Название работы	Кол-во страниц	Размер
Исследование психической реакции человека на фактор формы и на телепатическое...	1	60.04kb.
Б исследование и описание психической реальности человека в определенные...	1	114.74kb.
* Исследование, в отличие от стихийных форм познания	1	108.62kb.
Б середине XIX века	1	111.57kb.
Общие понятия о темпераменте и характере	1	113.28kb.
Психология и труд Психология труда	1	212.19kb.
Лабораторная работа №3 Исследование преобразователя частоты	1	75.36kb.
Тема: Введение в управленческую психологию Тест №1 Управленческая...	1	32.64kb.
Шифр специальности: 19. 00. 02 Психофизиология Формула специальности...	1	48.76kb.
Исследование характеристик малогабаритной гировертикали мгв-1	2	617.87kb.
Исследование физиологических параметров организма человека при различных...	1	97kb.
Программа Учени класса Головчинской летней школы «Юный лингвист»	1	47.72kb.
Викторина для любознательных: «Занимательная биология»	1	9.92kb.

VII. Характер внушаемых субъектов

Все предыдущие заключения могут вызвать важные возражения, которыми нужно воспользоваться для проверки наших гипотез. Если внушение не обладает никакой особой силой и действует в психике только как бывшее восприятие, то, значит, не одно оно может вызывать у этих субъектов автоматические действия: всякие идеи и восприятия должны находить благоприятную почву для своего развития и придавать поведению этих людей особенный отпечаток.

Мы думаем, что, в действительности, дело обстоит именно так и что наша теория господства восприятий применима к произвольным актам этих субъектов в такой же степени, как и к внушенным действиям. В самом деле, нет ничего любопытнее характера и поступков этих слабых людей, сознание которых в силу своего сужения испытывает самые странные изменения. Вот почему этот сюжет очень прельщает романистов, которые охотно изображают в своих произведениях истерических больных и сомнамбул. К сожалению, большинство из них довольствуются несколькими научными терминами наугад и думают, что сказали все, говоря о нервном припадке с четырьмя фазами и о полуанестезии героини. У всех авторов, занимавшихся изучением психических заболеваний, можно найти описание истерических больных; так что мы можем просто сгруппировать несколько наблюдений, которые подтвердят предложенные нами общие положения о природе сознания у этих больных.

Случайно сделанное мною наблюдение лучше всяких исследований объяснило мне сущность сознания изучаемых нами лиц. Однажды я подошел к Люси с намерением проделать несколько опытов, касающихся анестезии. Она заявила, что устала и не расположена отвечать мне. На самом деле ей наскучили мои опыты накануне, и она не хотела опять возобновлять их. «Хорошо,— сказал я,— сегодня мы не будем заниматься, но тогда, чтобы время не пропало даром, расскажи мне какую-нибудь историю». — «Но я не знаю никакой истории. Ведь не хотите же вы, чтобы я рассказала вам сказку про Али-бабу?» — «Почему нет? Я слушаю».— И вот она, полусмеясь- полусердясь, начинает рассказывать мне историю про Али-бабу. Вначале она рассказывает плохо и каждую минуту останавливается, чтобы проверить, слушаю ли я ее. Но мало-помалу Люси оживляется, рассказывает с большим увлечением и уже не обращает на меня внимания. Затем вскрикивает и смотрит в угол, тихо разговаривая сама с собою: «Вот они, все воры…» Не закончив рассказ, она видит его и следит за всей сценой, развертывающейся перед ее глазами, время от времени высказывая вполголоса свое мнение, как это делают дети во время спектакля: «Их всех убьют, это хорошо». Что касается меня, то история Али-бабы никогда не казалась мне такой интересной, и я старался не прерывать Люси. Здесь мы познакомились на деле со способом мышления истерических и сомнамбул: мысли их не тусклые и абстрактные, как у нас, а живые и красочные образы; мысль их — почти всегда галлюцинация. Richet спросил у одной сомнамбулы, в котором часу произошло какое-то событие. «Подождите,— сказала она,— я не вижу». А немного погодя прибавила: «Теперь я знаю». Она видела перед собой циферблат, стрелки которого указывали нужный час. Мышление, обладающее такой живостью, почти не может колебаться и меняться, подобно нашему мышлению. «Я видел это своими собственными глазами»,— говорим мы, когда уверены в чем-нибудь; но больные истерией и сомнамбулы все видят отчетливо и ясно — поэтому и неудивительно, что они во всем твердо убеждены. «Всякая галлюцинация заключает в себе понятие утверждения»,— говорил Taine.¹⁴⁴ Конечно, но утверждение будет тем сильнее, чем красочнее и реальнее галлюцинация. Если самая ничтожная фантазия сопровождается уже известным убеждением в существовании данного предмета, то насколько сильнее должно быть это убеждение у лиц, каждая мысль которых является равносильной ощущению? Во сне самые абсурдные идеи кажутся нам правдоподобными, потому что они принимают конкретную форму и являются нам в виде образов. Описываемые нами субъекты как бы постоянно видят сны, в которых все представляется им в виде конкретных предметов. Св. Тереза очень точно описала это состояние духа, которое ей было знакомо: «Я знаю людей, разум которых настолько слаб, что они воображают, что видят все то, о чем думают. Состояние это очень опасно».¹⁴⁵ Поэтому, какова бы ни была мысль, заполняющая в данный момент сознание этих субъектов, ничто не может сравниться с силой ее убедительности: никакое рассуждение или возражение, как бы обосновано оно ни было, не в силах поколебать ее, ибо это больше, чем убеждение — это просто невозможность думать иначе. Не следует вступать в спор с лицами, поддающимися внушению — это бесполезно. Когда я хочу поколебать убеждение Люси в чем-либо, я всегда получаю следующий ответ, который, в сущности, полон здравого смысла: «Я вижу, что это так. Почему же вы хотите, чтобы я не верила этому? Ведь вы сами верите тому, что видите… Вы не видите того, что вижу я — это доказывает только, что вы не можете этого видеть. Тем хуже для вас». Не так ли говорят и верующие люди: «Вы не понимаете этого, в вас нет веры, вам недостает чувства; а я чувствую, вижу… значит, верю». Такое убеждение лежит всегда в основе самопожертвования и религиозного фанатизма.

У изучаемых нами лиц наблюдается еще другое характерное свойство психики, которое с первого взгляда кажется совершенно противоположным только что описанному свойству — чрезвычайная доверчивость. Когда рассказываешь больным всякие истории, они всему верят и воспринимают все за действительность. Я говорю здесь не о галлюцинациях, а об обычных случаях, происходящих в повседневной жизни. Люси, проходя по одной улице, услышала несколько слов, сказанных кем-то про одну ее знакомую. Слова эти — в том виде, как она передавала их мне — были настолько абсурдны, что, по всей вероятности, не были сказаны именно в такой форме. Однако она была настолько уверена в том, что она слышала именно так, что я был бессилен переубедить ее. Самым невероятным примером этой доверчивости является следующий: одна истерическая больная слышала в молодости, что женщины, страдающие ее болезнью, умирают с наступлением климактерического периода. Двадцать лет спустя, при первых проявлениях критического возраста, она начала готовиться к смерти, задыхаясь и, быть может, умерла бы, если бы мы не узнали ее секрета и не постарались переубедить ее: она решила жить и с тех пор чувствует себя очень хорошо. Роза была совсем больна и парализована. Никакое физическое или моральное средство не помогало ей. Один раз я услышал, как она в припадке истерического бреда говорила: «Меня никогда не вылечат. Вовсе я не больна: меня заколдовал старый колдун, которого я рассердила. Ничего не поделаешь». Я заставил ее рассказать эту странную историю, и мне было очень трудно разрушить это поистине бредовое убеждение. Зато потом я довольно легко избавил ее от паралича. Но оставим эти крайности, в которых доверчивость субъекта приводит к печальным последствиям. Запомним лишь, что больные истерией, наяву или в гипнотическом сне, подобны маленьким детям, что их вовсе не нужно подвергать гипнозу, чтобы внушить им что-либо, и, наконец, что они верят всему, что поражает их психику.

Действия сомнамбул обладают такими же свойствами, как и их мысль. Они чрезвычайно быстры и как бы мгновенны. Как только мысль понята, нужно осуществить ее — и движения совершаются подобно конвульсивному разряду. Люси хочет уйти — и вот она, едва одетая, уже на улице. Бежит и жестикулирует. Леония в сомнамбулизме хочет спуститься в сад. Дверь не поддается — и вот она уже на подоконнике открытого окна, и я едва успеваю удержать ее. Если она заинтересуется каким-либо лицом, то, услышав разговор о нем, бросается всегда искать его или бежит вслед за ним. Нет нужды приводить многочисленные примеры — для этого нужно было бы рассказать о всей жизни и всех поступках сомнамбул, ибо мы всегда встречаем у них это свойство — бессмысленное устремление. Поводы даже для самых серьезных поступков ничтожны. Одна сомнамбула говорила Bertrand'у, что полезет на крышу достать булавку или гвоздь, который она якобы видела там.¹⁴⁶ Люси отправилась однажды купить себе мебель, которую не могла оплатить: «Я хотела посмотреть,— сказала она,— какой вид будет иметь моя комната, если в ней будет больше мебели». Кроме того, мотивы всех их поступков обусловливаются желаниями или чувствами настоящего момента, но не подсказываются мыслью о будущем счастье или несчастье. Беспечность больных истерией невероятна — она характерна для всех слабых и вырождающихся субъектов.

Эти порывистые и безрассудные действия бывают иногда очень длительны. Они часто бывают похожи на конвульсии, но иногда напоминают также и контрактуры. Розе приходит в голову вязать что-то — кажется, какой-то стихарь для священника. Она работает без отдыха, только об этом и говорит в продолжение восьми дней, даже в сомнамбулизме и во время нервных припадков она ни о чем другом не может думать. Потом ее осеняет какая-то мысль, появляется отвращение к начатой работе, и она не хочет больше браться за нее. Начавши зевать, она зевает в течение целых часов и не может остановиться. У Розы в течение семи месяцев был паралич ног, который исчез после одного длительного сомнамбулического припадка. Но тогда она стала злоупотреблять этим: целый день бегала до изнеможения, будучи не в состоянии остановиться. Мария, обычно очень приветливая и ласковая, рассердилась на больничную служанку и вдруг принимает решение не говорить ни с кем в больнице. Со мной она охотно разговаривает, но ни слова не говорит со всеми остальными. А после окончания припадка она не хочет, чтобы с ней разговаривали об этом, и заявляет, что все пустяки. Можно привести много примеров упорства, проявляемого этими слабыми субъектами в действиях, которые начинаются и прекращаются без видимых причин.

Кроме того, в действиях этих лиц мы констатируем еще другое свойство, соответствующее тому, что мы наблюдали в их психике: действия их, будучи порывистыми, легко изменяются от любого постороннего влияния. Лица эти, с виду обладающие волей и предприимчивостью, обнаруживают удивительную покорность, если только умело руководить ими. Подобно тому как несколькими словами, обращенными к спящему, можно изменить его сновидения, точно также можно изменить поступки и все поведение духовно слабого существа одним словом, намеком или знаком, которым он слепо повинуется. Но если сделать то же самое тоном приказания, он окажет бурное сопротивление. Одно слово в состоянии вызвать смех или слезы, краску на лице, сделать их приветливыми или злыми.

Эта изменчивость их действий под влиянием других лиц особенно проявляется в привычке подражать другим людям. Мы все более или менее подвергаемся влиянию тех лиц, с которыми часто встречаемся. Но у духовно слабых людей влияние это приводит к быстрому и полному превращению психики. Самые серьезные поступки совершаются ими только из подражания. «Первый случай отравления фосфорными спичками вызвал массу самоубийство такого же рода».¹⁴⁷ Очень часто преступление, как и самоубийство, бывает результатом этой заразительной подражательности: в известный период времени убийства совершаются одним способом, и трупы уродуются одинаковым образом. Подражательность может превратиться в болезнь и привести некоторых субъектов к тому, что они постоянно будут подражать действиям, которые совершаются у них на глазах. Возникающие в силу подражания нервные заболевания, припадки естественного сомнамбулизма, демонопатические эпидемии и одержимые разных монастырей,— все это слишком известные факты, чтобы останавливаться на них.

Чтобы понять такое поведение сомнамбул, рассмотрим те условия, при которых оно выступает еще яснее. Эти внезапные и абсурдные решения, это непреодолимое подражание имеют место тем чаще, чем субъект слабее в психическом отношении. «Одним из самых необычайных последствий опьянения является то, что мы чрезвычайно легко поддаемся импульсам, которым обычно оказываем сопротивление».¹⁴⁸ Moreau de Tours приводит любопытный случай, когда один несчастный, желая покончить с собой, никак не мог решиться на это и лишь в момент опьянения принял решение и привел его в исполнение. Подобно тому как страсти во сне развиваются без всякой задержки или склонность, дремавшая наяву долгое время, во сне приобретает прежнюю силу — точно так же и импульсы, слабые при одном состоянии, могут сделаться могучими при другом. Три больные истерией помещались в одной и той же больничной палате и, как это часто случается, не любили друг друга. В нормальном состоянии болезнь выражалась у них в совершенно различных формах, но во время припадков они подражали друг другу до такой степени, что у них был один и тот же бред и они произносили одни и те же слова. Гашиш также создает подобного рода предрасположение: он вызывает такое расслабление воли и инстинктов, что мы становимся игрушкой самых разнообразных впечатлений. Под влиянием одного слова или жеста наши мысли могут быть направлены на любой предмет. «Опьянение гашишем похоже,— говорит Richet,— на истерическое состояние: мы наблюдаем при нем такую же повышенную возбудимость в области чувства и такое же бессилие в области воли. Всякая мысль рвется наружу, и мы не в силах воспрепятствовать этому».

Как и при каталепсии, автоматическая связь представлений проявляется иногда не только в их длительности, но и в ассоциациях; некоторые акты можно всецело объяснить непроизвольной связью представлений. С этой точки зрения становятся понятными многие глупости и преступления, совершенные под влиянием какой-нибудь навязчивой идеи: субъект, как во сне, теряет способность управлять своими мыслями, и они развертываются автоматически. В таких случаях действия становятся, по-видимому, совершенно непреодолимыми, так как идея о них не сталкивается с другими идеями, а естественно вытекает из них. Как мы не удивляемся своим сновидениям, так и больные истерией и сомнамбулы редко поражаются своим нелепым поступкам, так как у них в сознании нет противоположных образов, которые могли бы им служить материалом для сравнения. Ассоциация идей — особенно у этих лиц — проявляется иногда странным образом: мысль о чем-нибудь вызывает в сознании целый ряд представлений, за которыми следует выполнение совершенно противоположного действия. Такие субъекты смеются, когда около них плачут; говорят неприличные слова, желая быть целомудренными и т. д. Эта ассоциация по контрасту, отмеченная уже нами раньше, возникает самопроизвольно, без внушения. Словом, внушенные акты не обладают ни одним характерным признаком, который не имел бы аналогии в обычном поведении этих лиц.

Изучим теперь область чувств и страстей этих слабых субъектов в тот момент, когда они находятся в описанном нами состоянии, т. е. когда поле их сознания, вследствие болезни или под действием приемов со стороны гипнотизера, ограничено и в состоянии охватить одновременно намного меньше образов, чем обычно.

Давно уже было замечено, что такие субъекты чрезвычайно чувствительны и что по самому пустому поводу они с необычайной силой испытывают приступы радости или горя, любви, страха и т. д. Примеров этому можно привести очень много. Достаточно рассказать в присутствии Люси (в бодрственном состоянии или в первом сомнамбулизме) какую-нибудь нелепую историю о раздавленной собаке или о муже, который бьет свою жену, чтобы она тотчас же изменилась в лице и принялась плакать. Радость вновь видеть меня так действует на Леонию, что в течение нескольких минут она вздрагивает, рыдает, испускает какие-то крики — словом, с ней чуть не начинается истерический припадок. У Розы всякая сильная эмоция кончается настоящим истерическим припадком. Однажды из-за того, что особа, которую она ждала, не пришла навестить ее, с нею начался припадок, который продолжался в течение сорока восьми часов почти непрерывно.

Что сказать по поводу этого внезапного появления и этой силы эмоций? Заметим сначала, что внешнее проявление эмоций в данном случае гораздо сильнее, чем сама эмоция. Эти огромные потрясения всего их существа проходят так же быстро, как и возникли — если только они не кончаются припадком, при котором характер явлений меняется. Не пытайтесь утешить истерическую больную, как это делают с обычным человеком, указывая ему на ничтожность повода для печали. Если разговаривать с больными истерией о предмете, вызвавшем их гнев или отчаяние, то, чтобы мы ни говорили, мы лишь усилим их крики и слезы. Нужно просто внезапно заговорить о совершенно постороннем предмете. Тогда они на мгновение останавливаются в изумлении и колебании; затем через несколько секунд всецело отдаются новому сюжету и весело смеются, в то время как в глазах у них стоят еще слезы. Леония несколько лет тому назад потеряла ребенка при весьма печальных обстоятельствах, и для бедной женщины этот случай был вполне основательным поводом для печати. Самые ничтожные обстоятельства — созвучие, дата, черный клочок бумаги — постоянно напоминали ей об этом несчастье, если она находилась в сомнамбулизме, но не вызвали у нее никаких воспоминаний наяву. В сомнамбулизме она начинала плакать и кричать и у нее появлялись нескончаемые контрактуры. Первое время я пытался утешать ее, но всегда безрезультатно. Лишь значительно позднее я решил применить более действительное средство для прекращения этой печали. Как только лицо ее становилось грустным и она начинала восклицать: «Ах, моя бедная малютка»,— я сразу начинал говорить о других. Настроение ее тут же менялось — она начинала смеяться, и все было кончено. Более того, если удается заставить их высказать то, что они испытывают, то можно видеть, что страдают они очень мало. Однажды Люси, у которой была полная анестезия, так что она не чувствовала даже сильного ожога, порезала себе руку, и из ранки довольно обильно потекла кровь. Люси начала кричать и плакать, как будто испытывала самые ужасные страдания. Я был немного удивлен, так как в этот же самый момент она не чувствовала укола булавки, которую я незаметно вонзал ей в руку. Я просил ее, действительно ли она очень страдает: «Нет, не очень,— отвечала она,— но вы видите, кровь идет, я должна очень страдать. Вполне естественно, что я кричу». Вырвавшееся у нее признание, мне кажется, имеет большое значение; она кричит не потому, что ей больно на самом деле (в данном случае, я думаю, она ничего не чувствовала), а потому, что ей должно быть больно. Более или менее смутное представление о страдании, сопровождающееся, быть может, очень слабым галлюцинаторным образом прежнего страдания — вот все, что лежало в основе этих ужасных криков и отчаяния.

Нам скажут, что в некоторых случаях эмоция действительно существует: горе Леонии о ребенке, ужас Люси во время припадков являются настоящими чувствами. Пусть будет так, но это не мешает тому, что такое выражение эмоции играет также важную роль, ибо я склонен думать, что настоящее чувство возникает в данном случае после своего выражения. Американский психолог В. Джемс защищает, как известно, интересную теорию о происхождении эмоций. По его мнению, нельзя сказать: мы лишились богатства, мы опечалены и плачем. «Этот порядок неправилен: второе психическое состояние не вызвано непосредственно первым: между ними должны происходить некоторые физические изменения. Правильнее было бы сказать: мы печальны, потому что плачем, и т. д.». Все наши мысли вызывают в нас ряд физических изменений: движения, изменения циркуляции крови, дыхания, состояния кожи, нарушения в железах, мочевом пузыре и т. д. Действуя в обратном направлении, чувствительные нервы доводят до сознания об этих изменениях и вызывают эмоцию, являющуюся лишь более или менее смутным ощущением всех происшедших изменений. Автор полагает, что человек, совершенно лишенный чувствительности, не должен сознавать этих органических изменений и поэтому не должен также испытывать эмоций. Он написал мне об этом, прочитав в моих первых работах, что у Люси наблюдается полная анестезия. Я ответил ему, что для проверки его теории больные истерией, по моему мнению, не очень подходят — прежде всего потому, что анестезия у них не совсем действительная, а также потому, что они весьма легко возбудимы. Но позднее я решил, что мои наблюдения говорят в пользу теории В. Джемса, хотя и с другой точки зрения. Анестезия вовсе не лишает истерическую больную эмоций, так как, если она и не чувствует изменений в области кожи, то видит и слышит свои собственные движения и крики. И вот эмоция вызывается и поддерживается в ней, по-видимому, этими преувеличенными проявлениями. Подобно некоторым людям, которые делают резкие движения и кричат, чтобы привести себя в гнев, больные истерией много жестикулируют из-за каждого пустяка и сами увлекаются своими жестами. Даже в том случае, когда эмоция действительно существует, сила ее определяется силой и характером физического проявления.

Эти наблюдения, касающиеся поведения внушаемых лиц, подтверждаются некоторыми довольно известными фактами. В настоящее время принято говорить, что больные истерией и подобные им лица постоянно лгут. Многие повторяют это, как аксиому, не стараясь даже проверить ее. Я не хочу реабилитировать репутацию истерических больных, но, думаю, справедливость требует сказать, что они лгут не больше, чем обычные смертные. Из пятнадцати исследованных мною лиц, которые, конечно, не были совершенными, я встретил только одного, у которого привычка лгать была, действительно, налицо. Когда мы находим у кого-либо подобный недостаток, не следует по этому поводу негодовать, а нужно постараться понять его.

Многие психологи, которые больше рассуждали, чем наблюдали, говорят, что правдивость, привычка любить и говорить правду является естественным, присущим человеку свойством в тот период, когда человеческая психика обладает своей примитивной искренностью, например, у ребенка и у дикаря. Я не буду говорить о дикаре, так как не знаю его. Но замечу, что дети, за весьма редким исключением, очень далеки от того, чтобы говорить всегда только правду, и что они учатся лгать, как только начинают говорить. Факт этот кажется мне, впрочем, вполне естественным и очень простым. Понятие о правде является чрезвычайно абстрактным представлением, возникающим в результате целого ряда сложных суждений, которые не могут сложиться в самом начале жизни. Я думаю даже, что понятие о правдивости и ее значении человек составляет себе только тогда, когда начинает интересоваться наукой. Любовь к правде и любовь к науке — совершенно аналогичные понятия: тот, у кого нет интереса познавать истину, не понимает необходимости говорить истину. Поэтому простой рудиментарный ум, не привыкший иметь дело с абстрактными идеями, руководит своими словами не на основании абстрактного представления об истине, а на основании образов, доминирующих в данный момент в его сознании. И вот психика истерической больной, из-за нарушений в области многих чувств и сужения поля сознания, является именно рудиментарной психикой. Истерическая больная ничего не понимает в науке и не представляет, как можно интересоваться этим. Она говорит все, что ей приходит в голову, ничем не смущаясь. Если принять во внимание галлюцинаторный характер всех их представлений и отсутствие контроля со стороны сознания, то вместо того чтобы возмущаться их ложью, которая к тому же очень наивна, придется скорее удивляться тому, что в них еще сохранилось столько честности.

То же самое можно сказать и относительно их поведения. Мораль, как и истина, не является чем-то данным нам от природы. Мы не унизим мораль, если будем рассматривать ее как совершеннейший продукт человеческого ума. Идеи о благе и долге являются абстрактными понятиями, суждениями, настоящими открытиями. Чтобы понять эти идеи, нужно соединить в одном сознании большое число чуждых с виду представлений: понятие о настоящем акте, о его последствиях даже в отдаленном будущем, представление о других людях, об их сходстве с нами, их правах и т. д. Нет ничего удивительного, что бедная психика, которая в состоянии вместить только один образ, не соединяет и не сравнивает между собою все эти понятия. Если действия такого субъекта и остаются моральными, то только потому, что случайные обстоятельства или привычки вызывают в его сознании образы честных или безразличных актов. Но любая случайность может вызвать образы бесчестных действий, которые осуществятся, не встречая противодействия. Нас очень удивляет, что некоторые авторы при всяком удобном и неудобном случае говорят о моральной ответственности, допуская существование ее даже во сне. «Fodéré придерживается того мнения, что человека, совершившего во сне дурной поступок, нельзя вполне извинить… Он якобы выполнил только те замыслы, которые занимали его наяву».¹⁴⁹ Несомненно, в сновидении повторяются иногда мысли обычной жизни, но наяву они задерживаются другими одновременно существующими мыслями. В сновидении же каждая мысль является единственной и потому доминирует. Не достаточно ли сделал человек, противодействуя наяву какой-либо мысли, насколько у него хватило воли. Как же он может быть ответственен теперь за мысли и поступки, которые развиваются автоматически? То же самое можно сказать и относительно лиц, поддающихся внушению: они не ответственны за свои поступки, так как у них совершенно нет воли. Они эгоистичны, хвастливы, завистливы — это их основные пороки, но иными они быть не могут. Их психической силы достаточно для образования понятия о личности и управления своим поведением согласно этому понятию. Но личность не может подняться выше этого и давать своим действиям более общие указания. Мораль, подобно науке, требует наличия вполне развитой психики, и потому она недоступна слабому уму, в котором отдельные психические элементы сильнее всей психики в целом.

Заключение

Проведенные исследования познакомили нас с новой формой автоматизма, которая, с одной стороны, приближается к явлениям, уже изученным в предыдущих главах, а с другой — значительно отличается от них. Некоторые современные авторы, занимающиеся изучением внушения, в увлечении спором чересчур расширяют значение этого слова: все детерминированные и регулярно возникающие действия и мысли они считают внушением. Конечно, они пользуются этим выражением главным образом для того, чтобы дать понять, что все эти детерминированные состояния и акты обязаны своим возникновением прежде всего причинам психическим, а не физическим. В этом отношении они совершенно правы. Но допустив это, нужно в то же время констатировать, что все психические явления не тождественны друг другу и что нет нужды замещать прежние известные слова — память, эмоции, ассоциация представлений — новым словом «внушение», как будто последнее только что открыто. Под словом «внушение» мы понимаем особого рода автоматизм, который возникает под влиянием слов и вообще восприятий. Подобно тому как эмоция или память образуются из соединения отдельных элементов, которые сознание соединило раз и навсегда в синтезы, так и понимание языка и вообще всякое восприятие являются совокупностью сложных явлений, которые сложились в то время, когда мы только учились говорить и когда нами впервые было образовано восприятие. Этот раз сложившийся синтез сохраняется. Причем, когда имеется один элемент, восприятие начинается и, начавшись таким образом, завершается полностью и вызывает другие составляющие его образы. В силу законов, к которым мы не станем здесь возвращаться, эти последовательно возникающие образы служат источником галлюцинаций, понятий и актов.

Так как при помощи речи можно все выразить, то вполне понятно, что слабое внушение вызовет очень простые акты, аналогичные тем, которые вызываются самыми простыми ощущениями; сильное же внушение может вызвать более сложные изменения, аналогичные тем, которые обусловливаются изменениями памяти. Но всякое внушение может иметь силу только в том случае, если имеется уже сложившийся автоматизм образов и воспоминаний, который и приводится им в действие.

Изучая в предыдущей главе автоматизм памяти, мы встретились с новым фактом, который, по-видимому, был совершенно чужд рассматриваемым нами автоматическим явлениям. Я говорю о тех суждениях, которые субъект время от времени составлял себе о своих собственных переживаниях и психических состояниях. Психические явления — ощущения, образы, воспоминания, заполняющие сознание субъекта, были вызваны автоматически. Но время от времени они соединялись в новое и сложное понятие — понятие о новой личности. В этом заключалась объединяющая и синтезирующая деятельность сознания данного момента, которая и проявлялась на почве автоматизма образов и воспоминаний. Но это новое явление приобретает еще большее значение в только что рассмотренных нами случаях. По мере того, как наши субъекты приобретали способность составлять все новые и новые синтезы, приводить в порядок и сравнивать между собой различные ощущения и восприятия, они переставали быть внушаемыми. Это доказывает, что та психическая деятельность, на почве которой сложился автоматизм восприятий, продолжает проявляться по-прежнему и противодействует деятельности сознания в настоящий момент. Чем больше психика развивается, тем больше составляет она новых комбинаций с многочисленными элементами и тем ограниченнее становится область автоматизма. Наоборот, чем проще психическое состояние и чем ограниченнее поле сознания, тем больше проявляется автоматическая деятельность последнего. Поэтому мы не будем больше продолжать свое исследование в прежнем направлении. Подойдем теперь к вопросу с другой стороны и посмотрим, не скрывается ли автоматизм — эта регулярная и строго детерминированная психическая деятельность — под другой формой в тех случаях, когда он как будто совершенно исчезает из сознания?


<< предыдущая страница