно, более полное представление о самом этом акте. Известно, сколько глупостей мы можем наделать в момент рассеянности. И если принять во внимание условия возникновения этой рассеянности, выполняемый субъектом внушенный акт является идеальным для данного состояния.

V. Сужение поля сознания

До сих пор мы в своих исследованиях обращали внимание только на качество явлений, заполняющих сознание; но возможно, что между рассмотренными психическими состояниями могут быть другие различия, кроме тех, которые вытекают из слуховых, зрительных и осязательных образов. Не говоря об интенсивности каждого образа (что мы считаем не вполне ясным), нельзя ли предположить, что между психическими явлениями, заполняющими различные сознания, существуют также различия количественные? Это — с одной стороны; с другой стороны — нельзя ли допустить, что люди не в равной степени одарены в этом отношении и в каждый данный момент имеют разное количество представлений? Так как эта гипотеза в состоянии объяснить отмеченные нами свойства анестезии, то постараемся сначала изложить ее и показать, насколько она ясна и правдоподобна. А затем увидим, каким образом она может объяснить изучаемые нами явления.

«Явления, составляющие предмет физиологии,— писал Спенсер,— можно представить в виде простого ряда».^¹³⁴ В самом деле, очень распространен тот взгляд, что человеческое сознание в каждый данный момент содержит только одно явление и что, следовательно, психическая жизнь заключается в последовательной смене явлений, которые образуют длинный ряд, заполняющий всю жизнь индивида; так что каждое явление остается изолированным, не сопровождаясь одновременно другими явлениями. Конечно, у нас есть представление о сосуществовании и даже понятие о рассеянных в пространстве предметах; но это понятие является далеко не примитивным, а образуется из понятий о последовательной смене и из представления о времени. Мы знаем, что Спенсер старается образовать отношения сосуществования путем соединения двух отношений последовательности, и что со времени Ст. Милля английская школа старается доказать, что «время — отец пространства». Если принять всецело это мнение, как это делает Тэн (который рассматривает сознание, как непротяженный центр, как нечто вроде математической точки), то, пожалуй, покажется нелепым говорить о количестве психических явлений в сознании в данный момент, ибо в каждый момент это количество должно быть равным единице. Однако мы могли бы сделать некоторые ограничения: как показали прекрасные исследования Вундта и его учеников по вопросу о длительности психических явлений, последние не всегда сменяют друг друга с одинаковой скоростью, и два субъекта одновременно могут располагать весьма различным количеством умственных образов.

Но не думаем, что можно принять без оговорок гипотезу Ст. Милля и Спенсера и сузить таким образом объем сознания. Несмотря на любопытные доказательства, представленные английскими психологами, мы вообще не считаем возможным выводить понятие о пространстве из понятия о времени и отношения сосуществования из отношения последовательности. Представление о пространстве, являясь первозданным понятие, на самом деле возникает из ощущения протяженности, которое мы испытываем благодаря реальному сосуществованию большого числа одновременных зрительных или осязательных ощущений. С другой стороны, самонаблюдение показывает нам, что сознание не ограничено одним явлением: в то время, когда я пишу эту страницу и размышляю о различных мнениях философов об объеме сознания, я вижу бумагу, лампу, комнату и в то же время слышу в соседнем доме музыку, производящую на меня неприятное впечатление. Все это существует одновременно в моем сознании. Я не говорю, что это благоприятствует моей работе — конечно, было бы лучше думать только о последней. Но и при таких условиях работа подвигается вперед, несмотря на брожение ощущений и образов, которые в данный момент сталкиваются в моем сознании. Да может ли, впрочем, быть иначе? Ведь для каждого действия, например, акта писания, требуется несколько сознательных явлений — нужно видеть бумагу, перо, черные значки; нужны слуховые или мышечные образы слов, словесные выражения мыслей и проч. Если бы у меня в голове находился один только образ, я без сомнения прекрасно сумел бы выразить его, потому что он был бы передан всем моим существом. Но тогда я бы уже не двигался, не мыслил и превратился бы в статую, как изученные нами каталептики.

При каталепсии, в самом деле, наблюдается почти абсолютное единство сознания, именно — в самом начале пробуждения сознания из какого-то небытия, когда истощенная психика не в силах воспринимать несколько ощущений одновременно. Тогда в наличии только одно ощущение — оно живет своей собственной жизнью и придает этим лицам вид человека- автомата. С другой стороны, возможно также, что в противоположном конце умственного развития, когда совершеннейшая психика даст возможность одному лицу охватить в широком синтезе все ощущения, которые оно испытывает или все образы, которые всплывают у него в памяти — быть может тогда, если это состояние возможно, мы встретимся вновь с психическим единством, осуществляемым великими гениями в моменты высокого умственного подъема. Но обычно сознание не опускается так низко и не поднимается так высоко: оно держится на средней высоте, при которой образы, находящиеся в сознании, очень многочисленны, но далеко не все систематизированы. Это прекрасно понимал Dumont, когда говорил, что «в нас в каждый момент имеется группа сосуществующих ощущений… Наше „я“ есть одновременно ряд и группа, оно есть ряд групп».^¹³⁵ Такой же взгляд высказал и д р Охорович. «Наяву,— говорит он,— несмотря на кажущийся моноидеизм, введший в заблуждение многих психологов, наше сознание всегда очень сложно. У нас имеется одновременно целая масса ощущений, которые ведут борьбу между собою, и целая масса воспоминаний, которые стараются освободиться из-под власти доминирующих идей».^¹³⁶

Нужно заметить, что к этому взгляду присоединяется и Спенсер, когда речь идет об объяснении реального явления. «Во сне сознание подобно сознанию старого или умственно вялого человека; элементы его менее связны и не столь многочисленны… Сужение поля сознания выражается в отсутствии тех многочисленных побочных мыслей, которые обычно вызываются сменой впечатлений».^¹³⁷ В другом месте Спенсер говорит: «Хотя явления сознания образуют один ряд, в них наблюдается несколько изменений одновременно: зрительное поле не ограничивается только одним пунктом — имеется также сознание соседних точек… Цельное сознание состоит из многочисленных нитей: внешние слабы и плохо скреплены, внутренние же стянуты туго и образуют то, что мы можем назвать собственно сознанием». Последнее замечание очень верно. Эта небольшая группа явлений, известных лучше, чем другие, создается вниманием (аперцепция, как сказал бы Вундт), которое не захватывает такой широкой области, как само сознание. Тем не менее, автор все-таки признает, что человеческое сознание охватывает обычно большое количество соприкасающихся и сосуществующих образов.

Спенсер предлагает также превосходный термин, очень точный и полезный, который мы и сохраним: область или поле сознания. Действительно, мы знаем, что называется зрительным полем: это — объем пространства, откуда мы можем воспринимать зрительные ощущения при неподвижности глаза и фиксации взора. Нельзя ли назвать также полем или максимальным объемом сознания наибольшее число простых или относительно простых образов, которые одновременно могут находиться в одном и том же сознании, и нельзя ли сохранить термин Вундта «пункт внутреннего взора» для той части явлений сознания, на которую направлено внимание субъекта? Я думаю, что для экспериментальной психологии было бы чрезвычайно важно иметь возможность определить, хотя бы приблизительно, поле сознания, как измеряют поле зрения при помощи периметра. Полагаем, что Вундт является единственным автором, который пытался экспериментально определить это. К сожалению, он прибегает к не совсем ясным рассуждениям и приемам и, слишком быстро решая этот трудный вопрос, приходит к заключению, что «максимальным объемом сознания можно считать двенадцать простых представлений».^¹³⁸ Я нахожу, что число это слишком незначительно. Зрительное поле обоих глаз, которое является только небольшой частью всего поля сознания, заключает одновременно гораздо больше двенадцати зрительных ощущений. Сознание же, которое охватывает помимо зрительных и другие ощущения и образы, должно содержать их еще больше. Однако в этой области можно задать много вопросов о самом значении слов и о понятии, которое мы составили себе о простом представлении,— вопросов, которые делают эту проблему одной из самых сложных задач экспериментальной психологии.

Несмотря на эти затруднения и на невозможность в настоящее время произвести точные измерения, мне кажется все-таки, что есть один пункт, который довольно легко установить. Поле сознания может меняться подобно полю зрения: оно разное у всех людей и не остается всегда неизменным у одного и того же субъекта.

Между субъектом в каталепсии, в сознании которого, как мы показали, находится одновременно только один образ, и капельмейстером оркестра, который одновременно слышит все инструменты, видит актеров и следит, на память или по нотам, за партитурой оперы, существует ряд промежуточных ступеней. Сейчас нас больше всего интересуют низшие ступени, так как легко доказать, что у внушаемых субъектов поле сознания очень сужено и что это обстоятельство играет большую роль в изменениях их воли.

Сужение поля сознания, хотя мы и не может измерять его прямым путем, обнаруживается несколько косвенным образом в появлении анестезии. Возьмем двух субъектов, у которых в данный момент поле сознания разное: например, один субъект воспринимает десять явлений, другой — только пять; не должны ли мы заключить, что второй субъект, по крайне мере в этот момент, не может воспринимать еще какие-то пять явлений и что он в известной степени временно анестезичен? Точно также, когда Люси может слышать одновременно только одно лицо, я вполне естественно предполагаю, что поле ее сознания ограничено и оно подобно наполненному сосуду, в который нельзя налить больше ни одной капли. Это — только гипотеза, но она хорошо объясняет факты.

Но, скажут мне, анестезия не является доказательство сужения поля сознания, так как образы, возникающие в области сохранившихся чувств, могут быть очень многочисленны и возместить потерю в сфере других чувств.

Иногда это так и бывает: у слепых от рождения сохранившиеся чувства делаются более тонкими, совершенствуются и могут иногда заполнить пробел, образовавшийся из-за отсутствия зрительных ощущений. Человек, который внимательно смотрит на один предмет, может не замечать больше других предметов. Но зато от этого предмета он получит больше ощущений, и последние будут более ярки, так что поле его сознания в действительности не будет суженным. Все это верно, но не так обстоит дело при истерической анестезии. Потеря одного чувства не вызывает развития остроты других чувств. При концентрации сознания на одном предмете не увеличивается количество относящихся к этому предмету ощущений, как это бывает при здоровом внимании.

Истерическая больная думает о немногом, но и это немногое кажется ей неясным, так как функции всех оставшихся у нее чувств ослаблены, даже о предметах, на которые смотрит, она имеет очень смутные представления. Истерическая анестезия, даже когда она — временная и вызвана рассеянностью, есть потеря без возмещения.

Другим доказательством этого сужения поля сознания у внушаемых субъектов могут служить явления, наблюдаемые у этих лиц, когда их лишают последних сохранившихся у них чувств. Все исследователи отмечают внезапное отупение, исчезновение понятливости и памяти, которые появляются у анестезичной истерической больной, как только ей закрывают глаза или кладут вату в уши.^¹³⁹

По-видимому, при таких условиях для продолжения психической жизни уже недостаточно сохранившихся зрительных или слуховых образов: остававшийся слабый свет, по-видимому, потухает, и все сознание погружается в глубокий сон. В этом отношении между истерическим больным и идиотом, или даже эпилептиком существует огромная разница. Последние, если их лишить их слабых мыслительных способностей, остаются неподвижными и тупеют, как я констатировал это у R. А больная истерией быстро осваивается и начинает новую психическую жизнь. Быть может, поэтому так легко гипнотизировать истерических, закрывая им просто глаза. Оставляя в стороне вопрос о втором существовании, которое может быть выше первого или подобно ему, не доказывает ли этот сон, это внезапное исчезновение у истерической больной обычного сознания при закрывании глаз, что поле сознания у нее очень ограничено и состоит исключительно из тех ощущений, которых ее лишили.

Какие же лица имеют суженное поле сознания и, следовательно, поддаются внушению? На этот вопрос нужно было бы ответить статистическими данными, которых у меня нет. Укажу лишь на то, что считаю вероятным. Лица, у которых поле сознания ограничено, разбиваются на две группы: больных и детей. Мне кажется, что у первых ограничение числа явлений, которые могут входить в одно и то же сознание, обусловливается некоторой психической усталостью или слабостью, так как почти при всех истощающих заболеваниях наблюдаются указанные выше психологические симптомы: рассеянность, сосредоточение всего сознания на одном каком-нибудь пункте, забывание о присутствующих и, наконец, внушаемость, особенно выступающая при некоторых формах тифозной горячки. У детей сознание, по-видимому, мало развито во всех отношениях. Оно ограничено как по своему объему, так и по разнообразию: порывистые действия детей, их наивные понятия, гнев и минутные слезы — все говорит за это.

Но из этого, по моему мнению, вовсе не следует, что детей легко гипнотизировать. Это совсем не одно и то же. При внушении мы обдуманно пользуемся уже существующим механизмом сознания, который и сам по себе действует случайно в течение всего дня. При гипнотизировании же, чтобы вызвать сомнамбулизм, нужно нарушить обычное действие сознания и заменить его другим. К счастью, у детей обычно не наблюдается такой психической неустойчивости и анестезии. Настоящий сомнамбулизм, легко наступающий у ребенка, показался бы мне признаком тяжелой наследственности и начинающегося невроза. Поэтому не следует говорить, что «мама — первый гипнотизер». Это было бы очень печально. Мать лишь первая руководит понятиями и поступками ребенка, что вполне естественно, ибо у нее есть рассудок и воля, которых еще нет у ребенка.

Почему у людей, впавших в сомнамбулизм, поле сознания иногда очень суживается и появляется способность легко поддаваться внушению? Потому что это состояние сознания часто бывает похоже на сознание больных и детей. В сомнамбулизме субъекты теряют иногда чувствительность, по крайней мере, в начале этого состояния. У них наблюдается — говорит Richet — повышенная возбудимость мышц, которая делает их похожими на истерических. Так как субъекты, которых я наблюдал, и наяву были в высшей степени истеричны, то в сомнамбулизме они не могли стать еще более неуравновешенными. Но особенно я был поражен сходством сомнамбулического состояния с детством. Факт этот уже давно был отмечен прежними гипнотизерами. Из современных авторов Fontan и Ségard справедливо подчеркивали это обстоятельство.^¹⁴⁰ В самом деле, весьма любопытно наблюдать, как тридцатилетние, спокойные и серьезные наяву женщины принимают в сомнамбулизме вид ребенка, жестикулируют, играют, смеются по всякому поводу, разговаривают, картавя, и называют себя разными уменьшительными именами. Как будто превращаются в маленьких детей. Быть может, восстановление мышечного чувства, которое доминирует в детском возрасте, играет некоторую роль в этом превращении. Но главное в этом явлении то, что в таком сомнамбулизме возникает новая психическая жизнь при наличии весьма небольшого числа воспоминаний. У сомнамбулы могут всплывать воспоминания из нормальной жизни, если спрашивать ее об этом, но самопроизвольно она их не вызывает. Для нее они являются как бы чужими воспоминаниями, высказанными на иностранном языке, который она с трудом понимает. Или же, если она сама вспоминает о событиях своей жизни, она мало считается с ними, как будто это относится к посторонним людям. «Это было бы очень неприятно другой,— говорила Люси 2,— мне же это все равно». Впрочем рассуждения эти, пожалуй, гипотетичны. Достоверно только одно: настоящий сомнамбулизм начинается с остановки деятельности нормального сознания (маленькой смертью Фелиды, как говорил Azam), после которой новое сознание постепенно зарождается и появляется впервые при каталепсии. Последнее состояние можно назвать почти полным «моноидеизмом». Поле сознания при этом остается довольно ограниченным до тех пор, пока сознание не достигает своего высшего развития и у субъекта исчезает всякая способность поддаваться внушению. Сомнамбулизм благоприятствует внушению не в качестве такового, а потому, что психика во втором существовании своей ограниченностью подобна психике больных или детей.

Итак, сознание в каждый данный момент может распространяться на более или менее широкую область. Наблюдая у кого-либо способность поддаваться внушению или, вернее, забывание и рассеянность, которыми и объясняется сама внушаемость, мы в то же время констатируем у этого лица заметное сужение поля сознания и значительное уменьшение количества образов, которые могут находиться в сознании одновременно.

<< предыдущая страница следующая страница >>