Психический автоматизм экспериментальное исследование низших форм психической деятельности человека

Глава II

Забывание в связи с последовательной
сменой различных сознаний

Только в редких случаях и при необычных обстоятельствах психические действия бывают изолированы и безличны. Обычно же в них проявляется известный характер и личность. Чтобы исследовать автоматические действия, совершающиеся при более сложных условиях и приближающиеся к нормальным, мы должны использовать такие психические состояния, которые доступны эксперименту и при которых в то же время начинают развиваться характер и личность: этим условиям лучше всего удовлетворяет состояние, известное под именем сомнамбулизм.

В самом деле, у сомнамбул увеличивается автоматическая жизнь психики, образуется особенная память, появляется другой характер и новая личность. Изучая сущность и характерные признаки этой новой формы психической жизни, мы, собственно, знакомимся с деятельностью элементов нашего сознания в другой связи.

I. Различные признаки сомнамбулизма

С внешней стороны сомнамбулическое состояние знакомо всем. Оно наступает либо произвольно во сне и во время нервного припадка, либо вызывается искусственно посредством приемов, о которых написано так много, что не стоит останавливаться на них. Очень трудно найти какой-нибудь общий признак, характерный для этого состояния. Большинство же описанных признаков сомнамбулизма кажутся нам недостаточными.

Некоторые признаки были названы физическими — не потому, что они были настоящими видимыми физическими изменениями, а потому, что их констатировали путем различных экспериментов над телом субъекта.

Большинство прежних гипнотизеров считали абсолютную нечувствительность кожи постоянным и обязательным признаком сомнамбулизма. «Для того, чтобы субъект впал в сомнамбулизм,— говорит de Lausanne,— нужно, чтобы его органы чувств не испытывали никаких ощущений».^⁴⁹ «Без полной анестезии тела и органов чувств нет сомнамбулического сна,— писал Baragnon,— и чтобы констатировать такой сон, мы должны воспользоваться всеми способами, которые могут убедить нас в наличии этой нечувствительности».^⁵⁰ Поэтому гипнотизеры пробуют колоть булавками и прижигать тело испытуемых субъектов, как только последние начинают засыпать.^⁵¹ В знаменитом докладе, представленном в медицинскую академию в 1837 г. Dubois (из Амьена) жалуется, что ему не разрешили сделать «булавкой простую татуировку лица и рук», чтобы констатировать сомнамбулизм. По моему мнению, прием Dubois не дал бы результата, если бы его применили к тем сомнамбулам, которых я наблюдал. У большинства из них в нормальном состоянии, т. е. до гипнотического сна, наблюдалась анестезия на более или менее значительной части тела, при сомнамбулизме же эту анестезию не всегда можно было констатировать. Более того, в некоторых случаях я был вынужден считать возвращение чувствительности доказательством самого глубокого сомнамбулизма.

Вышеназванные авторы указывают еще другой любопытный, хотя и более редкий признак: полное отсутствие акта глотания при некоторых сомнамбулических состояниях. У Леонии в сомнамбулизме акт глотания также постоянно отсутствует, и я никогда не мог заставить ее сделать хотя бы глоток воды. Dufay отмечает то же явление у одной из своих сомнамбул. Однако явление это далеко не характерное и встречается довольно редко: большинство сомнамбул во сне едят и пьют без всякого затруднения. Люси в естественном сомнамбулизме жарила себе котлету и охотно ее съедала. Роза никогда не была так счастлива, как тогда, когда завтракала, погруженная в гипнотический сон. Некоторые больные истерией, которым трудно есть в бодрствующем состоянии, очень легко едят во сне. Это иногда полезно знать: моему брату удалось таким образом накормить истеричную больную, которая из-за неудержимой рвоты почти умирала от голода.

Despine, прекрасно изучивший сомнамбулизм, полагает, что отличительным признаком последнего служит сам внешний вид субъектов. По общему представлению, сомнамбулы говорят с закрытыми глазами. Это представление вытекает, вероятно, из довольно ложного взгляда, будто сомнамбулизм есть сон. Сомнамбулам говорят, чтобы они спали, поэтому они и считают, что глаза должны быть закрыты. Однако, если позволить сомнамбулам действовать по собственному усмотрению, многие из них во сне будут, подобно Люси, всегда с открытыми глазами. В последнем случае, как полагает Despine, взгляд их имеет всегда особое выражение: «Глаза широко открыты, расширенные зрачки устремлены неподвижно на источник света; нечувствительная конъюнктива остается сухой; веки почти или совсем не моргают».^⁵² Автор так убежден в важности этого признака, что полагает, что «наблюдая за глазами мнимой сомнамбулы, можно легко обнаружить обман». Сознаюсь, я бы не стал так категорически утверждать подобное.

Правда, иногда у сомнамбул наблюдается особое выражение глаз, и Despine указывает, при каких именно обстоятельствах: «когда парализована сетчатая оболочка глаза и невидящий взгляд похож на взгляд близорукого человека, который не в состоянии различать окружающих предметов». Так, например, при каталепсии, если не раздражать органов зрения, взгляд принимает такой характер. Если истерической больной в тот момент, когда она начинает впадать в сомнамбулизм и обычно уже плохо видит, силой открыть глаза, то последние будут иметь такой вид, будто она ничего не видит. Но можно ли допустить, что сетчатая оболочка сомнамбулы всегда парализована и сама она всегда слепа? По устоявшемуся мнению, которое разделял Maine de Biran, сомнамбула ведет себя всегда сообразно своим видениям и галлюцинациям, в которых предметы представляются ей такими, какими она их знает, а не соответствующими реальному зрительному восприятию. Этот взгляд кажется мне совершенно несправедливым. Когда сомнамбулизм достигает известной степени развития, некоторые сами открывают глаза, или же мы можем приказать им открыть глаза, если убедимся в том, что они уже видят. Тогда легко констатировать, что сомнамбула в своих движениях руководствуется видением окружающих предметов. Это легко проверить, приведя сомнамбулу в незнакомое ей место: глаза ее не имеют тогда того странного выражения и совершенно нормальны. Если заставить субъекта даже во время каталепсии фиксировать какой-нибудь предмет (например, при действиях из подражания), то можно заметить, как глаза двигаются и приобретают нормальный вид. Что касается поведения сомнамбул, то я не раз повторял эксперимент, который считаю очень убедительным. Часто я заставлял Люси, находившуюся в глубоком сомнамбулизме, разговаривать с посторонними лицами, которые не были мною предупреждены — последние принимали ее всегда за нормального человека. Мария может быть оставлена в состоянии сомнамбулизма в общей больничной зале, и другие больные не заметят, что она в ненормальном состоянии. Так как я их хорошо знаю, то мне известны характерные черты этого состояния, следовательно, нет необходимости исследовать их чувствительность или память, чтобы решить, в каком состоянии они находятся. Мария в сомнамбулизме намного бледнее, чем в нормальном состоянии; у Люси, которая в нормальном состоянии страдает различными тиками лица, во втором состоянии появляется спокойное и ровное выражение лица. Но это — индивидуальные и незначительные признаки, на которых нельзя основывать научный диагноз.

Чтобы покончить с перечислением описанных другими авторами физических признаков сомнамбулизма, я укажу на то, что Шарко, Paul Richer, Binet и другие наблюдали у истерических больных, погруженных в сомнамбулизм, особую контрактуру мышц, наступавшую под влиянием поверхностного трения или даже легкого дуновения на кожу. Так как в этой работе я стараюсь излагать лишь то, что сам наблюдал, то должен сказать, что я пытался обнаружить этот признак у двенадцати истерических больных в сомнамбулизме, но констатировать его мне удалось только у двух. С другой стороны, у Розы это явление никогда не наблюдается в сомнамбулизме, но можно наблюдать его иногда в бодрствующем состоянии. Этого достаточно, чтобы не считать указанное выше явление характерным для сомнамбулизма. Я убежден, что нет физического признака, благодаря которому можно было бы узнать, находится ли данное лицо в сомнамбулизме или нет. Тот, кто думает, что может определить это состояние с первого взгляда, слишком самонадеян. Despine утверждал, что психология не должна заниматься сомнамбулизмом, что только физиология может объяснить его. По-моему, физиология не только не может объяснить сущность сомнамбулизма, но даже не в силах распознать его. Огромная заслуга многих авторов, таких как Bertrand, Braid, Bernheim и другие, заключается в том, что они признали, что сомнамбулизм есть явление психологическое, которое можно констатировать только на основании одних психических признаков. Но не все психические признаки, на которые они ссылались, имеют одинаковое значение.

Д р Карпентер говорит о состоянии рассеянности загипнотизированного субъекта, сравнивая его с мечтательностью поэта или рассеянностью ученого, погруженного в свои исследования. Это сравнение очень неопределенно и неточно. Встречаются почти не рассеянные сомнамбулы, которые относятся к экспериментам с большим вниманием. Мог же сказать Stanley-Hall, что гипноз есть судорожное сосредоточение внимания на каком-нибудь предмете. Gurney, цитирующий этого автора, справедливо замечает, что загипнотизированный может с судорожным вниманием следить за различными предметами и, не пробуждаясь, переходить от одного предмета к другому. Я же скажу, что не все сомнамбулы внимательны, точно так же как не всегда они рассеяны. Леония, когда требуешь от нее особого внимания для проведения сложных экспериментов, время от времени просит разрешения немного отдохнуть и развлечься.

Bertrand, Braid и в особенности Bernheim искали объяснения сущности сомнамбулизма в состоянии активности, или воли, этих субъектов и утверждали, что сомнамбула не имеет личной воли, не способна к самостоятельной активной деятельности и повинуется всем приказам гипнотизера. Не касаясь сейчас вопроса о внушении, одного из самых важных явлений этого состояния, я замечу лишь, что в сомнамбулизме, так же как и в бодрственном состоянии, ничто так не изменчиво, как воля. Одним из самых любопытных исследований, к которому я буду часто возвращаться, является мое наблюдение над молодой девушкой, шестнадцати лет, которая была почти идиоткой и эпилетичкой. И вот, в нормальном состоянии в течение всей своей жизни она была более внушаемой, чем самая послушная сомнамбула. К тому же Bernheim констатировал факт внушения наяву и только допускал, что это явление ярче выступает при сомнамбулизме. Но как объяснить то обстоятельство, что Роза, Люси и многие другие делаются все более независимыми по мере того, как сомнамбулизм становится более глубоким, и доходят до такого состояния, когда воля совершенно нормальна и действия — более произвольны и независимы, чем наяву? Я считаю волю вторичным явлением, зависящим от многих других факторов. А отличительные признаки сомнамбулизма нужно искать в более элементарных явлениях, т. е. в памяти и ощущении.

II. Существенные признаки сомнамбулизма:
забывание по пробуждении и изменения в области памяти

Память следует считать самым важным явлением нашей психической организации, даже незначительные ее изменения оказывают огромное влияние на всю нашу психику. В умственной патологии нет более сложного и вместе с тем более постоянного изменения памяти, чем то, которое наблюдается у сомнамбул. В самом деле, у лиц, впадающих в сомнамбулизм, всегда можно констатировать три характерных признака или закона памяти: 1) полное забывание наяву того, что происходило во время сомнамбулизма; 2) полное воспоминание в следующем припадке о том, что происходило в предыдущем припадке; 3) полное воспоминание в сомнамбулическом состоянии о том, что имело место наяву. Третий закон допускает, пожалуй, больше исключений и аномалий, чем первые два; поэтому в настоящей работе, цель которой дать общее представление о сомнамбулизме, мы не будем останавливаться на нем. Но первые два признака, несмотря на всю сложность и разнообразие, настолько общи и важны, что их можно считать характерными признаками сомнамбулизма.

Забывание по пробуждении всего того, что происходило в сомнамбулизме, так интересно и поразительно, что оно было отмечено уже в первых исследованиях по этому вопросу. «Приходя в нормальное состояние,— говорит Deleuze,— субъект забывает обо всех ощущениях и представлениях, которые были у него в сомнамбулизме. Эти два состояния кажутся настолько чуждыми друг другу, как будто сомнамбула и разбуженный субъект были совершенно разными существами… Только это обстоятельство и является постоянным и существенным признаком сомнамбулизма».^⁵³ «Забывание всего происходящего в гипнотическом сне,— пишет также Baragnon,— есть неизменный признак, без которого сомнамбулизм не может существовать».^⁵⁴ Braid также характеризует сомнамбулизм забыванием по пробуждении всего происходившего во сне, называя это раздвоением сознания. Бесполезно множить число выдержек, которые можно заимствовать как у старых, так и у современных авторов. Для объяснения этого важного явления приведем лучше несколько примеров. Однажды, около двух часов дня, я усыпил Леонию. Она находилась в этом состоянии, когда я получил письмо от доктора Жибера, который писал, что не может прийти ко мне и просил привести Леонию к нему. Вместо того чтобы разбудить сомнамбулу, я показываю ей это письмо и предлагаю ехать со мной сейчас. «Я согласна,— отвечает она,— но мне нужно одеться; вы ведь не захотите, чтобы я поехала в таком виде». Она одевается, и я везу ее в карете, что доставляет ей большое удовольствие, точно ребенку. В течение всего этого дня до вечера она продолжала оставаться в сомнамбулизме, была очень оживлена и весела, охотно соглашалась на различные опыты и в промежутках рассказывала множество историй. Только около полуночи я привез ее домой и на том же месте, где усыпил ее в два часа, я теперь окончательно разбудил ее. Она пробуждается вполне спокойной и в полной уверенности, что в течение дня не трогалась с места и только что с трудом уснула. Но при этом она, видя себя в другом костюме, очень удивляется, так что мне приходиться вновь усыпить ее и сделать ей соответствующее внушение, чтобы заставить не обращать внимания на эту странность. Другой пример: во время сомнамбулического сна Люси вдруг рассердилась на меня, не знаю за что. Думая, что это ее обычное плохое настроение, которое скоро пройдет, я на время оставил ее в покое; но она воспользовалась отсутствием надзора и убежала на улицу в глубоком сомнамбулизме: пришлось догонять ее и с большим трудом возвращать обратно. Однако, так как эта сцена затягивалась, я счел за лучшее разбудить ее. Проснувшись, она становится приветливой и любезной, ничем не показывая дурного настроения и не думая никого упрекать. Забывание у нее настолько полно, что она, подобно Люси, не помнит даже, что спала некоторое время. Если усыпить ее во время какого-либо действия и разговора, то, проснувшись, она почти всегда продолжает свое занятие или беседу, как будто ничего особенного не случилось. Сомнамбулизм, какова бы ни была его длительность, как будто не существовал, и оба момента прерванной нормальной жизни, по-видимому, сливаются друг с другом. Роза четыре с половиной дня оставалась в сомнамбулизме (мы хотели таким образом излечить у нее паралич ног, не поддававшийся никаким другим способам лечения, и это нам вполне удалось). В течение этих четырех дней она разговаривала со многими лицами и даже принимала визиты. Очнувшись, она все забыла, путалась в днях недели и отстала на четыре дня. Так же обстоит дело и со всеми сомнамбулами, которых я мог наблюдать: продолжительно или нет их анормальное состояние, важны или незначительны произошедшие во время сна факты — забывание по пробуждении всегда полное и абсолютное. Этот период времени —вычеркнутая из их жизни страница.

Второе явление, т. е. восстановление памяти в новом сомнамбулизме, также очень легко констатировать. Леония, усыпленная на другой день после того опыта, о котором я только что говорил, сразу вспоминает, что было с нею накануне. «Вы не разрешили мне вернуться пешком»,— говорит она мне. Люси, когда я на следующий день вновь усыпил ее, тут же снова начинает ту сцену, которая накануне была прервана пробуждением. На этот раз мне удается успокоить ее и добиться примирения. Другая сомнамбула N., которую я усыплял дважды с промежутком в один год, во второй раз подробно вспоминала обо всем, что она делала первый раз, и напомнила мне такие детали, которые я сам совершенно забыл. Все те, кому приходилось много раз усыплять одно и то же лицо, могли наблюдать это характерное для всех, но странное явление.

Кроме того, во втором состоянии обычно наблюдается восстановление воспоминаний о действиях и мыслях из жизни наяву: в сомнамбулизме субъект может рассказать, что он делал и чувствовал в течение дня, и узнает всех лиц. Только раз я присутствовал при одном сомнамбулизме у Розы, когда она не узнавала меня и, казалось, забыла большую часть событий, случившихся во время ее пребывания в больнице. Но такие случаи встречается очень редко, и я больше не наблюдал его.

Мне могут сказать, что считать вышеуказанное состояние памяти существенным признаком сомнамбулизма — это значит доверять такому признаку, который легко симулировать и который нельзя точно определить. На это я отвечу, что, во-первых, в настоящее время нет лучшего признака, а во-вторых — этот критерий гораздо надежнее, чем кажется. Я думаю, что явления психические гораздо труднее симулировать, чем физические, и полагаю, что было бы легче симулировать даже истерический припадок, чем в продолжение долгого времени притворяться сумасшедшим перед психиатром. Субъекту, который нас занимает, достаточно немного изучить этом вопрос, чтобы симулировать контрактуру. Но сколько требуется ума, внимания и памяти, чтобы никогда не смешивать воспоминания о происшедшем во время сомнамбулизма с воспоминаниями нормальной жизни и не попасться в этом.

Можно еще строже проконтролировать испытуемого субъекта, задавая ему вопросы с целью проверить память. Действительно, иногда бывает неудобно спрашивать субъекта прямо, так как самый простой вопрос, как бы путем внушения, может пробудить воспоминание, которое без вопроса не всплыло бы. Вообще-то я не считаю это большим неудобством, ибо внушения, относящиеся к памяти, не так уж легки. К тому же не пробудишь у субъекта воспоминаний о происшедшем, спрашивая его о том, что он говорил или делал, когда спал.

Однако, это неудобство на самом деле существует, и Gurney, который часто упоминает о нем, указывает довольно хорошее средство для устранения его: нужно проверить воспоминания этих лиц самой беседой, не показывая вида, что проверяешь их. «Предложите им с виду безразличный вопрос, на который они ответят одно, если у них есть какие-либо воспоминания, и другое, если не знают, в чем дело». Этот прием очень хорош и на практике выполним легче, чем это кажется. Но для этого, как я уже сказал, нужно хорошо знать характер субъекта, факты его жизни и долгое время заниматься им. Психологические эксперименты требуют особых предосторожностей и не могут производиться быстро. Этим-то способом — по крайней мере в тех случаях, когда имелось подозрение,— мы тщательно проверяли память у субъектов, о которых говорим. Не станем приводить опыты и беседы, которыми пользовались в каждом случае для контроля, чтобы не увеличить без необходимости работу.

Исчезновение и возвращение памяти наблюдается кроме искусственного сомнамбулизма еще при других состояниях; прежде всего — при сомнамбулизме самопроизвольном, когда явления эти обнаруживаются так же ярко. У молодого человека начинавшийся с криков припадок переходил сразу в новое состояние, в котором у него совершенно менялся характер, но при этом сохранялись все способности. «Он приходил в себя, когда ему сжимали руками тело, и сейчас же все забывал. В следующем припадке он опять вспоминал обо всем и считал себя в своем обычном состоянии, как будто бы у него было два различных существования».^⁵⁵ «Я лечил,— рассказывает Erasme Darwin,— одну молодую умную девушку, страдавшую припадками мечтательности, которые наступали у нее время от времени и длились почти целый день. Так как во время припадков у нее возникали всегда одни и те же идеи, которые она забывала, как только припадок прекращался, то родители ее вообразили, что у нее две души».^⁵⁶

Я привел эти два наблюдения, так как они мало известны, но очень легко привести массу случаев такого же рода. Известен случай с больной доктора Mesnet, которая ночью кладет медные монеты в стакан воды для настаивания и пишет, что хочет умереть. Затем она запирает свое средство в шкаф, прячет ключ и пробуждается. На следующую ночь припадок повторяется, и она идет к шкафу за своим стаканом.^⁵⁷ Известен также больной Despine'а, который каждую ночь сам ворует у себя золотые монеты и всегда прячет их в одном и том же месте.^⁵⁸ Что же касается наблюдений д ра Azam'а над Фелидой и Альбертом Х. и описаний сомнамбулы у Defay, то в настоящее время они являются классическими.^⁵⁹

Это же явление легко констатировать во время бреда, который наступает после эпилептического и особенно после истерического припадка. Роза в конце своих припадков имела дурную привычку ругать больничную служанку. Придя в себя, она ничего не помнила и не верила, когда ей рассказывали об этом. Но в следующем припадке она снова бранилась и настойчиво кричала: «У меня были основания говорить то-то и то-то, это верно»,— и она повторяла все подробности предыдущего бреда.

Некоторые авторы доказывали, что в самом обычном сне память имеет тот же характер и что справедливы слова Dupotet: «Нет сна без сомнамбулизма». В работе Myers'а можно найти много примеров — слишком длинных, чтобы приводить их здесь,— в которых сновидение, очевидно, является воспоминанием другого забываемого наяву сна.^⁶⁰ Для освещения этих вопросов о памяти важно указать еще на то, что аналогичные явления можно констатировать при опьянении опиумом и алкоголем — особенно последним. Каждый знает, что пьяный человек, протрезвев, забывает, что он делал в опьянении. У меня была возможность несколько раз провести небольшой и очень простой эксперимент: субъекту навеселе предлагают доказать, что он в нормальном состоянии; для этого ему называют какое-нибудь число, прося запомнить его до следующего дня. Если субъект был сильно пьян, то на другой день он будет совершенно неспособен, несмотря на все свои старания, вспомнить число, которое ему называли.

Мне не приходилось проверять возвращение памяти в случаях запойного пьянства. Вот одно из наиболее доказательных наблюдений по этому поводу. Пьяный негр украл у доктора Keulemans'а хирургические инструменты. На другой день он утверждал, что не трогал их, и, несмотря на все старания, не смог найти их. Спустя два дня он опять напился, и ему снова сказали об инструментах. На этот раз он задумался и тут же, несмотря на темноту, пошел прямо к тому ящику, куда спрятал их при первом опьянении.^⁶¹ Эти касающиеся опьянения факты, как бы интересны они ни были, не уменьшают значение того признака, на который мы указали для характеристики сомнамбулизма. Они доказывают только, что последний можно сравнивать с некоторыми психическими расстройствами. Ниже мы увидим еще другие черты, которые сближают опьянение с сомнамбулическим состоянием.

Но более серьезные затруднения вызывает тот факт, что некоторые сомнамбулы, очнувшись, сохраняют частично помнят о происшедшем во время сна. Существование этого явления неоспоримо. Нужно только знать, при каких обстоятельствах он имеет место и как его толковать. Выделим сначала все воспоминания, касающиеся внушения. Если, например, я приказываю сомнамбуле совершить, проснувшись, такое-то действие, то очевидно, что она не может выполнить мой приказ, если не сохранит о нем какого-либо воспоминания. Это необходимое для выполнения внушения воспоминание выражается в самых различных формах. Оно то вполне сознается субъектом, то совершенно неизвестно ему; то овладевает психикой, подобно импульсу, происхождения которого субъект не знает, то, наконец, развивается крайне медленно.

Ниже мы рассмотрим эти различные способы выполнения внушения. Сейчас же достаточно заметить, что воспоминание это бывает совершенно поверхностным и мгновенным. Прежде всего, оно обнимает собой только те приказания, которые должны быть выполнены в настоящий момент. Например, при экспериментах с G., у которой это явление наблюдается очень ярко, я внушаю ей: 1) по пробуждении пройтись кругом по комнате; 2) завтра в четыре часа прийти в назначенное место. После этого я разговариваю с ней о разных вещах. Проснувшись, она совершенно не помнит разговора со мною, не помнит также и второго приказания, которое она должна выполнить завтра. Но она вспоминает, что я ей велел сделать круг по комнате, и выполняет это сразу. Воспоминание о втором приказании всплыло на другой день в четыре часа. Что же касается воспоминания о разговорах, то оно появится только в следующем сомнамбулизме.

Затем нужно сказать, что воспоминания эти быстро исчезают. Если субъект сознательно выполняет какое-либо внушение, то через несколько минут он утрачивает воспоминание не только о данном приказании, но даже и о своем исполнении. N., которой я внушил, проснувшись, собирать цветы, исполняет мое приказание. Я подхожу к ней и спрашиваю, что она делает. Она отвечает, что собирает цветы, что в этом нет ничего дурного и т. д. Через минуту же она утверждает, что не вставала со своего стула и не знает, откуда взялись эти цветы.

То же самое мы наблюдаем, если вместо того чтобы внушить какое-либо действие, внушаем субъекту вспомнить некоторые слова, произнесенные в сомнамбулизме. Леония, находясь в сомнамбулизме, хотела запомнить некоторые сведения, которые я сообщил ей; я приказал ей хорошо запомнить их. Когда она проснулась, легко было констатировать, что она довольно хорошо помнила мои слова. Но на следующий день, придя в себя после сомнамбулического состояния, она снова стала спрашивать меня о том, что я накануне сообщил ей. Воспоминание, значит, не сохранилось. Быть может, во избежание этого следовало бы делать более длительные внушения; но тогда изменились бы естественные явления и создалось бы совершенно искусственное состояние.

Но иногда сохраняется известное устойчивое воспоминание после очень неглубокого гипнотического сна, который, впрочем, очень приближается к нормальному состоянию. «Один субъект, загипнотизированный в первый раз,— говорит Gurney,— сохранил воспоминание обо всем: не только о тех действиях, которые он совершал, но также и о том чувстве удивления, которые испытывал при совершении их. Казалось, будто было два разных „я“, из которых одно смотрело на непроизвольные действия другого, не думая прекратить их».^⁶² Ch. Richet приводит случай, когда субъект не только вспоминал все внушенные ему в сомнамбулизме действия, но воображал еще, что совершает их по своей воле.^⁶³ Я сам констатировал эту неустойчивость воспоминания у молодого человека, которого часто приводил в состояние неглубокого сомнамбулизма. Несмотря на все его старания, глаза у него оставались закрытыми, и руки не могли переменить положения, которое я сообщал им. Но очнувшись, он очень легко вспоминал обо всем. В этих случаях единственным характерным признаком сомнамбулизма было явление внушения. Однако известно, что это явление прекрасно можно наблюдать и наяву.

Не вправе ли мы поэтому сказать, что у таких лиц наблюдается явление внушения наяву, что паралич их рук и век вовсе не доказывает изменения их психического состояния, что у них просто имеются некоторые бессознательные явления и что воспоминание о других явлениях сохраняется естественным путем?

Интересное замечание о памяти сомнамбул было сделано Delboeuf'ом. Заметив, что при некоторых обстоятельствах воспоминание о внушенных в сомнамбулизме действиях остается и после пробуждения, он пришел к заключению, что «гипнотический сон подчиняется тем же законам, что и сон обычный, причем воспоминание о нем всплывает при одних и тех же условиях».^⁶⁴ Что во многих случаях — в особенности, когда речь идет о неглубоком сомнамбулизме,— можно сравнивать гипнотический сон с нормальным — это не подлежит сомнению; но нельзя допустить, что тут наблюдается полная тождественность и что изменения памяти в гипнотическом сне не отличаются от таковых при обычном сне.

Здесь мы опять встречаемся со столь важными в психологии различиями в степени. Если внезапно разбудить субъекта в тот момент, когда он совершает какое-либо внушенное действие, то он сохранит о нем воспоминание, как о сновидении. Я внушаю Люси во время сомнамбулизма, что на ней горит платье — она начинает мять материю, чтобы затушить пламя. Разбуженная внезапно в этот момент, она бормочет: «Однако, я была довольно глупа — я думала, что мое платье горит». Воспоминание остается и тогда, когда речь идет не о каком-либо действии, а о простой галлюцинации. Я говорю Люси, что она видит в комнате зажженную зеленую бенгальскую свечу, и она любуется ей; затем, выбрав момент, когда она совершенно неподвижна в своем созерцании, я вдруг бужу ее ударами в ладоши. Проснувшись, она с удивлением смотрит вокруг себя и говорит: «Почему вы потушили бенгальскую свечу... Ах, это был сон!» Такие опыты удаются и с Марией, которая, будучи внезапно разбужена, сохраняет не только воспоминание, но даже слабую и устойчивую галлюцинацию сомнамбулического сна. «Смотрите,— говорит она тогда,— вы зажгли бенгальскую свечу... Жаль только, что она постепенно гаснет». В этом опыте, по-видимому, нет разрыва в психической жизни, так как пробуждение не уничтожает впечатлений сомнамбулизма.

Заметим прежде всего, что этот опыт можно производить лишь над такими субъектами, которых можно разбудить внезапно и быстро; а такие субъекты находятся обычно в неглубоком сомнамбулизме. Следующие два факта доказывают это:

1. Когда субъекта усыпляют в первый раз, он обычно впадает в неглубокий сон и его можно разбудить сразу; когда же его усыпляют часто, то он впадает уже в более глубокий сомнамбулизм и привести его в нормальное состояние уже не так легко. В начале моих опытов с Люси я легко мог производить над ней подобный эксперимент; спустя некоторое время мне это уже не удавалось, так как теперь, чтобы разбудить ее, нужно было, по крайней мере, одну минуту; длительность пробуждения прерывала сомнамбулический акт и не позволяла сохраниться воспоминанию о нем.

2. Другое доказательство: я пришел к заключению (справедливо или нет — мы увидим ниже), что сомнамбулизм следует считать глубоким, когда весь психический склад субъекта, когда его чувства, характер и ум делаются совершенно иными, чем наяву. И вот, субъектов, которые претерпевают в сомнамбулизме такие изменения, невозможно легко разбудить. Длительное и трудное пробуждение всегда характеризует глубокий сомнамбулический сон. Нужно много времени, чтобы окончательно разбудить Розу и Леонию, у которых наблюдаются все признаки каталепсии, изменения чувствительности и т. д. А проснувшись, они никогда не могут вспомнить ни одного впечатления из сомнамбулизма. Итак, устойчивость сомнамбулических образов характерна только для неглубокого сна.

Но и по поводу этого последнего нужно сделать одно важное замечание: воспоминание, сохранившееся благодаря внезапному пробуждению, длится недолго: оно существует у субъекта только в самый момент пробуждения и его можно лишь тогда уловить, если немедленно задать субъекту соответственный вопрос. Затем воспоминание постепенно стирается из памяти и скоро не остается никакого следа в сознании. Мария, которая, проснувшись, радуется бенгальскому огню, сначала с сожалением констатирует, что он исчезает, а затем сохраняет о нем только одно воспоминание: «Бенгальский огонь был только что очень красив,— говорит она,— но он очень скоро погас». Наконец, спустя пять минут она заявляет, что ничего не видела и не знает, что я хочу сказать, говоря о бенгальском огне. Правда, если я ее опять усыплю, воспоминание снова появится полностью; но я этого не делаю, и она окончательно забывает о бенгальском огне.

Чтобы объяснить это явление, могу сделать только одно предположение: сначала она была в полусонном состоянии, а затем мало-помалу окончательно пришла в себя. Впрочем, для того чтобы опыт удался, нужно, чтобы действие, начатое в сомнамбулизме, продолжалось некоторое время после момента пробуждения. Вот почему необходимо, чтобы сомнамбула не сразу приходила в себя. Действительно, психические состояния всегда длительны, и субъект не перескакивает из одного состояния в другое. Существует так называемый постгипнотический период, продолжающийся иногда довольно долго после пробуждения, и вполне естественно, что в течение этого периода сохраняется некоторое время воспоминание о впечатлениях сомнамбулизма.

Если мое объяснение нельзя применить ко всем случаям, то это потому что психические явления чрезвычайно сложны и на каждом шагу можно натолкнуться на исключительные обстоятельства, меняющие общие правила. В средние века забывание впечатлений после сомнамбулизма считалось, кажется, признаком колдовства: «Несчастные сомнамбулы,— говорит Bertrand,— боясь сожжения, внушали себе сохранять воспоминания после сомнамбулизма, и это им иногда удавалось». В настоящее время опыты проделывают перед публикой, приглашенной специально для того, чтобы констатировать факт сохранения воспоминаний по пробуждении. При этом субъектам позволяют видеть друг друга в сомнамбулизме; приучают их считать опыт занимательным, если у них остаются воспоминания от сомнамбулизма, и скучным, когда они все забывают. Наконец, иногда оживляют воспоминания субъектов, заставляя их рассказывать свои сомнамбулические галлюцинации и создавая таким образом искусственную память. Поэтому неудивительно, что довольно часто встречаешь постгипнотическую память. Если устранить эти искусственные условия, то явление воспоминания по пробуждении после очень глубокого сомнамбулизма совершенно не будет наблюдаться, а после сомнамбулизма других степеней будет встречаться редко и длиться недолго. Таким образом, факт забывания по пробуждении мы считаем наиболее важным признаком сомнамбулизма и полагаем, что в тех случаях, когда он совершенно отсутствует, мы имеем дело с внушением наяву, а не с сомнамбулизмом.

III. Чередование различных форм памяти

Эта утрата и возвращение памяти, столь поразительное в сомнамбулизме, наблюдается иногда в более сложном виде. Один и тот же субъект не всегда впадает в одинаковое сомнамбулическое состояние. Он может впадать в разные состояния, которые все аналогичны гипнотическому сну, но не тождественны. При этом, в зависимости от состояния, в котором субъект находится, меняется и его память: он вспоминает или нет то или другое психическое состояние, в котором находился прежде. Словом, те изменения в памяти, которые возникают у субъекта по пробуждении из обычного сомнамбулизма, могут наблюдаться также и тогда, когда субъект после другого сомнамбулического состояния впадает в обычный сомнамбулизм.

Вот одно очень интересное наблюдение, рассмотренное Bertrand'ом в его исследовании о сомнамбулизме. Одна девочка, тринадцати или четырнадцати лет, страдала всякого рода нервными припадками и впадала в различные состояния, отличающиеся от нормального — в естественный и в искусственный или гипнотический сомнамбулизм. «Несмотря на то, что больная во всех этих различных болезненных состояниях была предоставлена самой себе, она наяву не вспоминала, что делала или говорила в каждом из этих состояний. Но удивительнее всего то, что в гипнотическом сомнамбулизме, доминирующем, так сказать, над всеми видами ее существования, она вспоминала все, что происходило с нею либо в естественном сомнамбулизме, либо во время нервных припадков, либо наяву. В сомнамбулизме она забывала все, происходившее в гипнотическом сне, и ее воспоминания охватывали только два низших состояния. Во время нервных припадков она помнила только то, что происходило с ней в сомнамбулизме; наконец, наяву, как бы в самом низшем состоянии, она забывала все происходившее с ней во время высших степеней сознания».^⁶⁵

Доктор Herbert Mayo приводит случай, когда у человека было пять различных степеней памяти: нормальное состояние прерывалось у него четырьмя разными болезненными состояниями, о которых он по пробуждении не сохранял никакого воспоминания. Между тем каждое из этих анормальных состояний обладало особой присущей ему формой памяти. В 1887 году я сам отметил такого рода явление, которое я в первый раз наблюдал на Люси. После обычного сомнамбулизма она впадала в сомнамбулизм второго рода, в котором обнаруживала прекрасную память и вспоминала все свои психические состояния вплоть до истерического припадка. Из этого нового состояния она впадала опять в сомнамбулизм первого рода и уже не помнила ничего, что с ней только что происходило. Воспоминание о сомнамбулизме второго рода всплывало у нее лишь тогда, когда я вновь приводил ее в это состояние.

В том же году de Rochas констатировал подобное явление на своем субъекте Бенуа: «Если,— говорит он,— продолжать применять это к Бенуа (дело идет о применении магнита к субъекту, который уже прошел через одно сомнамбулическое состояние и находится в летаргии), то можно вызвать пятое состояние, которое похоже на сомнамбулизм в том отношении, что у субъекта восстанавливаются его психические способности; память и большинство ощущений, кроме зрительных, даже обострены; по пробуждении он забывает все, что произошло в этом состоянии, но вновь вспоминает все, когда опять впадает в такое состояние».^⁶⁶

Наконец, Gurney в одном интересном исследовании доказывает, что некоторые субъекты в гипнотическом состоянии проходят через различные стадии памяти. Эти состояния памяти немного отличаются от тех, о которых я только что упомянул. При каждом состоянии сознания субъект вспоминает только то, что он испытывал именно в этом состоянии сознания. Вот каким образом автор описывает это сложное явление: «Приведя субъекта в особую стадию гипнотического сна, которую назовем состоянием А., мы начинаем беседовать с ним на какую-нибудь тему. Через некоторое время, приведя его в еще более глубокое сомнамбулическое состояние В., мы хотим продолжить прежний разговор. Но теперь он совершенно не может вспомнить его и даже забыл, что ему было сказано что-то. Тогда начинаешь с ним беседу на новую тему, прося его запомнить ее, после чего вновь приводишь его в первое состояние А. Он уже не может вспомнить, что ему только что говорили (когда он был в состоянии В.) и продолжает разговор, начатый в состоянии А., в котором он сейчас находится. Приведенный снова в состояние В., он точно так же вспоминает, что ему было сказано в этом состоянии, но забывает, что он слышал и говорил в состоянии А.».^⁶⁷ Таким образом у этого субъекта автор констатировал в гипнотическом сне три рода памяти, которые вместе с нормальной памятью наяву составляли четыре различных формы.

Теперь займемся исследованием этих изменений у наших субъектов. Так как эти явления очень сложны и трудно поддаются точному описанию, то мы просим позволения пользоваться условными наименованиями. По примеру Azam'а мы будем говорить: состояние 1, 2 или 3, чтобы обозначить различные фазы сознания, через которые проходит один и тот же субъект; для обозначения же самого субъекта будем называть имя его с прибавлением цифры, соответствующей в данное время состоянию его сознания; так, Люси 1 означает Люси в нормальном состоянии, наяву; Люси 2 — Люси во втором состоянии или обычном сомнамбулизме. Ниже мы увидим, как удобно такое условное обозначение.

Сначала я усыпил Люси обычным образом, и в этом втором состоянии констатировал у нее все явления памяти, присущие всем сомнамбулам. Как-то раз мне не удавалось сделать ей внушение, и я попробовал еще больше усыпить ее, надеясь увеличить этим внушаемость субъекта. Для этого я начал опять делать пассы над Люси 2, как если бы она не была еще в сомнамбулизме. Она легла навзничь, закрыла глаза и, казалось, засыпала все крепче и крепче. После общей контрактуры, скоро исчезнувшей, мышцы сделались вялыми, как при летаргии. Ни один жест или слово не могли вызвать даже слабого движения. Это был гипнотический обморок, о котором я уже упоминал. С тех пор я наблюдал его часто, и у некоторых лиц он показался мне неизбежной переходной ступенью между различными состояниями сознания. В гипнотическом обмороке Люси пролежала около получаса, затем сама встала и сначала с закрытыми, а потом по моей просьбе с открытыми глазами — начала говорить.

Разговаривавший со мной таким образом субъект — по нашему условному обозначению Люси 3 — предоставил мне много чрезвычайно интересного материала для наблюдений. Пока я упомяну только об одном, это — о состоянии памяти Люси. Люси 3 прекрасно вспоминала свою обычную нормальную жизнь, вспоминала прежние вызванные у нее сомнамбулические состояния и все, что Люси 2 могла говорить и делать. Кроме того, она могла подробно рассказать мне о своих истерических припадках и страхе перед людьми, будто бы спрятавшимися у нее за занавесками. Также она вспоминала и свои кошмары и припадки естественного сомнамбулизма, во время которых готовила обед и т. д.. Словом, она помнила все, о чем ни Люси 1, ни Люси 2 не сохраняли никакого воспоминания. Разбудить ее было очень трудно: оставаясь несколько минут в уже описанном гипнотическом обмороке, она переходила опять в обычный сомнамбулизм, в котором Люси 2 уже не могла мне сказать, что происходило только что с Люси 3. Она уверена, что спала и ничего не говорила. Когда я, немного погодя, опять привел ее в это состояние более глубокого сомнамбулизма, то у Люси 3 опять всплыли исчезнувшие было воспоминания.

Это любопытное явление, которое я считал тогда более новым, чем оно было на самом деле, внушило мне желание поставить подобный опыт над другим также очень интересным с этой точки зрения субъектом — Леонией. Первый сомнамбулизм, т. е. состояние Леонии 2, у нее очень легко вызвать, но только по прошествии 2 х или 3 х часов это состояние становится вполне законченным. Я попробовал продолжать усыплять Леонию 2, как будто она в нормальном состоянии, и для этого употребил приемы, к которым она более всего привыкла: прикосновение большим пальцем, пассы и т. д. Леония 2 постепенно перестала говорить, засыпала все крепче и, наконец, впала в летаргию. Я продолжил внушение, не обращая внимания на летаргическое состояние. Субъект вздохнул и, по-видимому, пробудился; причем это странное пробуждение совершалось очень медленно. Чувства, по-видимому, вновь появлялись одно за другим: сначала мышечное чувство — конечности сохраняли приданное им положение; затем осязание — предмет, вложенный в ее руку, вызывал движение; наконец, зрение — субъект видел и подражал движениям, которые совершались перед ним. Эти уже описанные в предыдущей главе каталептические явления обнаруживают наличие сознания в зачаточном состоянии. Если продолжать пассы — в особенности над головой субъекта во время каталепсии — состояние его меняется и из каталепсии он переходит в сомнамбулизм новой формы. Субъект, сидевший в каталепсии прямо, постепенно склоняется, тихо закрывает глаза и, по-видимому, крепко засыпает.

Ни надавливания на сухожилья, как при летаргии, ни растирание кожи, как в сомнамбулизме, не вызывают контрактур; руки по-прежнему остаются в придаваемых мною положениях. Лицо бледнеет, глаза вываливаются и губы сжимаются с необычным для Леонии выражением строгости и грусти. Это состояние, кажется, приближается к каталепсии, высшим продолжением которой оно является; однако, между ними есть и существенное различие: теперь субъект понимает, что ему говорят, и отвечает на вопросы. Правда, субъект разговаривает очень странно, повторяет сначала мои вопросы, как при каталептической эхолалии, и затем уже отвечает. «Слышите ли вы меня?» — говорю я.— «Слышите ли вы меня?.. Да, сударь»,— отвечает она после минутного молчания. Эта способность говорить наблюдается не всегда, так как при сомнамбулизме первой и второй стадии гипнотическое и бодрственное состояния чередуются между собой, хотя и отличаются друг от друга только тем, что в последнем состоянии субъект говорит, а в первом нет.

Если удается продержать субъекта в этом состоянии час (что очень трудно), то видно, как сознание его расширяется: субъект, которого мы можем называть теперь Леонией 3, уже реже повторяет вопросы и только отвечает на них. Как и у Люси 3, мы можем наблюдать здесь интересные психологические явления, к которым еще вернемся; теперь же займемся только состоянием памяти. Последняя отличается следующими свойствами: 1) в этом состоянии Леония 3 вспоминает все, что она делала или слышала в прежних сомнамбулических состояниях такого же рода; 2) Леония 3 легко вспоминает, что было сделано наяву Леонией 1; 3) наконец, Леония 3 вспоминает действия Леонии 2 — в обычном сомнамбулизме. Я думал, что я первый довел ее до состояния Леонии 3, но она рассказала мне, что прежде бывала в этом состоянии, когда ее усыплял д р Alfred Perrier, который, как и я, открыл это состояние, когда пытался сделать более глубоким сон Леонии 2. Это воскресение сомнамбулической личности спустя 20 лет после ее исчезновения было очень любопытно, и при обращении к ней я, конечно, употреблял имя Леоноры, которое ей дал первый исследователь. Но во избежание путаницы здесь я буду обозначать ее именем Леонии 3.

Самый главный признак этого нового сомнамбулизма наблюдается только, прекратив его. Прекратить это состояние можно разными способами; при этом субъект впадает сначала в летаргию, а затем переходит в обычный сомнамбулизм — состояние Леонии 2. Последняя вновь начинает разговор на том месте, где она прервала его раньше в этом же состоянии, и ничего не помнит, что было с ней в состоянии Леонии 3. Это исчезновение воспоминаний не обусловливается промежуточной летаргией, так как Леония 2 вспоминает все периоды своей жизни, протекшие в этом состоянии сознания, хотя они и отделены друг от друга многочисленными летаргическими припадками. Словом, Леония 2 вспоминает о действиях Леонии 3 не больше, чем Леония 1, т. е. Леония в нормальном состоянии, вспоминает о сомнамбулизме. Состояние Леонии 3 является, следовательно, новым сомнамбулизмом по отношению к состоянию Леонии 2, точно так же как и это последнее по отношению к нормальному состоянию.

Описания этих двух субъектов достаточно для понимания характера памяти при сомнамбулизме. Но мы опишем еще третьего субъекта Розу, при изучении которой познакомимся с теми же явлениями в более развитой степени и остановимся еще на одном важном пункте — на аналогии между истерией и различными сомнамбулическими состояниями. У Розы наблюдается в гипнозе четыре различных формы сомнамбулизма. Память в каждом их этих состояний изменчива и зависит, по-видимому, от чрезвычайно сложных условий. Находясь во второй стадии сомнамбулизма, Роза ничего не помнит, что было с ней в первой стадии, и наоборот. А воспоминание о нормальной жизни она сохраняет в каждой из этих стадий сомнамбулизма. Третья и четвертая форма следуют друг за другом, как последовательные сомнамбулизмы Люси и Леонии; причем, в последнем состоянии Роза вспоминает все, что происходило в течение первых трех периодов сомнамбулизма и всей нормальной жизни.

Кроме сомнамбулизма, у Розы бывают многочисленные истерические припадки, различные конвульсивные приступы и истерические бредовые состояния, которые продолжаются иногда целыми днями и о которых у нее не остается потом никакого воспоминания. Затем она страдает амнезией. Бывало, она полностью забывала важные периоды своей жизни, которые, однако, казались нормальными. Так, после одного припадка она забыла все, что произошло за три недели, предшествовавшие этому припадку. Воспоминание о том или другом из этих забытых состояний легко всплывает у нее, когда она впадает в некоторые стадии искусственного сомнамбулизма. Во втором сомнамбулизме она вспоминает полностью свой истерический бред, но тогда у нее еще не всплывает воспоминание о забытых периодах нормальной жизни. Полностью последнее возвращается только в четвертой стадии сомнамбулизма, когда память субъекта не имеет никаких особых изъянов. Этот возврат памяти в известные периоды позволяет сравнить между собою различные психические состояния, объединенные общими воспоминаниями: второй сомнамбулизм Розы, по-видимому, аналогичен ее психическому состоянию в истерическом бреду; а сомнамбулизм четвертой стадии аналогичен внезапно забытым периодам ее жизни. Эта гипотеза пока опирается только на один признак, именно — на память; но в дальнейшем наше исследование будет все более и более подтверждать нашу гипотезу.

Настоящее описание различных форм памяти может показаться сложным и неясным. Мы убеждены, однако, что психология должна забыть об абстрактных обобщениях и более подробно коснуться этого вопроса, если она хочет стать когда-нибудь полезной и практической наукой. Благодаря знакомству с различными психическими состояниями истерических, можно бороться с их параличами и контрактурами. Если же мы хотим найти когда-нибудь действенный способ психического лечения безумия — заболевания, которое намного сложнее, чем истерия,— то нужно заняться изучением памяти еще более серьезно и внимательно. Пока же мы хотели лишь доказать, что чередование различных форм памяти и забывание по пробуждении того, что происходило во время гипноза, характерно не только для обычного сомнамбулизма, а наблюдается с разными вариациями при многих состояниях и позволяет констатировать различные стадии сомнамбулизма.

IV. Особое условие, необходимое
для запоминания и забывания образов

Недостаточно констатировать явление — нужно еще объяснить его. Откуда происходят эти изменения психических состояний? Откуда эти странные забывания и возвращение воспоминаний? Для объяснения этих явлений были предложены все гипотезы, какие только возможны; рассмотреть их здесь — значило бы пробежать всю историю животного магнетизма. Так как большинство этих теорий было приведено вкратце в работах Maury, Despine'а и Ribot, то нам достаточно упомянуть о самых известных из них и указать, как мало они затрагивают самую сущность вопроса. Одни полагают, что во время сомнамбулизма внимание не напряжено и психические процессы слишком ослаблены. Другие, наоборот, говорят, что деятельность мозга настолько интенсивна, что по пробуждении истощенная психика не в состоянии воспроизвести ни одной идеи из сомнамбулического состояния.^⁶⁸

Эти две гипотезы опровергают друг друга, нисколько не считаясь с тем, что при сомнамбулизме наблюдаются весьма различные по силе и яркости психические явления; наконец, они не в состоянии объяснить полное восстановление памяти при новом сомнамбулизме той же стадии. Забывание того, что происходило с субъектов в сомнамбулизме, Despine приписывает полному исчезновению нашего «я» и нашего сознания при этом анормальном состоянии. «Забывание можно объяснить только тем, что личное сознание и наше „я“ не участвуют в актах, которые совершаются благодаря бессознательной автоматической деятельности мозга, т. е. в то время, когда сознательная деятельность этого органа временно прекратилась».^⁶⁹

В этой теории об исчезновении нашего «я», быть может, и есть кое-что соответствующее истине, но заключать из этого, что при сомнамбулизме отсутствует какое бы то ни было сознание, кажется нам поистине парадоксальным и недопустимым. Я думаю, следует обратить больше внимания на теорию Maury о значении ассоциации идей для воспоминания, но, как он это сам замечает, забывание сомнамбулами всего происходящего в сомнамбулизме не может быть объяснено только разрывом в цепи ассоциаций. Если сомнамбулы непосредственно после пробуждения не всегда видят перед собой предмет или движение, связанное с предшествующими актами или напоминающее их, то, вероятно, в продолжение дня они могут увидеть эти предметы или совершать такие же действия, какие были совершаемы в сомнамбулизме. Почему же сила ассоциаций не обнаруживается в этот момент и не вызывает воспоминания? Однажды Леония в гипнотическом сне собрала букет цветов; когда она проснулась, я даю ей этот букет: почему она не понимает, откуда он взялся? Почему она по ассоциации идей она не вспоминает, что сама собирала его?

Некоторые гипнотизеры очень правильно высказывались по поводу изменений чувствительности при сомнамбулизме. «При всяком сомнамбулизме,— говорит Bertrand,— наблюдается более или менее полное исчезновение чувствительности и движения внешних органов. Чувствительность устремляется вовнутрь: сомнамбула получает новые восприятия от внутренних органов, совокупность этих восприятий и образует новую жизнь, отличную о той, которую мы ведем постоянно».^⁷⁰ Это похоже на то, что говорил Ribot, когда допускал изменения ценестезии или общей чувствительности при сомнамбулизме — изменения, которые становятся, по-видимому, центром новых ассоциаций и памяти.

Эти взгляды представляются нам в целом верными, но нужно согласиться, что они довольно неопределенны и в некоторых случаях могут быть применены с трудом. Поэтому и мы со своей стороны хотим дать в общих чертах объяснение странных явлений забывания и различных форм памяти. Наша гипотеза так же несовершенна, как и предыдущие теории, и вовсе не стремится охватить все явления такого рода. Она предназначена для объяснения лишь тех явлений, которые я сам наблюдал и перед упомянутыми теориями имеет то преимущество, что опирается на наблюдения и точные эксперименты, поставленные при благоприятных условиях. Возможно, что для объяснения явлений, наблюдающихся на других сомнамбулах, нужно будет расширить и изменить нашу гипотезу, но главная идея останется, вероятно, той же.

Каждая гипотеза, говорит логика, состоит из трех частей: из случайного наблюдения; из ряда понятий и рассуждений, стремящихся объяснить данное наблюдение, и, наконец, из опытов, поставленных с целью проконтролировать вытекающие из данного объяснения следствия. Этому порядку мы и будем следовать при изложении нашей гипотезы.

У Розы, которую я изучал дольше всех, до поступления в больницу наблюдались почти все известные припадки тяжелой истерии. Помимо прочего, она страдала странной потерей памяти, которая наступала у нее внезапно после истерического припадка или летаргии и охватывала период в одну или несколько недель, предшествовавших припадку. Недавно с ней случился такого рода припадок, и она после каталептического или летаргического сна (это не было точно определено) совершенно забыла, что произошло за три предыдущих месяца. Летаргическое состояние наступило у нее почти внезапно, в конце сентября, когда она, казалось, хорошо себя чувствовала. Очнувшись, она совершенно забыла все, что произошло за июль, август и сентябрь. Я очень заинтересовался этой естественной амнезией и несколько раз пытался путем сомнамбулизма или внушения воскресить у нее воспоминания, но мне это не удавалось.

Гораздо позднее привычка засыпать под влиянием пассов привела к возникновению у этой женщины целого ряда различных сомнамбулических состояний, отделяющихся друг от друга, как я уже сказал, обмороком и каталепсией. Будучи в одном из этих новых состояний, в которое она только что впала, она сказала мне: «Вы часто спрашивали меня, что произошло в августе и сентябре месяце. Почему я не могла ответить вам? Ведь это так просто... Теперь я хорошо знаю это… Я делала то-то и то-то» и т. д. Но как только субъект переходил в сомнамбулизм другой стадии или же просто в нормальное состояние, воспоминания эти снова совершенно исчезали.

Что было необычного в этом наступившем случайно сомнамбулическом состоянии, при котором вновь появились исчезнувшие воспоминания? Мое внимание было привлечено одним выдающимся явлением, которое стало, по моему мнению, единственным различием между этим и другими сомнамбулическими состояниями. Наяву и во всех других состояниях, как я уже давно знал это, Роза страдала полной анестезией, и сознание ее не воспринимало ни одного мышечного или осязательного ощущения. В особом сомнамбулизме, при котором всплывали исчезнувшие воспоминания, у Розы появлялась вдруг осязательная и мышечная чувствительность на правой стороне тела, и она становилась лишь наполовину анестезичной. С другой стороны, расспрашивая о состоянии Розы в продолжение тех 3 х месяцев, воспоминание о которых исчезло у нее, я узнал, что в это время она чувствовала себя довольно хорошо и что у нее тогда появилась осязательная чувствительность на правой стороне тела. В то же время она порезала себе ножом правую руку и много страдала от этого. Теперь же, после припадка, она опять ничего не чувствует, если даже наносит себе настоящие раны. Следовательно, в продолжение этих трех месяцев она не страдала полной анестезией, как теперь.

Сравнивая то состояние, при котором фиксировались воспоминания, с особым сомнамбулизмом, при котором они всплыли вновь, мы видим, что оба имеют один общий признак — наличие осязательной и мышечной чувствительности на правой стороне тела. Это случайное наблюдение привело меня к предположению, что существует какое-то соотношение между данным состоянием чувствительности и состоянием памяти. Воспоминания, зафиксированные благодаря известной чувствительности, по-видимому, могли всплыть только при наличии того же состояния чувствительности. Чтобы оценить значение этой гипотезы и применить ее к новым случаям, необходимо различать две формы памяти и изучать отдельно каждую из них. Прежде всего, есть элементарная или чувствительная память, состоящая просто в воспоминании известного ощущения, рассматриваемого отдельно, а затем память сложная, интеллектуальная, которая состоит из воспоминаний сложных идей и которая может существовать у человека только благодаря дару речи. Сначала займемся изучением первой формы памяти и постараемся исследовать, при каких условиях она может существовать.

Память содержит один очень важный, хотя и побочный элемент, именно — узнавание и локализацию ощущений. Эти добавочные элементы интеллект вносит в содержание памяти, но они не составляют самого воспоминания. Существенным элементом воспоминания является образное воспроизведение ранее испытанного ощущения. Со времени исследований Galton'а принято, что образ идентичен ощущению. Для того, чтобы образ мог возникнуть и, следовательно, чтобы могла обнаружиться память, необходимо, чтобы имелась способность испытывать определенное ощущение. Человек, совершенно утративший какое-либо чувство и не могущий более оценивать ощущения, получаемые благодаря данному чувству, в то же время утрачивает все образы и воспоминания, связанные с этим ощущением. Но, скажут нам, человек, ослепший по несчастной случайности, сохраняет все-таки воспоминания о зрительных ощущениях, хотя не может ничего видеть. Нет, этот человек потерял только внешний орган зрения, а не психофизиологическую потребность видеть. Если же у него разрушены зрительные центры, уничтожена сама способность оценивать зрительные впечатления, то он не сохранит больше воспоминаний о виденном и, как слепой от рождения, не будет знать, что значит видеть. Можно доказать, что такие именно явления имеют место при истерической анестезии.

При этом заболевании поражается не внешний орган какого-либо чувства — он совершенно невредим; а поражаются соответствующие мозговые центры, которые или совсем не функционируют, или функционируют, как мы ниже увидим, ненормальным образом. Поэтому в противоположность случайно ослепшему человеку, который после разрушения органа зрения сохраняет воспоминания и зрительные галлюцинации, истерические больные, страдающие полной анестезией, вовсе не сохраняют галлюцинаций в сфере того чувства, которое они утратили. Рассмотрим это явление и покажем, какие оно может иметь последствия для проявления элементарной памяти.

Иногда Роза страдала полной тактильной анестезией и не могла различать цветов, т. е. она не чувствовала прикосновения к какой бы то ни было части тела, и все предметы казались ей белыми и серыми. В это время было совершенно невозможно заставить ее испытать какую-нибудь зрительную галлюцинацию с цветной окраской или галлюцинацию осязания. Когда я внушал ей видеть цветы, костюмы и т. д., то они всегда представлялись ей белыми и серыми. Если я внушал ей, что ей щекотно, больно или что в комнате ненормальная температура, она решительно ничего не чувствовала. В то же время можно было словесным внушением вызвать у нее все слуховые галлюцинации, что доказывало, что она очень внушаема. Я расспрашивал ее о галлюцинациях, и она уверяла, что так же, как и наяву, не чувствует ни малейшего прикосновения, и все предметы кажутся ей белыми и серыми. Образы совершенно исчезли у нее вместе с ощущениями.

Наоборот, когда удается вызвать у субъекта галлюцинации, несмотря на анестезию, то снова появляется нормальная чувствительность. Нужно заметить, что у некоторых субъектов, анестезия которых неглубока и недавнего происхождения, внушения могут пробудить чувственные образы, особенно при посредстве других сохранившихся образов. Например, Мария уже несколько дней страдает полной анестезией. Я внушаю ей, что у нее по руке ползет гусеница — она заявляет, что ничего не чувствует. Тогда я внушаю ей видеть гусеницу — она видит и в то же время ощущает ее: зрительный образ пробудил образ осязательный. Но интересно констатировать, что в этот момент в руке вообще восстанавливается тактильная чувствительность и Мария начинает чувствовать все прикосновения и уколы. Чувственный образ не может быть вызван без того, чтобы не повлечь за собою реальное ощущение. Это наблюдение доказывает обратную зависимость между образом и ощущением.

Исследуем теперь, какие последствия может иметь подобное явление для состояния памяти. Легко понять и проверить экспериментальным путем, что потеря образов приводит к потере всех связанных с ними воспоминаний. Одним из первых симптомов, доказывающих потерю воспоминаний, является хорошо известное безразличие истерических ко всему, что связано с их анестезией. Мне кажется, что если когда-нибудь я проснулся бы без всякого осязательного и мышечного ощущения и если бы сразу, подобно Розе, потерял способность различать цвета, видя все в природе только в черном и белом цвете, то был бы очень испуган этим и сразу бы обратился за помощью. Эти женщины, напротив, находят свое состояние таким естественным, что даже никогда не жалуются. Только после нескольких опытов я заметил Розе, что она не различает цветов. Сама же она ничего не знала об этом. Когда я показал Люси, что она не ощущает ни боли, ни какого бы то ни было прикосновения, она ответила мне: «Тем лучше». Когда я сказал ей, что она никогда не знает положения своих рук, если не смотрит на них, и что, лежа в постели, она не знает, где ее ноги, то она ответила: «Но это вполне естественно, раз я их не вижу; у всех людей так». Словом, они не могут сравнивать прежнее ощущение, воспоминание о котором у них совершенно исчезло, с настоящим состоянием. Они не страдают от своей нечувствительности, как мы не страдаем от того, что не слышим «гармонии небесных сфер». Когда истеричная больная, как, например, Мария, жалуется на потерю чувствительности, это значит, что она не страдает полной анестезией, так как при полной нечувствительности совершенно отсутствуют какие бы то ни было воспоминания.

Довольно легко проверить это положение путем точных экспериментов: можно заставить этих субъектов в период их нормальной чувствительности испытать одно определенное ощущение. Затем, когда по ходу болезни они станут анестезичными, посмотреть, сохранили ли они воспоминание о данном ощущении. Но такой опыт был бы слишком длителен и неудобен для наблюдения. Лучше пользоваться искусственными изменениями их чувствительности при помощи различных способов. После нескольких попыток я констатировал, что временную чувствительность в одной части тела можно восстановить у Розы тремя способами: либо путем наложения сильного магнита, либо наложением свинцовых или оловянных пластинок, либо (еще проще) посредством электрического топа средней интенсивности (20 или 30 элементов Трувэ).

Здесь уместно остановиться на вопросе о значении этих приемов. Мне кажется, что в настоящем случае трудно объяснить их действие напряженным вниманием или внушением, так как на субъекта, о котором здесь идет речь, внушение осязательных галлюцинаций не оказывает никакого влияния, ибо он не сохранил даже осязательных образов. Внушение пользуется известным психическим состоянием, но не создает его. В нашем случае тактильная чувствительность под влиянием одного из упомянутых приемов снова появилась в правой руке; поэтому и стало возможным внушать субъекту осязательные галлюцинации в области этой конечности, между тем как раньше этого нельзя было добиться.

Итак, когда Роза находится в нормальном состоянии, я посредством электрического тока восстанавливаю у нее осязательную чувствительность правой руки и убеждаюсь, что теперь она прекрасно чувствует уколы и прикосновения. Затем я кладу ей в правую руку небольшой предмет и прошу узнать этот предмет на ощупь, не глядя на него. «Это — маленький карандаш»,— говорит она. Тогда я отключаю электрический ток и несколько минут разговариваю с ней о другом. Затем снова спрашиваю, что было у нее в руке только что. «Маленький карандаш»,— отвечает она. Я исследую ее правую руку и вижу, что в ней еще сохранилась чувствительность. Причем делаю это быстро, не предупредив больную. Через час, проходя мимо нее, я опять спрашиваю, что она держала в правой руке. «Вы мне ничего не давали, я ничего не помню»,— говорит она. При быстром исследовании правой руки я констатирую, что она опять совершенно нечувствительна. Но, скажут мне, за час она могла забыть такой незначительный факт, как прикосновение маленького предмета. Пусть будет так, но продолжим эксперимент. На другой день я вижу, что она забыла о моем карандаше, и снова констатирую у нее амнезию правой руки. Тогда я снова пропускаю ей через руку электрический ток; через две-три минуты в руке опять появляется чувствительность, а больная сама говорит мне: «Ах, вы положили мне вчера в руку небольшой карандашик!»

Из этого интересного опыта, который я часто повторял, видно, что два момента — возникновение ощущения и затем всплывание воспоминания о нем — оба являются моментами нормальной жизни, во время которых в правой руке благодаря электрическому току восстанавливается чувствительность. Что было бы, если бы эти моменты относились к двум различным состояниям, один — к состоянию нормальному, другой — к сомнамбулизму? Мы видели, что у Розы наблюдается, по крайней мере, четыре различных стадии сомнамбулизма, которые характеризуются различными состояниями памяти. В третьей и четвертой стадиях она сохраняет естественную чувствительность на правой стороне тела, т. е. под влиянием пассов или продолжительного гипнотического сна наступает момент, когда у Розы появляется полное ощущение на правой стороне тела. Если же из этого состояния перевести ее в состояние второго сомнамбулизма, то она опять перестанет ощущать и забудет, что происходило с ней в третьей стадии.

И вот, во время этого особого состояния, когда она приобретает чувствительность, я кладу ей в руку маленький предмет. «Это медная монета»,— говорит она, не глядя. Я велю ей закрыть глаза и сам двигаю ее правой рукой. «Вы заставляете меня креститься»,— говорит она. После этого я бужу ее, причем констатирую, что наяву она по-прежнему обнаруживает полную анестезию. Не расспрашивая ее прямо, я из разговора узнаю, что она не сохранила никакого воспоминания ни о сомнамбулизме, ни о предмете, который очень долго держала в руках. Впрочем, я могу даже прямо спрашивать ее об этом, своими вопросами почти внушая ей ответ — все равно она ничего не вспомнит. Тогда я опять пропускаю электрический ток через ее правую руку, последняя вновь становится чувствительной, и Роза сама заявляет мне: «Вы положили мне в руку медную монету, вы заставляли меня креститься, когда я спала, как это смешно!» Бесполезно останавливаться дольше на исследовании этого явления у Розы. У нее оно постоянно: создав каким-либо способом — электричеством, металлическими пластинками или путем гипнотического сна — особое состояние чувствительности, вы вызовете у Розы все элементарные ощущения, возникшие у нее в какой-нибудь определенный момент при наличии такой же чувствительности.

Интересно было наблюдать это явление еще на другом субъекте, и я попытался произвести аналогичный опыт с Марией. Но тут в самом начале исследования я натолкнулся на затруднение, так как результаты эксперимента, казалось, противоречили предыдущим выводам. В самом деле, у Марии воспоминание об ощущении оставались и тогда, когда соответственная чувствительность исчезла. Нужно ли считать неправильными эксперименты, произведенные над Розой? Нет, факт никогда не бывает неправильным — это слишком часто забывают. Но он может зависеть от разных сложных условий; поэтому, если факт не подтверждается, нужно проверить, не находимся ли мы, сами того не замечая, в совершенно других условиях. И вот что я мог заметить при исследовании Марии: у нее не наблюдается анестезии такого же характера, как у Розы. В то время, как последняя совершенно потеряла способность воспринимать осязательные образы, и их не может оживить ни внушение, ни слово — у Марии, наоборот, под влиянием внушения могут возникать осязательные галлюцинации. Если я твердо заявляю ей, что по шее у нее ползет гусеница, она, несмотря на свою анестезию, чувствует гусеницу; и этот чувственный осязательный образ вызывает, хотя и ненадолго, реальное тактильное чувство. Здесь, следовательно, слово вводит новый элемент, который нарушает чистоту опыта. Поэтому не следует заставлять субъекта говорить, ибо воспоминание о словах сохраняется вместо воспоминания о тактильном ощущении; первого же достаточно, чтобы вызвать второе.

Я поступаю таким образом: вырезаю из твердого картона десяток фигур — каждая высотой около двух сантиметров; фигуры эти имеют довольно неправильную форму, чтобы их трудно было определить. Чтобы назвать вырезанные фигуры, нужно употребить такие слова, как: разносторонний треугольник, трапеция и т. д., чего эта деревенская девушка совсем не знает. Я заставляю Марию прикоснуться к одной из фигур, не спрашивая ее названия, и затем, чтобы проверить ее осязательную память, заставляю ее из десяти фигур узнать на ощупь ту, к которой она прикоснулась.

В глубоком сомнамбулизме у Марии восстанавливается чувствительность во всем теле. Я заставляю ее прикоснуться к одной фигуре и затем бужу. В этот момент она сохраняет еще немного чувствительности, характерной для сомнамбулизма — особенно если разбудить ее внезапно. Если теперь я кладу ей в руки все фигуры, она ощупывает их и дает мне ту, к которой раньше прикоснулась. «Только что у меня в руках была вот эта»,— говорит она. Таким образом, после внезапного пробуждения воспоминание еще остается, но это потому, что сохранилась сомнамбулическая чувствительность.^⁷¹ Возобновим опыт спустя более или менее продолжительное время после пробуждения, чтобы дать исчезнуть всякой чувствительности. Если я заставляю ее теперь смотреть на фигуры или трогать их, она не узнает их и говорит, что не знает, что это такое.

Постараемся теперь восстановить у нее чувствительность, не усыпляя ее вторично. Мария, не знаю почему, не чувствительна к электрическому току; приходится воспользоваться пластинками Burcq'а, а после нескольких опытов и железными пластинками, действующими очень сильно. При наложении железных пластинок рука начинает дрожать, испытывает сильные покалывания и затем, когда все это проходит, приобретает полную чувствительность. Мария прикасается к фигурам и сейчас же протягивает мне ту, которую трогала раньше. Здесь, следовательно, также наблюдается исчезновение чувствительности вместе с исчезновением воспоминания об ощущении и возвращение чувствительности вместе с возвращением воспоминания об ощущении. «Деятельность чувств,— можно было бы сказать вместе с Bastian'ом,— образует основу мысли; мысль исчезает или засыпает, когда гаснет деятельность чувств».^⁷²

V. Запоминание и забывание сложных явлений

После этого краткого рассмотрения условий возникновения элементарной памяти перейдем к сложной или интеллектуальной памяти, т. е. к полному воспоминанию понятий и актов. Здесь нам помогут прекрасные психологические исследования Шарко о даре речи и различных типах мышления. В самом деле, известно, что сложные действия и понятия понимаются нами и сохраняются в памяти главным образом благодаря речи. Следовательно, изучать условия для запоминания сложных понятий и актов — значит исследовать условия для запоминания речи.

Наша речь складывается из многочисленных образов, связанных с нашими идеями и движениями; но образы эти, как учит медицина, не одинаковы у всех людей. Одни мыслят при помощи двигательных или кинестетических образов, о которых мы уже говорили и которые, будучи изолированы, имеют тенденцию передаваться вовне в реальных движениях или словах. Эти люди, разговаривая громко или тихо, мыслят всегда при помощи двигательных образов речи.

Другие думают слуховыми или зрительными образами. Мышление их складывается из ряда образов речи, которые они как бы слышат, но не произносят, или же из ряда письменных знаков или образов, которые они как бы видят, но не слышат. Каким же образом разговаривают и действуют эти последние лица? Не пробуждают ли их слуховые и зрительные образы более или менее слабые двигательные образы, которые затем проявляются в движениях? Этот вопрос мы уже обсуждали и решили, что, пожалуй, так обстоит дело в начале жизни; впоследствии же все происходит гораздо проще. Звук слова передается в движениях, которые выражают как это слово, так и сам двигательный образ. Привычка говорить и действовать при помощи слуховых и зрительных образов присоединяется к привычке мыслить этими образами и способствует большему разделению типов мышления. Если все мысли и действия находятся в зависимости от одного рода образов, то и все воспоминания будут зависеть от устойчивости этих самых образов.

Из исследований Ballet ^⁷³ видно, что одно и то же повреждение мозга вызывает разные последствия для рассудка и памяти — в зависимости от того, какими образами пользуется обычно данный человек. Для человека, воспоминания которого группируются вокруг двигательных образов, уничтожение образов зрительных не имеет большого значения, наоборот, субъекта, который пользуется зрительными образами, это лишило бы всякой памятной способности говорить. Но и в последнем случае он может более или менее легко привыкнуть группировать свои идеи и действия вокруг образов другой категории, например, мышечного или слухового чувства, тогда такой с виду здоровый человек снова может приобрести способность мыслить и действовать. При этом он будет жить всецело своими новыми переживаниями и никогда не сможет вспомнить старых, разве только каким-то чудом прежние зрительные образы когда-нибудь вновь всплывут у него. Последнее невозможно у больных Шарко, страдавших афазией, так как болезнь мозга совершенно уничтожила у них соответственные центры. Но разве нельзя допустить, что некоторые лица только временно лишаются этих образов, которые могут вновь появляться при иных условиях? Настоящее исследование элементарной памяти показало нам, что именно так обстоит дело у истерических и сомнамбул.

Рассмотрим это явление на отдельном примере, который послужит нам иллюстрацией. Кто внимательно исследует поведение Люси наяву, он легко признает, что она является ярко выраженным «зрительным типом». Она мыслит, говорит и действует почти исключительно при помощи зрительных образов. Ни в одной части своего тела Люси не сохранила тактильного ощущения. Также у нее отсутствует и мышечное ощущение: можно перемещать ее руки, связывать их за ее спиной, останавливать ее произвольные движения и т. д.— она этого не заметит, если ее глаза обращены в другую сторону. Глубокая анестезия лишила ее всякого воспоминания о тактильной чувствительности; она, как мы только что видели, думает даже, что все люди подобны ей.

Кроме осязания, Люси почти совсем потеряла слух: она слышит только в том случае, если говорят громко и достаточно близко от нее; но ей не слышно тиканье моих карманных часов, если даже я прикладываю их ей к самому уху. Зрение, хотя и очень ослабленное (острота зрения уменьшена до трети, поле зрения — до 20%), сохранилось у нее лучше всего. Поэтому она постоянно пользуется только им: она не может сделать ни одного движения или ходить, если не смотрит беспрестанно на свои руки, ноги, землю и т. д. Впрочем, большинство истерических больных, совершенно утратив мышечное чувство, только таким образом и могут еще шить, вязать, писать и т. д. В этом отношении многие авторы часто ошибались, когда полагали, что мышечная анестезия встречается при истерии очень редко.

Зрительные образы в некоторых случаях могут даже заменять отсутствующие ощущения и помогают таким образом истерическим больным совершать движения с закрытыми глазами. Не так обстоит дело с Люси. Если перед ее глазами ставят экран, она не может ничего делать: ни ходить, ни двигать руками, ни даже шевелить кистью руки — она шатается и падает. Если же ей совсем закрывают глаза, то она не может даже говорить и… засыпает. Описано уже много случаев такого рода, когда субъекты засыпали, лишь только их лишали единственного оставшегося у них органа чувств.^⁷⁴ Поэтому, если хотят исследовать нормальное состояние больной истерией, никогда не следует прикасаться к ее глазам. Я наблюдал 4 х субъектов, у которых сознание поддерживалось только благодаря зрению и которые засыпали, как только им закрывали глаза. Беседуя с Люси в ее обычном состоянии, можно заметить, что, думая о людях, она всегда представляет их по их лицу и платью; наяву все воспоминания, каково бы ни было их происхождение, появляются у нее в виде зрительных образов.

Теперь усыпим ее и, чтобы получить ясные различия, опустим промежуточные стадии и приведем ее прямо в самый глубокий сомнамбулизм — состояние Люси 3, которое наступает только через полчаса после усыпления. Вот она поднимается и открывает глаза. Но кого мы теперь видим перед собой? Прежде всего она не утратила чувств, которые были у нее наяву — наоборот, чувства эти даже окрепли. Но удивительно, что теперь у Люси вполне восстановились мышечные и тактильные ощущения: она прекрасно знает, в каком положении ее руки и ноги; различает на ощупь самые маленькие предметы; узнает при простом прикосновении мою руку; ходит и даже пишет, не глядя на свои ноги и руки. Впрочем, эти новые ощущения не удивляют ее, и она находит их вполне естественными. Затем мы видим, что она уже не зависит от своего зрения, ибо если ей закрывают глаза, она не противится и, по-видимому, вовсе не меняется от этого. Не естественно ли предположить, что теперь Люси двигается и, особенно, говорит при помощи уже не тех образов, что наяву, а пользуется образами мышечного и осязательного чувства? Словом, теперь это — женщина двигательного, а не зрительного типа.

Это заявление может вызвать некоторые возражения. Каким образом, скажут нам, она так легко меняется и может теперь свободно говорить при помощи двигательных образов, между тем как только что она разговаривала при помощи совсем других образов? Ведь чтобы испытать подобное превращение, больные Шарко нуждались в долгом перевоспитании! На это я отвечу: воспитание Люси, как субъекта моторного типа, давно уже завершено. Сейчас же — она истеричная больная, т. е. психически неустойчивый тип. Уже пятнадцать лет, как она больна. В течение этого времени у нее постоянно чередовались доминирующие образы и она говорила и действовала с помощью образов то одной, то другой категории. Шарко в своей классификации людей по способу речи указывал на безразличный тип, который пользуется одновременно образами разных категорий. Я с своей стороны могу указать еще на существование типа изменчивого, который пользуется поочередно образами то одного, то другого чувства.

Как доказать, что Люси принадлежала когда-то к двигательному типу, каким она, по-видимому, является теперь в этом искусственном состоянии (сомнамбулизме второй стадии)? Довольно убедительное доказательство этого можно почерпнуть из ее воспоминаний. Если мы станем расспрашивать Люси 3, то она может рассказать нам многое: она расскажет о своем детстве до девяти лет, которое Люси 1 совершенно забыла; будет говорить об ужасном страхе, который она испытала однажды, когда какие-то мужчины спрятались в драпировках и потом внезапно набросились на нее — эта эмоция составляет главную основу всех ее истерических припадков. Она сможет рассказать нам о своих припадках и о прогулках ночью по дому в естественном сомнамбулизме. Особенно же долго Люси остановится на рассказе о настоящем годе, который был так тяжел для нее: в продолжение многих месяцев ее хотели держать взаперти в темной комнате, потому что у нее болели глаза, и врач, думая, что имеет дело с обычным заболеванием, долгое время держал ее в темноте. Однако в обычном своем состоянии Люси не могла рассказать нам всех этих историй, ибо совершенно не знала их.

Не вправе ли мы предположить, что в этих случаях, которые были известны Люси 3, но не известны Люси 1, воспоминания по различным причинам не были связаны с зрительными образами? В детстве она иногда чувствовала себя хорошо и думала при помощи мышечных образов, как почти все люди в детстве. Иной раз мышечное чувство функционировало одно, например, во время припадков, иногда же, например, когда в силу анестезии глаз она временно лишалась органа зрения, ей приходилось думать с помощью другой категории образов и воспоминания группировались тогда вокруг этих последних. В силу закона, указанного в предыдущем параграфе, эти образы, точно так же как и воспоминания, не всплывают у нее наяву. Не знаю почему, пассы оказали на нее такое же действие, как металлические пластинки (для нее — золотые пластинки) или статическое электричество, и возвратили ей утраченные чувства; благодаря этому у нее вновь всплыли все образы, а с ними вместе и все исчезнувшие воспоминания. Но разговор, который мы только что вели с Люси 3, в свою очередь ассоциируется с этой особенной памятью и увеличивает сумму воспоминаний мышечных, а не зрительных. Поэтому, когда мы будим ее, т. е. попросту лишаем ощущений, возникших добавочно благодаря известному раздражению (приему), то Люси оказывается такой же, как и вначале, смотрит во все стороны и опять начинает думать при помощи своих зрительных образов. У нее нет больше ни мышечного, ни осязательного чувства. Следовательно, у нее нет уже и соответственных образов или связанных с ними воспоминаний.

Доказательство этого положения было бы слишком длинным, если бы пришлось повторять данные опыты на всех больных. Можно, например, легко доказать, что Леония наяву принадлежит к зрительному типу; в обычном сомнамбулизме, когда у нее слух особенно тонок — к слуховому и, наконец, к типу двигательному или тактильному — в состоянии Леонии 3. Исследование Розы особенно интересно с этой точки зрения: в нормальном состоянии у нее наблюдаются следующие характерные свойства: полная тактильная анестезия всего тела, полное отсутствие мышечного или кинестетического чувства в обеих ногах и левой руке (правая рука сохранила его); зрение — слабое, причем она страдает неразличением цветов, и все предметы кажутся ей черными или белыми. Наоборот, слух у нее довольно нормальный; она любит музыку, была певицей в одном кафе и раздражается, когда слышит фальшивое пение.

Анализ этот показывает, что Роза принадлежит к типу людей, мыслящих слуховыми образами, что довольно редко у истерических наяву, когда они почти все являются «зрительными типами». И вот, это состояние чувств оказывает влияние на ее движения. С помощью слухового чувства можно хорошо разговаривать, но ходить нельзя, так как движения ног плохо ассоциируются с слуховыми образами; поэтому у несчастной больной отнимаются обе ноги, как только она теряет мышечную чувствительность в области нижних конечностей. Роза кое-как научилась делать при помощи зрительных образов движения левой рукой и может пользоваться последнею только в том случае, если глядит на нее. Свободно владеет она лишь движениями правой руки благодаря мышечному чувству и движениями языка благодаря чувству слуховому.

Начав усыплять ее, я натолкнулся на странное и редко встречающееся затруднение: я не мог заставить ее говорить в сомнамбулизме. Она меня понимала, делала требуемые от нее движения и, казалось, испытывала галлюцинации, но не могла говорить, как будто с нею случился припадок истерической немоты. После нескольких сеансов, когда я уже хотел было отказаться от намерения заставить ее говорить, меня очень удивил новый факт: зрительные галлюцинации обусловили появление речи. Когда я приказывал ей видеть розы, она, по-видимому, испытывала соответственную галлюцинацию, двигалась, открывала глаза и, вдыхая аромат, бормотала: «Розы». Таким образом мне удалось в несколько сеансов развить в ней способность говорить, но благодаря лишь зрительным образам.

Кроме того, можно было легко констатировать, что в сомнамбулизме она не страдала более неразличением цветов и зрение ее становилось почти нормальным. Я не смею с уверенностью утверждать это. Во всяком случае, обретя вновь способность правильно видеть, она оказывалась в непривычном для нее состоянии и не умела как следует пользоваться речью. Так как Роза не умела передвигать ногами с помощью зрительных образов, как Люси, то я и не мог устранить у нее паралич в этом состоянии. Но в другой стадии сомнамбулизма, которой я с большим трудом добился гораздо позднее, у нее восстанавливались тактильная и мышечная чувствительность сначала на правой, а потом и на левой стороне тела. Тогда ей достаточно было небольшого усилия, чтобы по моему приказанию разогнуть ноги и начать двигаться. Теперь она становилась «двигательным типом», каким была, вероятно, большую часть своей жизни. Она совершенно свободно разговаривала, вспоминала все, что наяву исчезло из ее памяти, и не страдала более параличом. Однако, проснувшись, Роза вновь теряла все внезапно возникшие чувства, все забывала и, к сожалению, не могла опять ходить. Таким образом, все явления движения и памяти, по-видимому, находились в прямой зависимости от изменений в общей чувствительности.

Следовательно, сложные психические явления, понятия, произвольные движения, речь и т. д. у каждого человека в каждый момент его жизни слагаются из образов определенной категории, и воспоминание этих сложных явлений зависит от воспроизведения соответственных элементарных образов. Если почему-либо образы эти не могут больше быть воспроизведены, то и все связанные с ними воспоминания исчезают, и, хотя человек может еще мыслить и говорить при помощи новых образов, он уже не помнит больше прежних своих мыслей и слов. Если же возникнет возможность появления старых образов, то в памяти субъекта вновь всплывут прежние воспоминания. Это происходит лишь тогда, когда наступает прежнее состояние общей чувствительности. Запоминание или забывание сложных явлений зависит, следовательно, от большей или меньшей устойчивости общего состояния чувствительности.

VI. Объяснение забывания после сомнамбулизма

Применение к сомнамбулизму всего того, что было сказано выше, кажется настолько естественным, что достаточно остановиться лишь на некоторых деталях.

Чтобы объяснить особенности памяти у сомнамбул, мы были вынуждены предположить, что эти особенности своим происхождением обязаны периодическому изменению (произвольному или вызванному) в состоянии общей чувствительности сомнамбулы и, следовательно, изменению в характере образов, которые служат для образования сложных психических явлений вообще и речи в частности. Это изменение наблюдается, главным образом, у субъектов, которые в нормальном состоянии страдают большей или меньшей анестезией, и состоит во временном появлении известной категории образов, которыми в обычном состоянии субъект не обладает. Такое изменение может быть более или менее полным. А у некоторых лиц, которые скорее рассеянны, чем страдают анестезией, оно состоит просто во временном доминировании некоторых обычно второстепенных образов. Разберем последовательно эти различные положения.

У нас была возможность наблюдать у большинства наших субъектов периодические изменения чувствительности и образов. Мы видели, что один является зрительным типом в нормальном состоянии и становится двигательным типом во время сомнамбулизма; другой наяву принадлежит к слуховому типу, а в известном ненормальном состоянии — к зрительному. Нет необходимости возвращаться к этому. Заметим лишь, что всегда, когда по той или иной причине возникают аналогичные изменения чувствительности, можно констатировать те же особенности в области памяти, какие мы наблюдали при сомнамбулизме.

Кто не был поражен тем фактом, что у истеричной больной, в нормальном состоянии лишенной чувствительности, последняя восстанавливается при каталепсии? Сожмите в кулак левую руку Леонии или Люси в то время, когда они находятся в нормальном состоянии — они этого не заметят; но сделайте это при каталепсии — даже так, чтобы они не могли видеть — и вы внушите им чувство гнева. Положите ключ в левую руку Леонии наяву — она не будет знать, что это такое; сделайте то же самое во время каталепсии, и она станет открывать воображаемую дверь. Следовательно, при каталепсии появляется тактильное ощущение, которого не было наяву; поэтому и не следует удивляться, что эти две женщины не помнят о своей каталепсии наяву, но вспоминают о ней в следующем сомнамбулизме, когда к ним опять возвращается тактильная чувствительность.

Истеричная больная, проснувшись, вспоминает свои ночные сновидения, если они носили зрительный характер, но не помнит их, если они были двигательного характера. Если, например, она ночью вставала, то она не запомнит этого, так как в темноте она могла сделать это только при помощи мышечного чувства. Припадки истерической больной, говорил Moreau (de Tours), являются мышечным бредом. Поэтому нет ничего удивительного, что воспоминания о припадках появляются лишь в сомнамбулизме, когда восстанавливается полностью мышечное чувство. Наконец, мы понимаем, что в нормальном состоянии могут исчезать известные воспоминания в силу резких изменений в состоянии той чувствительности, которая характеризует данный тип. «Одна женщина, страдавшая анестезией, помнила лишь часть своей жизни; в сомнамбулизме у нее восстанавливалась чувствительность, и она вспоминала всю свою жизнь».^⁷⁵

Эти изменений в состоянии чувствительности, обусловленный гипнотическим сном или пассами, можно достичь и другими способами. «Существуют сомнамбулы,— говорит Charpignon,— которых можно усыпить посредством электрической машины». Это — глубокая истина: выше мы наблюдали некоторые действия слабого электрического тока. Известно также превосходное действие на истерических электрической ванны. Я убежден, что в будущем электрические аппараты станут настоящими научными инструментами, с помощью которых можно будет по желанию вызывать все разновидности сомнамбулизма. Теперь же можно достичь того же результата иными приемами: с помощью магнита, металлических пластинок и проч. J. Janet доказал, что у анестезичной истеричной в период возбуждения под хлороформом восстанавливалась чувствительность и она впадала в настоящий сомнамбулизм. Подобное наблюдение мы находим и у Despine'а. В одной работе доктора Ball я встретил очень любопытное в этом отношении наблюдение. «Среди самых парадоксальных последствий подкожного впрыскивания морфия нужно отметить восстановление кожной чувствительности у потерявших ее субъектов. У одной анестезичной истеричной, получавшей до восьми центиграм морфия в день, исчезли боли и восстановилась нормальная чувствительность. Прекращение впрыскивания привело вновь к проявлению истерических симптомов».^⁷⁶ Очень жаль, что автор не дает нам других психологических указаний и ничего не говорит о состоянии ее памяти. Весьма вероятно, что морфий вызвал у нее состояние, аналогичное сомнамбулизму, ибо всякое изменение в области чувствительности обусловливает изменение в состоянии памяти; а это именно и есть сомнамбулизм.

Изменение в состоянии чувствительности сомнамбул почти всегда заключается в восстановлении чувствительности и появлении некоторой группы образов, которые в обычном состоянии исчезают из памяти субъекта. Это объясняет нам третий характерный признак памяти сомнамбул, на котором мы еще мало останавливались: воспоминание в этом состоянии всего, что происходило наяву. Сомнамбулизм прибавляет всегда новые ощущения и образы, но никогда не отнимает их. Для того, чтобы у субъекта, впавшего в сомнамбулизм, исчезло воспоминание о действительности, нужно было бы, чтобы во сне у него не возникали те образы, вокруг которых группируются воспоминания нормальной жизни; если, например, наяву он принадлежит к зрительному типу людей, то во сне у него не должно бы быть ни способности видеть, ни зрительных образов. Но такого не бывает — по крайней мере, по моим наблюдениям; наоборот, число образов, которыми пользуется субъект в сомнамбулизме, не уменьшается, а увеличивается. В моих заметках относительно Леонии я нашел одно поразительное наблюдение, которое давно уже сделал, но не понимал. Она рассказывает, что думая обо мне наяву, она видит меня, и что у нее могут даже появиться соответственные зрительные галлюцинации. Думая обо мне в первом сомнамбулизме, она видит меня и слышит, как я разговариваю с ней; во втором сомнамбулизме она видит меня, слышит и прикасается ко мне. Я вспоминаю, что раньше объяснял себе это ее привычками: она мало говорит со мною наяву, много болтает в первом сомнамбулизме и всегда хочет держать меня за руку во втором. Но сейчас я пришел к заключению, что она сначала располагает только зрительными образами и связанными с ними воспоминаниями; затем пользуется и слуховыми образами, не утрачивая, однако, образов зрительных; наконец, она овладевает тактильными образами, сохраняя в то же время и предыдущие. У истерических сомнамбулизм является не сужением, а расширением психики под влиянием того или иного возбуждения.^⁷⁷

Возможно, что существуют сомнамбулизмы различного характера. Гипнотизирование здоровых людей, владеющих всеми чувствами и образами, может только ослабить обычную чувствительность и лишить субъекта некоторых ощущений. Было бы интересно проследить, не касается ли иногда это лишение тех образов, которыми субъекты обычно пользуются наяву, и не влечет ли сомнамбулизм за собой забывания явлений действительности. Знаменитая больная Mac-nish'а, быть может, принадлежит к сомнамбулам такого рода. Я ничего подобного не наблюдал. Правда, я гипнотизировал почти только одних больных, и не могу, следовательно, говорить о наблюдении, которого совсем не проводил. В психологии, как и в других областях положительной науки, можно говорить только о том, что сам наблюдал.

Мне кажется, что вышеизложенная гипотеза объясняет разные виды сомнамбулизма и различия в характере сменяющих друг друга форм памяти. Есть не один, а несколько видов сомнамбулизма, из которых каждый характеризуется свойственной ему памятью. Сомнамбулизм зависит не от одного и того же психического изменения, а меняется сам под влиянием изменений в общем состоянии чувствительности. Можно себе представить, что у анестизического в нормальном состоянии субъекта можно вызвать более или менее полное восстановление чувствительности, которое и обусловит возникновение различных форм памяти и нескольких стадий сомнамбулизма.

Если бы мы наблюдали только одного субъекта, например, Люси, то можно было бы подумать, что разделение сомнамбулизма на два вида имеет какое-либо значение и что существует только три вида памяти. Но это было бы заблуждением, подобным тому, которое некогда заставляло меня обозначать особыми названиями все степени каталепсии Леонии. Действительно, нет ни двух, ни трех необходимых видов памяти — их может быть неопределенное число. У Розы наблюдается, по крайней мере, четыре или пять различных стадий сомнамбулизма, имеющих каждая свойственную ей память. Встречаются субъекты с такой неустойчивой психикой, что для того, чтобы они впадали в один и тот же сомнамбулизм, нужно, чтобы их усыпляло одно и то же лицо по одному и тому же способу. В противном случае они впадают в другое состояние, характеризуемое другой общей чувствительностью, и не помнят о первом сомнамбулизме. Это важное явление объяснит нам ниже некоторые факты, относящиеся к внушению. Теперь же достаточно знать, что бывает не одно сомнамбулическое состояние и что последнее, завися от изменений в состоянии чувствительности, может принимать самые различные формы и обусловливать самые странные изменения памяти.

В этой серии состояний чувствительности и памяти можно различать отдельные интересные фазы. Так, например, нормальным состоянием субъекта нужно считать то, в котором он обычно находится, когда его исследуют, и при котором он обладает свойственной ему чувствительностью и памятью. Первым сомнамбулизмом можно назвать состояние, которое наступает, как только чувствительность субъекта почему-либо меняется — другими словами, когда в сфере чувств происходит первое изменение, достаточно крупное, чтобы привести к исчезновению воспоминаний после возврата к нормальному состоянию. Но самым важным принято считать сомнамбулизм последней стадии. Я называю так то состояние, при котором у субъекта восстанавливается полная память и полная чувствительность, свойственная обычно вполне здоровому человеку, т. е. состояние, при котором у субъекта нет более ни анестезии, ни амнезии. Это состояние очень важно, особенно с терапевтической точки зрения, которой мы не будем теперь касаться. Добиться его, однако, иногда бывает очень трудно; иногда испытуемые субъекты впадают в это состояние более или менее быстро — после одной промежуточной стадии сомнамбулизма, как Люси, или после нескольких, как Роза; иногда же субъекты совсем не впадают в подобное состояние. Так, у Леонии даже в последнем для нее сомнамбулизме все еще наблюдается анестезия. В настоящей главе, посвященной исследованию сомнамбулизма вообще, мы не будем больше останавливаться на этом специальном состоянии. Нам достаточно было показать, что, находясь в связи с другими стадиями сомнамбулизма, оно является лишь более интересным пунктом этого непрерывного ряда.

Изменение чувствительности при сомнамбулизме может быть более или менее полным и более или менее заметным. В самом деле, в этой работе мы привели только трех или четырех субъектов, у которых характерные явления сомнамбулизма проявляются особенно ярко. Я сразу заметил, что Люси пользуется зрительным чувством в нормальном состоянии и осязательным чувством — в сомнамбулизме; у нее это очевидно. У других субъектов эти изменения могут быть менее заметными. Мне возразят, что можно усыпить людей, у которых в обычной жизни не наблюдается никакой ярко выраженной анестезии. Я отвечу, что сам констатировал такого рода случаи, но гораздо реже, чем можно было предположить. В данный момент я о них не говорю, чтобы заняться сначала самыми простыми и наиболее характерными случаями. Думаю, однако, что эти новые и менее ясные случаи можно объяснять одинаково.

В самом деле, у субъектов, которых, несмотря на отсутствие в нормальном состоянии ярко выраженной анестезии, можно привести в сомнамбулическое состояние, наблюдается явление, которое совершенно аналогично анестезии и имеет для памяти одинаковое значение, именно — рассеянность. Конечно, если привлечь внимание этих субъектов к каждому из их чувств поочередно, то можно будет констатировать, что они пользуются всеми своими чувствами или, по крайне мере, могут пользоваться всеми. Но на практике они не пользуются всеми своими чувствами и образами этих чувств; они не в силах охватить их все и потому отбрасывают большую часть, довольствуясь лишь несколькими доминирующими обычными образами. Сомнамбулизм меняет доминирующие образы, но не дает собственно новых ощущений; он выявляет некоторые специальные образы и делает их новым центром, вокруг которого мысли группируются в ином порядке. Проснувшись, эти субъекты возвращаются в свое обычное состояние, не обращая по рассеянности внимания на возникшие в сомнамбулизме образы и связанные с ними воспоминания. Они не могут вспомнить их, ибо неспособны сделать маленькое усилие, чтобы изменить обычную форму своего сознания.

Таким образом, результатом рассеянности является известная форма забывания, как результатом анестезии была другая форма забывания; но первая оказывается гораздо слабее второй. Малейший повод в состоянии привлечь внимание субъекта к этим образам, которые скорее оставлены без внимания, чем забыты. Один молодой человек, впадавший в такого рода сомнамбулизм, по пробуждении все забывал, но в течение дня у него постепенно всплывали воспоминания сомнамбулизма, и на другой день он мог мне все рассказать. У таких субъектов можно вызывать воспоминания, заставляя их напрягать внимание и руководя немного их усилиями. И подобно тому, как анестезия этих лиц является лишь легкой рассеянностью, которую можно изменить словом, точно так же и забывание у них является результатом рассеянности и не имеют большого значения. Мы не можем дольше останавливаться на нашем объяснении. Нам достаточно было показать, что при таком объяснении случаи, с виду представляющиеся исключениями, соответствуют общей теории. «Всякий раз,— говорит Paulhan,— когда происходит изменение в том, что можно было бы назвать общим направлением сознания, наступает известного рода расщепление памяти — тем более выраженное, чем сильнее было изменение». «Забывание сновидения по пробуждении обусловливается именно тем, что у нас сразу меняется направление сознания».^⁷⁸ «Когда вновь появляются те условия, при которых что-либо запечатлелось, всплывает и само воспоминание».^⁷⁹

Я попытался несколько точнее описать это общее объяснение явлений забывания и применить его к исследованным мною случаям. Конечно, взятые мною примеры недостаточны для доказательства того, что всегда дело обстоит именно так. Мы не имеем вполне точного и надежного способа оценки различия в образах, которыми пользуется субъект и которыми обусловливаются различия в воспоминаниях. Впрочем, возможно, что в известных случаях и при некоторых неглубоких сомнамбулизмах изменения сознания бывают ничтожными. Возможно, что некоторые лица в сомнамбулизме испытывают не новые ощущения, а немного отличающиеся от тех, которыми они располагают наяву. Разница между двумя группами воспоминаний, концентрирующимися вокруг ощущений наяву и ощущений в сомнамбулизме, все-таки существует, но она менее выражена. Словом, мы объяснили лишь наиболее ясные и относительно простые случаи: объяснение сомнамбулизма может, конечно, быть более полным, но в основе своей оно останется таким же.

VII. Смена различных психических состояний.
Самопроизвольные изменения личности

Когда определенные психические явления комбинируется в некое целое, то в психике начинаю происходить важные изменения: единство психических явлений, которое замечено и понято, дает толчок к образованию особого суждения, которое называется понятием о «я». Это — говорим мы — есть суждение, а не ассоциации представлений, явления воспроизводятся одно за другим, автоматически сопоставляются их, и, таким образом, появляется возможность заметить их единство и судить об их сходстве. Но сама по себе ассоциация не дает этой связи по признакам единства и сходства. Наоборот, суждение синтезирует факты, констатирует их единство и из различных психических явлений, вызванных внешними впечатлениями или автоматической игрой ассоциаций, образует новую понятие — понятие о личности. В настоящем исследовании, посвященном автоматической стороне нашей психики, нет необходимости рассматривать суждение о единстве. Ограничимся лишь указанием на то, что психические явления, протекающие в нашем мозгу, могут быть, как мы это видели, очень разными в зависимости от различных состояний. Поэтому и понятие о личности должно так же меняться и варьироваться у одного и того же лица в зависимости от вызванных чем-либо ощущений и воспоминаний.

«На протяжении своей долгой жизни,— говорит один моралист,— человек может быть последовательно несколькими лицами, столь непохожими одно на другое, что, если бы каждая фаза его жизни могла воплотиться в отдельного человека и всех их можно было бы собрать, то они составили бы очень разношерстную группу, с противоположными взглядами, презирали бы друг друга и скоро разошлись бы без желания снова увидеться когда-нибудь».^⁸⁰ Как часто при воспоминании о событиях нашей жизни мы говорим себе с изумлением: «Неужели это я увлекался этими идеями? Но ведь это невозможно, я не узнаю себя». Однако, это было в действительности. Если мы не узнаем самих себя, то это значит, что мы изменились. К счастью, эти изменения наступали постепенно и в действительности относились только к второстепенным и сложным явлениям нашей психики — нашим понятиям, желаниям и т. д. Если же бы они относились к элементарным явлениям нашего сознания, изменяя в силу этого все наши воспоминания, то разница стала бы еще значительнее и непрерывность нашей психической жизни была бы нарушена. Мы говорили бы «я» в продолжении всего нашего существования, т. е. продолжали бы составлять суждение о единстве сгруппировавшихся в данный момент явлений, но мы не знали бы или не признавали бы своей большую часть своей жизни, которая представлялась бы нам как бы жизнью другого человека.

Исследуем вкратце те изменения личности, которые наступают произвольно. Они слишком известны, чтобы нужно было долго останавливаться на них, но изучение их подготовит нас к пониманию тех изменений, которые происходят в состоянии искусственного сомнамбулизма. В сновидениях психически здоровых людей почти всегда наблюдаются первые признаки тех серьезных изменений, которые наступают в личности некоторых больных. Ночью мы ведем особую психическую жизнь, отличную от нашей сознательной жизни наяву. Несомненно, сюжеты сновидений почти всегда заимствуются нами из реальной жизни, но располагаются и представляются они иначе. Они являются нам в форме образов, которыми мы мало пользуется наяву. Если позволено касаться самого себя в этом экспериментальном исследовании, то я скажу, что принадлежу всецело к «двигательному типу». Наяву я мыслю не иначе, как выражая свои мысли вслух или письменно, и моя мысль является всегда наполовину остановленным жестом. Наоборот, во сне, насколько я мог констатировать это, я сохраняю абсолютную неподвижность и являюсь простым зрителем, а не действующим лицом. Образы и звуки составляют картины, которые плывут передо мной. Редко мне снится, что я действую или говорю,— я всегда сохраняю неопределенное чувство своей неподвижности и бессилия. Именно из-за этой огромной разницы между моими сновидениями и моими мыслями наяву, я с трудом сохраняю воспоминание о своих снах.

Во сне образуется целая группа психических явлений, изолированных от огромной массы идей, составляющих нашу обычную психику. Эти явления развиваются отчасти по закону изолированных явлений, но так как они слишком многочисленны, чтобы вытеснять друг друга, и так как, с другой стороны, они состоят почти исключительно из зрительных и слуховых образов, которыми мы не пользуемся для движений, то они редко и проявляются в движениях. Кроме того, они уже достаточно сгруппированы и могут образовать простую личность. Так что, если в изолированных явлениях каталепсии вовсе нет понятия о личности, то нельзя этого сказать о сложных группах психических явлений во сне. Однако у здоровых людей это стремление к образованию вторичной личности и памяти остается рудиментарным. Если даже некоторым воспоминаниям различных сновидений и удается соединиться между собою, то остальная часть их образует груду отрывочных образов, которые не могут ни соединиться между собой, ни систематизироваться. Сон напоминает скорее состояние отупения некоторых стариков, мозг которых размягчен. Сосредоточение внимания во сне невозможно, воля и суждение почти всегда отсутствуют. Сон можно одинаково назвать сознанием в период разложения или личностью в период образования.

Усилим немного яркость сновидения, соединим лучше разрозненные образы и мы получим психическое состояние, более независимое от нормальной жизни и более сравнимое с сомнамбулизмом. «Один из моих друзей,— говорит Erasme Darwin,— заметил, что, когда жена его много и торопливо говорит во сне, она никогда не может вспомнить своих сновидений; наоборот, когда она не говорит во сне, она очень легко запоминает свои сны».^⁸¹ То же самое явление я наблюдал у Леонии: те свои сны, в которых она ничего не говорила, она могла рассказать мне наяву: сновидения же, в которых она двигалась и говорила, она могла вспомнить только в сомнамбулизме. Сновидения последней категории образуют, следовательно, вторичную личность, имеющую независимое существование. Эфир, хлороформ или алкоголь, будучи применены только раз, просто расщепляют нормальное сознание, препятствуют образованию суждений о единстве и оставляют только разрозненные психические элементы. Но если отравления повторяются, то эти обрывки мыслей соединяются между собой и образуют новый психический синтез со свойственной ему памятью, который и подобен сомнамбулизму.

Так называемые нервные болезни, которые, думаю, заслуживают также названия болезней психических, с еще большей ясностью показывают нам развитие этой вторичной группы явлений и образование различных форм психической жизни. Мы не станем останавливаться на конвульсивных припадках эпилептиков, которые наступают через правильные промежутки и которые справедливо можно было бы назвать мышечным бредом; но в постэпилептическом или истерическом бреду видна уже настоящая психическая жизнь, отличная от нормальной, продолжающаяся нередко несколько часов и имеющая характерные признаки и особую память.

Одержимые являются хорошим примером того изменения личности, которое благодаря различным влияниям часто наступает во время припадка истерического бреда. В бреду эти больные зачастую испытывают настоящую ярость по отношению к религии, оскорбляют священников, Св. Деву и т. д. и пересыпают свою речь всякими ругательствами. После припадка они опять становятся спокойными, вежливыми и религиозными.^⁸² Эти молодые девицы говорят ужасные непристойности, «но,— пишет один очевидец,— они не сами так выражаются. Устами их говорит овладевший ими дьявол. Девица Blaud, будучи послушным орудием в руках дьявола, успокаивается как бы по волшебству и, не испытывая никакой усталости, продолжает свое вязанье, как будто ничего не произошло. Она ничего не помнит и не хочет верить, что произносила перед нами всякие ругательства».^⁸³ В припадке эти больные проявляют ужасный характер, но известно, что они не всегда таковы. Следовательно, в них обнаруживаются две независимые друг от друга формы существования. Все виды истерического бреда сводятся в общем к тому же: в бреду Роза оскорбляет приближающихся к ней лиц, между тем как наяву она очень вежлива. Люси в припадке думает только о своем хозяйстве и кухне, но не занимается ими в нормальном состоянии.

Припадки такого рода вообще довольно непродолжительны, потому что личность при этом не вполне развилась. А длительность всякого психического состояния прямо пропорциональна степени совершенства образовавшегося существа. Этим отдельным психическим элементам, которые, подобно атомам Эпикура, встречаются для образования личности, не удается создать жизнеспособную личность. Отсутствует слишком много необходимых элементов: у одного — зрительные ощущения, у другого — двигательные ощущения в горле, у третьего — двигательные образы ног и т. д. Кроме того, психические элементы, составляющие единую группу, не очень связаны между собою. Иногда группа легко распадается, и тогда опять начинаются простые конвульсии — элементарная форма данной новой жизни.

Итак, эта неустойчивая группа психических явлений быстро распадается, и на месте ее вновь появляется прежняя более полная группа, составляющая нормальную психику. Но предположим, что психические атомы образовали случайно более полное и устойчивое психическое целое. Новое психическое существование, образующееся постепенно и являющееся анормальным для одного субъекта, может напоминать то, что для другого лица является нормальной жизнью. Психические элементы, столь же многочисленные или даже еще более многочисленные, чем наяву, группируются вокруг другого центра — вот и все. Эта кристаллизация в другом направлении может образовать такие же прочные кристаллы, как и обычная кристаллизация. Субъект, принадлежавший обычно к зрительному типу, в припадке является двигательным типом. Конечно, впоследствии это будет иметь свои неудобства, ибо, возвращаясь в первое состояние, он ничего не будет помнить о втором. Сейчас же он напоминает людей, принадлежащих к двигательному типу, и чувствует себя от этого не хуже. Именно это и наблюдалось у известной Фелиды Х. и многих других. Напомним, что второе состояние Фелиды начиналось после внезапного обморока, который уничтожал первую личность и из которого мало-помалу выплывала вторая личность. То же самое было и у описанного Muers'ом истеричного молодого человека, у которого в продолжении некоторого времени наблюдалось чередование нескольких личностей.

Этот переходный период между двумя личностями может стать очень коротким, как это видно на сомнамбулах, которых часто усыпляют. Воспоминания у Фелиды во втором состоянии захватывают более широкую область, потому что и общая чувствительность ее в этом периоде гораздо полнее; возвращаясь в нормальное состояние, Фелида теряет одновременно некоторые воспоминания и ощущения. Наконец, Azam говорит, что и во втором состоянии наступает иногда какой-то припадок, который, по-видимому, является началом третьего состояния.^⁸⁴ Сомнамбула Dufay'я, впадая во второе состояние, перестает быть близорукой и начинает разговаривать по-детски. У другой больной ясно наблюдается два различных существования: одно, когда она нема, но может пить и есть; другое, когда она говорит, но не может пить. Вероятно, у этой больной речью и актом глотания заведовали две различные категории образов, которые не могли существовать вместе при одном и том же психическом состоянии. Знаменитый Луи являет самый замечательный пример изменений личности и памяти, связанных с чувственными и двигательными изменениями. Последние не могут появиться, не вызывая за собой и первых. Иногда во время сильного припадка различные психические состояния быстро следуют у него друг за другом; иногда же он остается более или менее долго в одном состоянии, в которое впал под влиянием гипнотизера. «Каждая страница его жизни независима от других».^⁸⁵

Все эти лица, как известно, меняются в своем характере и поведении, когда у них изменяются чувствительность и образы речи. Фелида грустна и думает о самоубийстве в первом состоянии, но становится веселой и смелой во втором; она эгоистична и холодна в первом состоянии, чувствительна и способна к самопожертвованию — во втором. Луи то смирен, послушен и робок, то гневен и высокомерен, то боязлив как дитя, то пылок как юноша.

Между этими естественными изменениями личности и теми, которые возникают во время искусственного сомнамбулизма, переходных ступеней очень мало. В общем можно сказать, что путем гипнотизма возможно, хотя и не всегда, привести субъекта в то или иное из его различных анормальных состояний и таким образом восстановить у субъекта те характерные свойства и воспоминания, которые присущи ему в данном психическом состоянии. Это часто подтверждалось по отношению к различным состояниям Луи и вообще ко всякому истерическому бреду.

Но любопытнее всего наблюдать легкий переход из естественного бреда в искусственный сомнамбулизм — переход, аналогичный превращению истерических поз в каталепсию. Мне пришлось застать однажды Марию в сильном истерическом припадке; она извивалась на своей кровати и кричала уже часа два. Мне стоило только прикоснуться к ней и сказать: «Ну, что ты делаешь? Веди себя лучше»,— как она, продолжая свои конвульсии, пожимает мне руку и отвечает: «О, если бы вы знали, как у меня болит бок!» — «Вставай и иди как следует спать, я тебя вылечу». Она с закрытыми глазами встает и укладывается на своей постели. Я немного успокаиваю ее, и она говорит: «Очень хорошо, что вы пришли. Я видела ужасные вещи — кровь, пожар. Мне было очень плохо». Теперь это уже — сомнамбулизм, который является слабым видоизменением ее истерического бреда, так как она сохраняет о нем воспоминание и по одному моему слову может снова впасть в него.

Другая истерическая больная, G., еще любопытнее. Я подошел к ней в то время, когда ее держали две служанки, так как с ней был припадок. Прежде чем я успел дотронуться до нее, она произнесла, обращаясь ко мне: «А, вот и вы…» — и конвульсии тут же прекратились. Так обстоит дело у лиц, которые часто впадали в искусственный сомнамбулизм. Последний заслоняет собой все другие анормальные существования. У других же лиц происходит обратное явление: искусственный сомнамбулизм или превращается в истерический припадок, или просто является лишь воспроизведением этого последнего. С этой точки зрения самым убедительным является наблюдение Grasset, у больной которого искусственный сомнамбулизм был совершенно подобен ее произвольным истерическим припадкам.^⁸⁶ J. Janet показывал мне одну молодую девушку в таком же роде: у нее наступали самопроизвольные приступы сомнамбулизма, во время которых она оставалась неподвижной, с закрытыми глазами и все время говорила. Ее галлюцинации вертелись всегда вокруг двух-трех одинаковых представлений: она или рассказывала забавные истории, или ругала врачей и интернов, которых она называла «мясниками, свиньями» и т. д. Если ее гипнотизируют, она принимает всегда одну и ту же позу и продолжает свой бред «об этих скверных врачах, которые захватили еще одну бедную женщину, чтобы разрезать ее». Прежние гипнотизеры были правы, когда говорили, что нервные припадки подобны несовершенному сомнамбулизму.

VIII. Последовательная смена различных психических существований. Изменения личности при искусственном сомнамбулизме

Итак, мы видели, что изменения памяти можно легко объяснить изменениями образов, входящих в определенный момент в состав сознания, и что эти изменения памяти приводят к изменению личности или всей психической жизни. Теперь мы можем составить себе общее представление об искусственном сомнамбулизме — о том особом состоянии, которое долго считалось сверхъестественным и необъяснимым. Сомнамбулическое состояние, как мы выше показали, не обладает никакими характерными свойствами, которые можно было бы считать специфическими. Если какого-нибудь человека исследовать лишь в данный единственный момент, то невозможно определить, в каком именно состоянии он находится. Сомнамбулическое состояние характеризуется лишь относительными признаками и может быть определено лишь по отношению к другому состоянию данного лица — к состоянию наяву или нормальному. «Кто имел случай наблюдать сомнамбул,— говорили прежние гипнотизеры, хорошо разбиравшиеся в этом вопросе,— тот выносил убеждение, что в жизни сомнамбул наблюдается два совершенно различных существования или, по крайней мере, два вида существования».^⁸⁷ Это совершенно верно: сомнамбулизм является вторым существованием, которое характеризуется только тем, что оно второе.

Таким образом становится понятной та столь частая повторявшаяся истина, что в сомнамбулизме нет ни одного явления — анестезии или, наоборот, обострения чувств, паралича, контрактуры и т. д.— которое не наблюдалось бы у другого лица в нормальном состоянии. Но у последнего данный признак является постоянным и нормальным в течение всей жизни, а в первом случае он является случайным и наблюдается только при втором существовании. По существу же это один и тот же признак. Субъект, который в сомнамбулизме бывает идиотом, слепым или умным, является им в той же виде, как и человек, который бывает идиотом, слепым или умным в течение всей жизни — с тою разницей, что у первого это не наблюдается в течение всей жизни. У Розы в одном из ее глубоких сомнамбулизмов наблюдалась анестезия лишь на левой стороне тела. В настоящее время это состояние для нее ненормально, потому что в течение семи месяцев, которые я ее наблюдал, у нее все время была полная анестезия всего тела. Состояние это и не длительно, так как, если я разбужу ее или даже оставлю в покое, она мало- помалу теряет чувствительность на левой стороне тела и возвращается к своему нормальному состоянию, при котором она уже ничего не чувствует.

Однако, это состояние, которое мы называем у Розы сомнамбулизмом, является для Марии нормальным, так как уже в течение месяца у нее наблюдается анестезия всей левой половины тела. Более того, сама Роза некоторое время тому назад страдала в течение трех месяцев анестезией левой половины тела. Следовательно, для нее в течение этих трех месяцев было естественным то состояние, которое теперь наступает при сомнамбулизме. А если разбудить ее, она все забудет? Без сомнения. Но она также забыла все, когда после трех месяцев полуздоровья проснулась, совершенно лишившись чувствительности. Если бы я, принадлежащий к двигательному типу людей, нашел способ передать сразу своему соседу-художнику, принадлежащему к зрительному типу, состояние моей чувствительности, то он забыл бы свою прошедшую жизнь, которая казалась, однако, совершенно нормальной.

С этой точки зрения нам понятно также бесконечное разнообразие сомнамбул, которое так же велико, как и разнообразие окружающих нас людей. Сомнамбулы могут приобретать всевозможные психические свойства, которые не наблюдаются у них в нормальном состоянии. Иногда совершенно интеллигентные лица впадают при сомнамбулизме в состояние, свойственное обычно идиотам. Один мальчик-эпилептик ^⁸⁸, которого я легко усыплял, в сомнамбулизме проявлял ничтожные признаки психической жизни: у него сохранялось немного мышечного чувства (руки оставались в том положении, которое я им придавал) и немного слуха (он отвечал на все мои вопросы каким-то бормотаньем). Но это — все. Сверх того он ничего не понимал и, следовательно, не повиновался внушениям. Не мог говорить, так что было бы трудно и бесполезно заниматься исследованием его воспоминаний. Л. в сомнамбулизме страдает полным отсутствием памяти. Подобно сомнамбуле, о которой говорит д р Philips ^⁸⁹ и которая забывала один слог по мере того, как произносила другой, он сейчас же забывал, что я говорю ему в данный момент. В крайнем случае, он мог выполнить простые внушения в тот самый момент, когда они даются; спустя некоторое время он уже ничего не мог сделать, так как забывал данные ему приказания. Наоборот, N., о которой я говорил выше, в сомнамбулизме обладает удивительной памятью: даже по прошествии целого года она вспоминает самые мелкие детали предшествовавшего сомнамбулизма. Все другие сомнамбулы, которых я наблюдал, во втором существовании проявляют обычный и иногда даже замечательный ум и выражают чувства и мысли, свойственные лицам их положения.

Субъекты, обладающие во второму существовании особой памятью, ощущениями и умом, представляют весьма любопытное, но все же понятное явление. В этой новой жизни они усваивают новые моральные правила и новые понятия, как они делали это и в первом существовании (нормальной жизни).

Но можно себе представить, что может произойти при часто повторяющемся и длительном сомнамбулизме. Прежде всего, вторая личность будет находиться под влиянием своего гипнотизера, подобно тому, как дитя находится под влиянием своих родителей; в силу этого влияния вторая личность усвоит себе привычки, манеры и понятия своего гипнотизера — независимо от того, хочет этого последний или нет. Можно сказать, каков гипнотизер, такова и сомнамбула. Покажите мне сомнамбулу, и я сумею сказать, кто усыплял ее и каковы мнения и понятия — научные или иные — ее первого гипнотизера. Почему Леония наяву ревностная католичка, а в сомнамбулизме убежденная протестантка? Просто потому, что ее первый гипнотизер был протестантом; здесь не нужно искать другой причины. Почему некоторые сомнамбулы непрестанно принимают разные драматические позы? Потому что их показывали публике, как любопытных зверей, и они научились играть и симулировать драматические положения, будучи в настоящем сомнамбулическом состоянии.^⁹⁰ Это невольное воспитание сомнамбулы со стороны того, кто усыпляет ее, является величайшей опасностью подобных экспериментов: мы рискуем всегда находить у сомнамбул подтверждение своих собственных идей. Во вступлении мы указали на некоторые предосторожности, которые старались принимать при своих опытах. Но все-таки наши исследования могут приобрести общее значение лишь после контрольных опытов других авторов.

Каково бы ни было влияние воспитания на субъекта, последний вносит в свое сомнамбулическое существование, подобно детям в их нормальной жизни, свои предрасположения и особенные способности. Beaunis говорит, что он никогда не слышал лжи из уст сомнамбулы.^⁹¹ Должно быть, ему очень повезло: есть сомнамбулы, которые лгут, как, например, Люси; другие наоборот, очень честны, как Леония. Словом, здесь наблюдается то же самое, что и в нормальной жизни, где встречаются как дурные, так и хорошие элементы. Нужно считаться не только с влиянием гипнотизера, но и с влиянием всех других лиц, разговаривающих с субъектом в его новом состоянии и способствующих развитию этого последнего. Чтобы доказать это, достаточно описать одну из наших больных, Леонию, на которую все указанные влияния действовали самым любопытным образом. У этой женщины, жизнь которой является неправдоподобным, хотя и действительным романом, с трехлетнего возраста были припадки естественного сомнамбулизма. С шестнадцати лет разные лица постоянно усыпляли ее: теперь ей уже 45 лет. Обычная ее жизнь протекает в бедной сельской обстановке, а второе существование развивалось в салонах или в психологическом кабинете и, естественно, принимало совершенно другое направление. Теперь в нормальном состоянии эта бедная крестьянка серьезна и немного грустна; спокойна и медлительна; очень приветлива со всеми окружающими и чрезвычайно робка. Видя ее такой, невозможно даже подозревать о существовании в ней второй личности. После усыпления и переходного периода у нее наступает «пробуждение к другой жизни».^⁹² Она совершенно преображается: лицо меняется, глаза остаются закрытыми, но лишение зрения компенсируется остротой других органов чувств. Она весела, подвижна, иногда даже невыносимо шумлива. По-прежнему добра, но у нее появляется странное стремление иронизировать и зло шутить. Ничего нет интереснее, как разговаривать с ней в конце сеанса после визита нескольких новых лиц, желавших видеть ее в сомнамбулизме. Она копирует мне их лица, подражает из манерам, старается угадать их маленькие смешные стороны и низкие страсти, выдумывает целый роман о каждом из них.

К этому новому характеру прибавляется еще огромное количество новых воспоминаний, о которых она наяву даже не подозревает, так как, проснувшись, всегда все забывает. Недавно один врач из Гавра, часто видевший эту женщину в сомнамбулизме и бывший тогда одним из ее друзей (в сомнамбулизме она не всем оказывает внимание), встретил ее за городом в ее нормальном состоянии. Забыв, при каких обстоятельствах он видел ее раньше, он подошел к ней, чтобы поздороваться. Бедная женщина остановилась в изумлении, так как совершенно не узнала его. Есть много таких вещей, которые она знает только в сомнамбулизме. Да это и не соответствовало бы законам элементарной психологии, если бы вся эта совокупность сомнамбулических ощущений, воспоминаний, привычек и свойств слагалась в синтез или систему, подобную той, которая образует нашу нормальную личность. Это совсем не то лицо, которое мы знаем в нормальном состоянии, и по первому нельзя составить себе представления о втором. Как известно, сомнамбулы во втором состоянии сохраняют воспоминание о своем первом состоянии и, следовательно, могут сами сравнивать обе свои личности. Очень интересно знать, что они думают о происшедшей с ними перемене.

Чаще всего, особенно на первых сеансах, когда у субъекта имеется много воспоминаний о первом состоянии и очень мало о втором, он чувствует себя просто изменившимся. Большинство из них говорят, что они спят, и нет ничего курьезнее этих лиц, которые, разговаривая с открытыми глазами, повторяют время от времени: «Это правда, что я сплю, о, я хорошо сплю». Я думаю, что это — готовая фраза, не имеющая никакого смысла. Сомнамбулы заявляют, что спят, потому что им сказали, что их усыпляют, и потому что в обычном представлении гипнотизировать — значит усыплять. Не следует слишком часто повторять это сомнамбуле, потому что она считает себя обязанной действительно спать и придает своему лицу тупое выражение, которого вовсе не нужно.

Более интеллигентные лица говорили мне: «Да, нет, я вовсе не сплю, нелепо утверждать это. Я только изменилась, стала какой-то странной — что это вы со мной сделали?» Теперь мы уже догадываемся, что с ними сделалось — мы знаем, что мы воспользовались их психической неустойчивостью для изменения состояния их чувствительности, парализуя для этого или, чаще, возбуждая один из их органов чувств. Это изменение субъекта иногда проявляется в грубой объективной форме: больная, будучи глухой в нормальном состоянии, в сомнамбулизме слышит; у лица, которое наяву ничего не чувствует и не видит, появляется тонкое чувство осязания и способность видеть даже в темноте. Все лица, о которых мы упоминали, обнаруживали подобное изменение в области чувствительности и часто даже соответственные изменения в двигательной сфере. Так как при этом они сохраняли воспоминания о своем первом состоянии и могли делать сравнения, то естественно, что они находили это «очень смешным». Иногда сомнамбулы и остаются при этом мнении, не изменяя своего взгляда. Различие между сомнамбулизмом и нормальным состоянием выражено у них не настолько сильно, чтобы они могли дать себе отчет в происшедшем расщеплении личности. Люси в своем первом сомнамбулизме, даже после многочисленных сеансов, оставалась всегда одной и той же и постоянно повторяла: «Это я — Люси, но вы меня изменили». Иногда изменения могут быть значительными, но происходят так постепенно и незаметно, что субъект, привыкнув, так сказать, к изменению, сохраняет свою идентичность. Так обстоит дело с Розой, которая во время своих трех или четырех последовательных сомнамбулических состояний на соответствующий вопрос постоянно отвечает: «Это все-таки я, но не совсем та же».

Часто же все происходит иначе: субъект либо постепенно — по мере развертывания второго существования, либо внезапно — в силу слишком резкого изменения — отказывается признавать себя, издевается над своей первой личностью и заявляет, что он — новое лицо.

Эта странная привычка сомнамбул раздваиваться подобным образом встречается очень часто и была отмечена еще самыми первыми исследователями. «Сомнамбулы,— говорит Deleuze,— говорят о себе в третьем лице, как будто он в нормальном состоянии и в сомнамбулизме два разных лица... Аделаида никогда не признавала тождественности своей с Малюткой, как она называла себя в сомнамбулизме».^⁹³ Все писавшие о животном гипнотизме, упоминали об этом факте — столь же частом, как и любопытном.

N., считавшая себя сначала лишь изменившейся, заявила вскоре, что она — другое лицо. «Кто же вы такая?» — спросил я. — «Не знаю... Я думаю, что это — больная». Не останавливаясь на этом странном ответе, который, пожалуй, не так нелеп, я спросил ее, как ее зовут. Ей вздумалось назвать себя Нишет. Это уменьшительное имя не должно вызывать улыбок — всякая подробность в этих тонких явлениях имеет свое значение. Этим именем называли ее в раннем детстве, и теперь она присвоила его в сомнамбулизме. Такие факты нередки: мы только что видели сомнамбулу Deleuze'а, называвшую себя «Малюткой». Доктор Жибер рассказывал мне, что тридцатилетняя женщина, которую он усыпил в первый раз, говорила о самой себе, как о маленькой Лили. Чем объяснить такое возвращение к детству? Не тем ли, что больные истерией, принадлежа наяву к зрительному типу, в глубоком сомнамбулизме приобретают вновь мышечное чувство, которым они, быть может, больше всего пользовались в детстве? Впрочем, мы вернемся еще к этому возвращению сомнамбул к детскому состоянию, так как оно является одним из главных факторов внушения. Люси, которая оставалась самой собой в первом сомнамбулизме, совершенно менялась во втором. Должно быть, изменение было слишком велико, потому что она не узнавала себя больше. Называла себя Адриеной (Люси 3),— именем, которое она себе присвоила при известных обстоятельствах, о которых речь будет ниже.

Наконец, может случиться, что всякое изменение состояния будет так велико, что произведет впечатление раздвоения личности. Леония при первом же описанном нами сомнамбулизме отказывается от своего обычного имени и принимает имя Леонтины, к которому приучили ее первые гипнотизеры. «Эта женщина — вовсе не я,— говорит она,— она слишком глупа, это другая, самая настоящая». К этому ее тоже приучили — сама она считает себя такой же настоящей, как и «другая». Это новое лицо, Леония 2, приписывает себе все ощущения и действия, которые сознавались ею в сомнамбулизме. Наоборот она приписывает Леонии 1, т. е. Леонии в нормальном состоянии, все психические процессы, сознаваемые ею наяву. Сначала я был поражен одним исключением из этого правила и думал, что в этом распределении воспоминаний было нечто произвольное. У Леонии есть муж и дети; Леония 2 (в сомнамбулизме) приписывает себе только детей, говоря, что муж есть у другой. Такой выбор трудно было объяснить — тем более, что он не был постоянен. В конце концов я узнал, что прежние гипнотизеры вызвали у нее сомнамбулизм во время первых родов и что второе состояние появлялось уже само собой у нее во время последующих родов. Леония 2 была права, приписывая себе детей, так как именно она родила их. Таким образом, правило не нарушалось, и первый сомнамбулизм обусловил у нее раздвоение сознания.

Но любопытно, что это не наблюдается при втором сомнамбулизме. Когда после летаргии и каталепсии она впадает в состояние второго сомнамбулизма, она уже не похожа на самое себя. Вместо подвижного ребенка она становится серьезной и важной: медленно говорит и мало двигается. Теперь она отличает себя от Леонии 1 в нормальном состоянии: «Это довольно глупая женщина,— говорит она,— это вовсе не я». Равным образом она отличает себя и от Леонии 2: «Как вы можете думать, что я похожа на эту сумасшедшую — к счастью, это не так». Это раздвоение одного существа на трех сменяющихся и презирающих друг друга лиц является весьма любопытным фактом и дает повод к возникновению целого ряда инцидентов, на которых я не могу останавливаться из боязни удлинить свою работу. Леония засыпает в вагоне железной дороги и впадает в состояние 2. Через некоторое время Леония 2 хочет выйти из вагона за этой бедной Леонией 1, «которая,— по ее словам,— осталась на предыдущей станции и которую нужно предупредить». Если я показываю Леонии 2 портрет Леонии 1, она говорит: «Почему она взяла мою шляпу? Кто-то одевается одинаково со мной». Когда она приезжает в Гавр, я должен здороваться поочередно, со всеми тремя заключающимися в ней лицами, которые забавным образом проявляют последовательно одно и то же чувство. Бесполезно останавливаться на этих анекдотах, так как всякий может предугадать, какие странные положения могут возникнуть при подобном разделении личности.

Но, скажут нам, ведь это второе состояние не является настоящим существованием, так как оно непродолжительно и через некоторое время нужно всегда будить этих лиц. Конечно, некоторые лица не могут оставаться бесконечно долго в некоторых сомнамбулических состояниях. Леония в состоянии Леонии 2 не может есть и, следовательно, сможет оставаться в этом состоянии не больше одного дня. Но это вовсе не потому, что второе состояние не может длиться, а потому, что тело тогда начинает сильно охлаждаться. Конечно, если оставить в сомнамбулизме неподвижного субъекта, не способного ни двигаться, ни есть, то он скоро потеряет слишком много тепла. Но если, наоборот, взять полное сомнамбулическое состояние, которое является настоящим вторым существованием, аналогичным нормальной жизни какого-либо другого лица, то нет основания утверждать, что субъект не может оставаться в нем очень долго.

Не говоря уже об естественном втором существовании, которое может длиться довольно продолжительное время, как, например, у Фелиды, авторы часто упоминали об искусственных сомнамбулизмах, продолжавшихся более или менее долго. Знаменитый аббат Faria утверждал, что некоторые его субъекты годами оставались в сомнамбулизме и по пробуждении забывали все, что происходило за этот долгий период.^⁹⁴ Один гипнотизер усыпил двух молодых девушек зимою и разбудил их лишь несколько месяцев спустя в середине весны. Они были очень поражены, увидав деревья в листьях и в цвету, так как помнили, что перед усыплением деревья были покрыты снегом. «Часто,— говорит один автор,— я оставлял своих сомнамбул усыпленными, но с открытыми глазами в течение всего дня и гулял с ними, чтобы производить над ними наблюдения, не возбуждая любопытства посторонних. Мне случилось продлить на две недели сомнамбулизм находившейся в моей услужении девушки; при этом она продолжала работать, как будто бы она была в своем обычном состоянии… Проснувшись, она чувствовала себя в доме как бы чужой, совершенно не помня о том, что произошло».^⁹⁵ Эти рассказы нельзя считать вымышленными, ибо эти факты легко проверить: я сам без всякого затруднения продержал Розу в сомнамбулизме в течение 4 1/2 дней, и все это время она чувствовала себя очень хорошо, спала и ела гораздо лучше, чем в нормальном состоянии. Еще больше продлил это состояние J. Janet, изучивший у сомнамбул тот интересный переход, когда у истеричной больной восстанавливается чувствительность и она становится похожей на совершенно здорового человека.

Можно ли оставить этих субъектов в сомнамбулизме бесконечно долго? Таким способом легко было бы совершенно излечить истерию. К сожалению, это довольно сложно. Сомнамбулическое состояние кажется мне — по крайней мере, для моих субъектов — очень утомительным и быстро истощает их. Некоторые, как Леония и Люси, часто чувствуют потребность после сомнамбулизма поспать несколько минут, чтобы немного отдохнуть. Истерические больные остаются в этом состоянии только благодаря возобновляемым время от времени возбуждениям в виде пассов, электрического тока и проч. Весьма возможно, что к больным истерией при длительном сомнамбулизме мало-помалу вернулись бы их дефекты и обычная анестезия, и они вновь пришли бы в свое нормальное состояние, забыв все, что произошло в течение их более полного существования. Однако мои наблюдения на этот счет совершенно недостаточны, и я не могу сделать окончательных выводов.

Остается еще один вопрос по поводу этих новых форм психической жизни: ниже они или выше нормального состояния? Является ли для субъекта этот переход из одного состояния в другое регрессом или прогрессом? Многие авторы высказывались в пользу последнего мнения. «Это последнее, т. е. забывание по пробуждении заставляет нас думать, что сомнамбулизм является более совершенным состоянием».^⁹⁶ Myers в своих интересных исследованиях об автоматическом письме задает себе вопрос: не может ли сомнамбулизм быть иногда состоянием эволюции, а не регресса психики? На это нельзя дать общего ответа вследствие многочисленных вариаций сомнамбулизма. Существует бесконечное число форм психической жизни, начиная с той, которая содержит лишь один изолированный рудиментарный психический элемент без всякой мысли и даже без осознания личности, и восходя до сознания высшей монады, о которой говорит Лейбниц и которая являет в сокращенном виде весь мир. Мы видели, что с помощью гипноза можно привести субъекта в первое состояние, названное нами каталепсией — иначе говоря, его можно низвести на самую низшую степень сознания.

Нельзя ли таких субъектов приблизить и к высшей форме сознания? Это зависит, я думаю, от свойств их сознания в нормальном состоянии: когда имеешь дело с истерическими больными, у которых сознание, ощущение и память ослаблены и ниже нормы, тогда малейшее возбуждение нервной системы (пассы и электрический ток являются очень сильными возбудителями) возвращают им утраченные способности и приводят их к высшей форме существования. Ясно, что Люси 3, Роза 4 или Леония 3 стоят на гораздо более высокой ступени сознания, чем Люси 1, Роза 1, Леония 1. Но здесь дело идет об истерических больных, и сообщаемая им высшая форма существования является просто нормальной жизнью, которой они должны были бы постоянно пользоваться, если бы не были больны. Это состояние, будучи выше нормального, так мало отличается от него, что даже у этих женщин оно подобно тому состоянию, когда они были более или менее здоровы. Можно ли подняться выше в этом направлении? Можно ли превзойти эти сомнамбулические состояния или сообщить здоровым людям, для которых эта форма существования является естественной, другую, высшую форму? Подобную возможность допускали почти все прежние гипнотизеры, которые и изучали на своих субъектах новые чувства и сверхъестественные способности. Это же занимало и Myers'а, когда он говорил о приспособлении нашей новой личности к новым потребностям. Но мы не можем входить в рассмотрение этого вопроса, который не имеет прямого отношения к поставленной нами задаче.

Заключение

Изучая в предыдущей главе изолированные психические явления, мы видели, что, с одной стороны, движения конечностей и ощущения, а, с другой — выражения лица, жесты и эмоции образуют синтезы, элементы которых связаны и неразделимы. Раз дан один элемент ощущения или эмоции, другие элементы возникают поневоле и образуют группу, имеющую тенденцию развиваться и сохраняться как можно дольше. В настоящей главе мы изучили более сложную группу психических элементов, образующуюся из ощущений и воспоминаний, и установили для нее аналогичный закон. Когда исчезает какое-нибудь чувство или хотя бы определенный вид чувствительности, то равным образом исчезают образы и воспоминания, связанные с данным чувством. Когда же какое-либо чувство сохраняется, то остаются нетронутыми и соответственные образы и воспоминания о них. «Нет чувства, нет и идей,— говорит Lamettrie в своем „Homme-machine“,— чем меньше чувств, тем меньше и идей».^⁹⁷ Мы же скажем: без чувств нет воспоминаний; чем меньше чувств, тем меньше и воспоминаний. Сохраняющиеся воспоминания соединяются и группируются вокруг одного главного ощущения, в котором они находят свое выражение и благодаря которому всплывают на поверхность сознания. Если они многочисленны, то образуют целую систему, все части которой зависят друг от друга и связаны одной общей памятью. Человек, который в психическом отношении был бы идеально здоров, мог бы иметь только одну память. Так как при этом все психические явления были бы всегда связаны с одними и теми же постоянно имеющимися в наличии образами, то такой субъект мог бы легко вызывать их в каждый данный момент. Но настолько ни один человек не совершенен: тысяча условий — аффективные состояния, сон, опьянение или болезнь — меняют или уничтожают одни образы, оживляют другие и меняют все направления сознания. Таким образом, образуются вторичные группы вокруг известных образов, необычных для данной психики. Эти новые образы могут иногда совсем не появляться; но если они периодически появляются самопроизвольно или вызываются искусственно, то они влекут за собой все связанные с ними воспоминания и так различные формы памяти сменяют друг друга.

Группа связанных образов может дать начало особому суждению, в котором сознается и констатируется единство образов. Тогда сменяющие друг друга формы памяти обусловливают возникновение разных сменяющих друг друга личностей. Сомнамбулизм является именно такой формой существования, в которой проявляются особые память и личность: существенный признак сомнамбулизма заключается в том, что он является анормальным психическим состоянием, не распространяющимся на всю жизнь индивида, который заменяется другими состояниями и формами памяти, не знающими друг о друге. Будучи часто несовершенным и рудиментарным, сомнамбулизм может иногда образовывать новую форму существования, более совершенную, чем обычное состояние индивида. Для этого необходимо, чтобы обстоятельства благоприятствовали автоматическому развитию образующих второе состояние психических элементов и сделали бы их группировку более связной и устойчивой. Тогда системы психических элементов, подобно каждому элементу в отдельности, как бы живут своей собственной жизнью, и эта жизнь отдельных психических систем создает разные личности и разные формы сомнамбулизма.

<< предыдущая страница следующая страница >>