Психический автоматизм экспериментальное исследование низших форм психической деятельности человека

Часть первая

Общий автоматизм

Глава I

Изолированные психические явления

Condillac, собираясь анализировать человеческую психику, придумал остроумный способ постепенного изучения сложных явлений сознания. Он вообразил одушевленную статую, способную испытывать все эмоции и понимать все мысли, но не имеющую вначале ни одной из них; в абсолютно пустую психику статуи он хотел вводить отдельные ощущения одно за другим. Придуманный способ — прекрасный научный метод. Множество перекрещивающихся во вселенной явлений мешают нам распознать их взаимоотношения и зависимость. Если мы вдруг их уничтожим и воспроизведем в абсолютной пустоте только одно, то сможем легко оценить его значение: результаты его возникновения будут развиваться на наших глазах. Этот идеальный научный метод Condillac пытался применить и к изучению психических явлений, но, к сожалению, в данном случае метод оказался совершенно неприменимым, так как у философа не было статуи, и он не мог свести сознание к элементарным явлениям. Поэтому он поставил опыт лишь в своем воображении: вместо того чтобы обращаться с вопросами к природе и ждать от нее ответа, он сам сочинял вопросы и ответы и, таким образом, вместо научного анализа занимался созданием не подтвержденных фактами умозаключений. Эксперимент, о котором мечтал и не мог выполнить Condillac, в наше время реально осуществим. Есть «настоящие живые статуи», сознание которых свободно от всяких мыслей. В такое сознание можно вводить отдельное явление и наблюдать его дальнейшее развитие. Благодаря болезненному состоянию, давно известному врачам, но мало исследованному философами, мы нашли подобную статую. При нервном заболевании каталепсия наблюдается полное и внезапное исчезновение сознания, за которым следует постепенное восстановление его. Этим состоянием мы и воспользуемся для своих экспериментов. «Каталепсия,— говорит Saint-Bourdin,— есть перемежающийся, безлихорадочный припадок, характеризующийся исчезновением сознания и чувствительности, а также способностью мускулов сохранять вызванные в них сокращения».^⁷ Это далеко не совершенное определение дает довольно правильное понимание того болезненного состояния, которое у лиц, предрасположенных к нему, наступает само собой под влиянием какого-либо потрясения или эмоции, а у других вызывается различными приемами. Нет необходимости заниматься вопросом о происхождении названного состояния. О каталепсии можно сказать то же, что Ballet говорил по поводу расстройств речи: «Нас мало интересует, произошло ли данное расстройство речи или письма от опухоли в мозгу, от размягчения мозга или от токсического агента. Колесики часов могут остановиться от порчи волоска точно так же, как и от какой-нибудь песчинки, расстройство остается всегда одним и тем же, какова бы ни была вызвавшая его причина».^⁸ Таким образом, можно изучать психическое состояние, вызванное данным заболеванием, не исследуя вопроса о его происхождении. Несомненно, человек, страдающий каталептическими припадками, не так идеально прост, как статуя Condillac'а. Но эксперимент, даже если он несовершенен, во сто раз дороже, чем не подтвержденная опытами теория. Поэтому, следуя нашему методу, начнем с описания каталепсии и наиболее общих ее признаков. Затем рассмотрим различные трактовки заболевания и ту гипотезу, которую считаем наиболее правильной. Наконец, вернувшись к эксперименту и варьируя его, мы проверим вытекающие из нашей гипотезы следствия. Итак, исследуем то состояние, при котором явления сознания кажутся нам изолированными в той мере, как того хотел Condillac.

I. Описание явлений при каталептическом состоянии

Нежелательно начинать свои исследования с описания довольно редких психических состояний, вызвать которые экспериментальным путем очень трудно. Но это не должно нас останавливать: мы хотим изучать сначала самые простые явления, а природа преподносит нам всегда очень сложные. Нет ничего сложнее нормальной психики, как и нет ничего сложнее безумия или обычного истерического припадка. Так что мы вынуждены выбирать редкие явления, если хотим, чтобы они были простыми. Кроме того, хотя мы лично наблюдали за многими больными с нервными заболеваниями, при которых может наступать каталепсия, нам никогда не приходилось присутствовать при абсолютно чистом естественном каталептическом припадке: виденные нами припадки были только несовершенными вариациями каталепсии. Но мне известны два случая самопроизвольного каталептического припадка: один из них наблюдал в Париже мой брат Jules Janet, а другой произошел с одним известным мне больным во время грозы. Чаще всего я наблюдал вызванные каталептические припадки, да и то только у трех лиц.

У Люси можно было иногда вызвать каталептический припадок, показав внезапно зажженную магнезию или надавив слегка на глаза во время гипнотического сна. У Розы и Леонии каталептическое состояние наступало само собой в определенные моменты во время гипнотического состояния. У Леонии каталепсия наступала в том случае, если ей во время гипнотического состояния открывали глаза при сильном свете. У всех других субъектов, которых я изучал, наблюдались лишь разновидности сомнамбулизма и каталепсии, так быстро проходившие, что легко можно было не заметить их, как это часто и случалось. Следовательно, описание каталепсии придется дать, опираясь на изученные нами вызванные определенными приемами припадки. Но, сравнивая виденное нами с описаниями других авторов, можно будет доказать, что эти припадки в основном не отличаются от припадков естественной каталепсии.

Рассмотрим сначала внешний вид субъекта в этом состоянии. Например, изучим состояние Леонии, когда она находится в той стадии каталепсии, которая соответствует классическому описанию. Полная неподвижность субъекта — первый, наиболее яркий признак этого состояния. Нормальный человек никогда не остается в течение долгого времени неподвижным; какие-либо движения рук, век, губ, легкие подрагивания кожи всегда свидетельствуют о деятельности психики и об осознанном восприятии внешнего мира. Леония же неизменно сохраняет положение, в котором застал ее припадок, и сознание ее никак не проявляется. Взгляд широко открытых неподвижных глаз направлен в одну сторону. Сохраняются только признаки органической жизни — удары пульса, дыхание; все же движения, исходящие от органов связи с внешним миром и обнаруживающие обычно наличие сознания, отсутствуют. Если предоставить такого субъекта самому себе и, особенно, не прикасаться к нему, то такое состояние может оставаться без всяких изменений в течение более или менее долгого времени: естественная каталепсия длится иногда несколько дней, а искусственно вызванная может продолжаться несколько часов. У субъектов, за которыми я мог наблюдать, это состояние никогда не продолжалось более четверти часа. Самопроизвольно изменяясь, оно постепенно утрачивало абсолютную психическую инертность. Пока субъект находится в каталептическом состоянии, можно производить над ним различные эксперименты, которые дают нам возможность констатировать ряд важных признаков. Приведем четыре основных признака, являющихся следствием описанной выше инертности :

1. Длительность и устойчивость изменений, сообщенных субъекту в каталептическом состоянии. Прикасаясь к такому субъекту, можно заметить, что его тело очень послушно, конечности легки; их можно легко перемещать, так как они не оказывают никакого противодействия. Если придать им новое положение, то они не падают, следуя законам тяготения, а остаются совершенно неподвижными. Рукам, ногам, голове и торсу субъекта можно придать любые положения, даже самые неудобные. Таких больных совершенно справедливо сравнивали с манекенами художника, которые можно перегибать во всех направлениях. Даже лицо Леонии можно изменять таким же образом: открывают ли ей рот, поднимают или опускают брови,— лицо, подобно восковой маске, поддается манипуляциям и сохраняет новое выражение. У некоторых даже мышцы живота сохраняют отпечаток руки. Каталептические положения тщательно исследовались. Результаты опытов имеют важное значение. При помощи точных приборов удалось установить, сколько времени принятые позы остаются без изменений: в отличие от того, что всегда происходит с протянутой рукой нормального человека, части тела каталептиков долго остаются неподвижными, без малейшей дрожи; вместо того чтобы вызывать ускорение или изменение дыхательного ритма, это утомительное положение руки нисколько не меняет медленного движения грудной клетки. Только спустя много времени (по мнению одних авторов — час и более, по мнению других — 20 минут) рука начинает опускаться под влиянием мышечной усталости; но это происходит очень медленно и правильно, а не рывками, как у нормального человека. Так как у Леонии каталепсия длилась не более четверти часа, то я этого явления не наблюдал.

«Позы» — наиболее характерные и наиболее известные признаки самопроизвольной каталепсии. Приведу, например, небольшой отрывок из Saint-Bourdin'а: «Он разговаривает с ней — она не слышит; он прикасается к ней — она, по-видимому, не чувствует этого; он поднимает ее руку — рука остается в положении, какое он придал ей; ставят ли больную на ноги, наклоняют ей голову или поднимают ногу — приданое положение сохраняется».^⁹ Еще одно описание Saint-Bourdin'а: «Она сохраняла то же положение, в каком находилась в момент припадка: если стояла, так и оставалась стоять; если поднималась по ступенькам, и одна нога была поднята, то в течение всего припадка это положение сохранялось. Поднимали ли у нее в этом состоянии руку, наклоняли голову, ставили на одну ногу с протянутыми руками — словом, какое бы положение ей ни придавали, лишь бы тело ее было в равновесии, она до конца припадка сохраняла последнее из приданных ей положений». Однако при естественной каталепсии не всегда можно констатировать ту гибкость, которая является почти постоянной при каталепсии искусственной. У некоторых больных все тело находится в состоянии такого затвердения, что, если их толкнуть, они упадут, не изменяя положения. Ниже мы вернемся к вопросу об этом различии; заметим только, что в данном случае внешняя упругость и напряжение в мышцах имеют каталептический характер. Мышцы не напрягаются одновременно и с одинаковой силой. Это привело бы к сохранению одного и того же положения тела, которое характерно для припадков столбняка или некоторых форм эпилепсии: тело вытянуто и отклонено назад, конечности выпрямлены, руки падают вдоль тела, повернутые внутрь со сжатыми кулаками и т. д. При каталепсии мышцы сокращаются в разной степени, придавая телу выразительное положение, подобное приведенному выше в описании Saint-Bourdin'а, когда тело, застывшее в молитвенной позе, со сложенными руками и согнутыми коленами, можно было опрокинуть, не изменяя его положения. Эти детали важны для того, чтобы отличить каталепсию от настоящей общей контрактуры.

Кроме положений, частям тела в каталептическом состоянии можно сообщить также и определенное движение. Вместо того чтобы оставлять руку неподвижной, ее раскачивают два или три раза и затем отпускают в середине движения — качание продолжается само собой. Таким образом голове, рукам и ногам этого манекена можно сообщить движения, которые не прекратится до конца припадка. При естественной каталепсии наблюдаются те же признаки, хотя и не так часто. «Девочка пяти лет была однажды сильно потрясена тем, что сестра ее во время обеда взяла кусок, который она выбрала для себя. Она тотчас застыла в том положении, в котором была: рука с вилкой, протянутой к блюду; глаза с негодованием устремлены на сестру. Когда к ней обращались, она ничего не слышала и не шевелила губами; ходила, когда ее толкали или вели за руку» (Saint-Bourdin).

У каталептиков можно иногда наблюдать устойчивость ощущений и даже образов; Леония и Люси подолгу смотрят на свечу, которую им показали. Но так как эти явления очень трудно изучать на каталептиках, тщательный анализ их дадим ниже. Описанных явлений вполне достаточно для подтверждения первого признака каталепсии: длительность и устойчивость всех сообщенных субъекту изменений.

2. Подражание или повторение. Если вместо того чтобы прикасаться к субъекту и менять положение его тела, мы встанем по направлению его взгляда и сделаем какие-нибудь движения, то субъект будет подражать нам. Это явление получило название отраженного подражания или «зеркального» подражания, так как субъект левой рукой подражает движению нашей правой руки и похож на наше собственное отражение в зеркале. Факт этот не является, однако, общераспространенным, так как Люси, например, очень точно подражает всем воспринимаемым движениям; правда, у нее каталепсия гораздо менее развита, чем у Леонии. Вместо того чтобы действовать на зрение испытуемого субъекта, можно влиять на его слух. Подобное явление мы наблюдали у другой сомнамбулы, Розы, у которой оно выражалось особенно рельефно. Если я в то время, как Роза находится в каталептическом состоянии, громко разговариваю около нее, она с той же интонацией повторяет мои слова. Явление это получило название эхолалии: субъект, как бы превращенный в фонограф, повторяет все звуки, которые достигают его слуха, но, по-видимому, не понимает смысла произносимого. Обычно звуки воспроизводятся при помощи рта, но однажды случилось, что доктор Повилевич хлопнул в ладоши — Роза повторила этот звук, также хлопая в ладоши. В данном случае эхолалия соединилась с подражанием.

3. Выразительное распространение явлений. Изменения в положении тела субъекта чаще всего остаются частичными и касаются только одной конечности; но иногда, когда каталептическое состояние вполне развито, они распространяются на все тело. Jules Janet наблюдал одну больную с естественной каталепсией, которая левой рукой повторяла всегда то, что делали с ее правой рукой, и наоборот. Это явление сопутствующих движений (syncinésie) я наблюдал только у Леонии, да и то нечасто.

Если я складываю ей одну руку в кулак — другая складывается точно так же; поднимаю одну руку, как бы для молитвы — другая тоже подымается, и обе они складываются ладонями вместе. Причем таким образом дополняют друг друга акты движений, которые ей известны и привычны.

Но эти привычные акты способны распространяться еще больше и вызвать изменение положения всего тела испытуемого субъекта. Это — одно из наиболее известных явлений каталепсии, так как это совершенно необычное зрелище. Лицо оживляется, и тело принимает положение, гармонизирующее с положением одной из частей тела; эмоциональное выражение лица соответствует положению тела. Если Леонии сжимают одну руку в кулак, то другой сжимается точно так же; руки поднимаются, как бы для удара; корпус выпрямляется; лицо меняется: стиснутые зубы, нахмуренные брови выражают гнев. Если поднести ее руку к губам — другая рука так же прикасается к губам, как бы для воздушных поцелуев; лицо сразу меняется и вместо выражения ужаса на губах появляется улыбка. Можно бесконечно менять эти положения и позы и заставлять субъекта выражать любовь, молитву, ужас, насмешку — всегда с одинаковым совершенством.

Чтобы перейти от одного положения к другому, достаточно слегка изменить положение одной части тела; у Леонии достаточно прикоснуться к мышцам лица. Шарко и P. Richer меняли позу больной, впавшей в каталепсию, вызывая электрическим током сокращения одной из мышц лица. У Леонии лицо, как и все тело, находится в состоянии каталепсии; стоит поднять у нее брови, чтобы они остались в этом положении и чтобы во всем теле появилось выражение ужаса, которое, несмотря на такую ничтожную причину, очень сильно.

4. Ассоциативная связь между различными состояниями. В описанных выше опытах испытуемый субъект самостоятельно не делал никаких движений и не выходил из состояния, в которое его приводили. Теперь рассмотрим случаи, когда субъект играет активную роль. Я складываю руки Леонии, как бы для молитвы, и все лицо ее выражает экстаз. Оставляю ее в этом положении, так как хочу знать, как долго сохранится это выражение. Вскоре она встает со стула и очень медленно делает вперед два шага, с той же странной медлительностью становится на колени и наклоняется вперед со склоненной головой и устремленными вверх глазами в чудной экстатической позе.

Останется ли она в этой законченной позе, сохранив каталептическую неподвижность? Нет, вот она вновь поднимается без моего прикосновения, еще больше наклоняет голову и, приложив к губам сложенные руки, делает вперед еще пять или шесть шагов — еще медленнее, чем раньше. Она делает глубокий поклон, еще раз становится на колени и поднимает немного голову с полузакрытыми глазами и приоткрытым ртом. Теперь понятно, что она подходит к причастию. В самом деле, после причастия она встает, кланяется и с низко опущенной головой возвращается на прежнее место, где опять опускается на колени. Вся эта сцена, продолжаясь четверть часа, прерывается окончанием каталептического припадка.

Это — самое сложное из всех наблюдаемых мною действий во время каталепсии. Очевидно, что оно состоит из смены последовательно вызывающих друг друга актов, а не является, как в других случаях, лишь продолжением сообщенного сомнамбуле изменения положения. С этим явлением можно сравнить многие другие акты, которые обусловливаются различными чувствами и состоят из последовательной смены действий. Если испытуемый субъект слышит веселую музыку, он смеется и затем начинает танцевать; грустная музыка заставляет его плакать. Если Леонии дать нитку, она делает жест для вдевания нитки в иголку и принимается шить; если дают ей карандаш, она начинает писать, но выводит только какие-то палочки и черточки; если дают ей зонт, она открывает его над своей головой и т. д. Субъект, описанный у Forestier, во время припадков самопроизвольной каталепсии пожирал с жадностью все, что ему клали в рот.

В трудах о каталепсии немало описаний таких сложных, ассоциированных актов. Мне хотелось только напомнить об этих хорошо известных каталептических явлениях, имеющих, как нам кажется, важное значение для изучения автоматизма. Как говорил Шарко, «при самопроизвольной каталепсии наблюдается абсолютная психическая инертность, с которой, собственно, и следует начинать исследование гипнотического внушения».^¹⁰

II. Механическое или физическое объяснение описанных явлений

Могут ли только что описанные явления интересовать психолога? Это первое, что нужно решить при изучении каталепсии. Способны ли еще мыслить эти неподвижные женщины, которые подобны статуям и не могут говорить или оказать какое бы то ни было противодействие? Есть ли у них какое-нибудь сознание, которое сближало бы их с нами? Можно сомневаться в этом и думать, что для объяснения всех описанных явлений достаточно только изучения органической жизни. Так, например, Hain Jenhain объясняет каталептические акты рефлекторным действием низших центров мозга, не распространяющимся на высшие центры, определяющие сознание человека. К этому мнению присоединяется английский психиатр Maudsley; подобного взгляда придерживается и доктор Despine ^¹¹. Этот автор отказывается признавать наличие у человека какого бы то ни было сознания не только во время каталепсии, но даже во время сомнамбулизма. Все действия, совершаемые при этих анормальных состояниях, он считает чисто «органическими», подобными движениям сердца и легких, которые совершаются без нашего ведома. Акты эти — действительно автоматические, но это «автоматические акты спинного и продолговатого мозга и мозговых полушарий». «Нельзя говорить о бессознательной и автоматической деятельности психики,— это противоречие; можно лишь говорить о бессознательной деятельности такого-то нервного центра». «Карпентер неправильно называет эти акты чувственно-двигательными или идеомоторными — в них нет ни чувства, ни мысли; нет деятельности психики поистине автоматической; наконец, обращаться к психологии за объяснением сущности сомнамбулизма значило бы делать ложные шаги, ибо только физиология может дать это объяснение».^¹²

Так как цель нашего исследования — доказать обратное, то мы должны остановиться на рассмотрении взглядов Despine'а, которые, по-видимому, с самого начала тормозят нашу работу. Невозможно применять к сомнамбулам положение об абсолютной бессознательности. Думать, что субъект, который говорит, решает задачи, проявляет свою симпатию и антипатию, поступает по-своему и часто сопротивляется нашим приказаниям, думать, что такой субъект имеет не больше сознания, чем механическая кукла, — значит обнаруживать отсталость, придерживаться взглядов времен знаменитой теории Декарта о животных-машинах. Ибо наличие сознания у сомнамбулы более очевидно, чем наличие сознания у собаки; а в существовании последнего в настоящее время никто не сомневается. Но в отношении каталептического состоянию теория эта в какой-то мере верна; а так как обсуждаемые теории следует всегда рассматривать в наиболее выгодном для них освещении, то мы и рассмотрим положения Despine'а применительно к каталептическому состоянию. Мы надеемся доказать, что даже в этом случае его аргументы недостаточно убедительны и оставляют место для других предположений.

Аргументы Despine'а, изложенные в его многочисленных работах о сомнамбулизме, могут быть разделены на три группы:

1. В первой группе доказательств автор опирается на факт забывания, характерный для сомнамбулизма, особенно для каталепсии. «Под сознанием,— говорит он,— подразумевают знание, восприятие нашим „я“ — существом, чувствующим свое бытие — того, что происходит в собственной психике, восприятие своих собственных поступков, самого себя; в этой работе мы будем говорить только о таком сознании».^¹³ Из такого определения сознания следует, что, если есть акты, которые наше «я» не приписывает себе и даже не знает, что совершает их, то эти акты не могут быть сознательными. «Когда речь идет о каком-нибудь важном поступке, способном произвести сильное впечатление на нас, и когда субъект, совершивший его, ничего не знает о нем, то было бы противоестественным приписывать это незнание забыванию. Такое явление можно объяснить только неучастием в нем личного „я“, личного сознания; своим происхождением оно обязано всецело бессознательной, т. е. автоматической деятельности мозга в момент временного прекращения сознательной деятельности этого органа».

И вот, нет состояния, после которого это забывание было бы более полным, чем после каталепсии. Сомнамбулы иногда могут припомнить что-нибудь из того, что они проделывали во время сна; но после каталептического припадка больные просыпаются в полном убеждении, что не произошло ничего анормального. Более того, если вместо того чтобы окончательно проснуться, субъект из каталепсии переходит в другое анормальное состояние, казалось бы, мало отличающееся от первой (например, в сомнамбулизме), то он также не сохраняет воспоминания о своих движениях и позах во время каталепсии. «Это незнание,— говорит Despine,— может быть объяснено опять-таки неучастием личного „я“ в том, что совершает тело, так как в это время парализована мозговая деятельность, характерная для нашего „я“ — для сознательной личности.

То же самое мы наблюдаем и у лиц, усыпленных эфиром или хлороформом. Что бы пациент ни произносил в это время, его „я“, его сознательное существо в этом совершенно не участвует, так как, придя в себя, больной утверждает, что ничего не чувствовал, не знает, что его оперировали или делали ему перевязку, не знает, что произносил какие-то слова и двигался; все его движения и слова были чисто автоматическими». Так как состояние субъекта в каталептическом припадке или сомнамбулическом сне очень похоже на состояние субъекта, усыпленного хлороформом (доказательство этого положения составляет самую интересную часть работы Despine'а), то можно выводы, сделанные при изучении одного состояния, применить к другому. Хлороформ уничтожает чувствительность и лишает нас сознания; так как сомнамбулизм обладает теми же свойствами и, в частности, характеризуется забвением всего, что происходило во время сна, то мы вправе думать, что он влечет за собой такую же бессознательность.

Достаточно беглого просмотра работ, авторы которых всегда считают потерю памяти во время припадка доказательством бессознательности, чтобы бросилась в глаза шаткость доказательств Despine'а. Можно ли забыть действительно сознательные поступки? «Такое забывание,— говорит Despine,— кажется необъяснимым, когда дело идет о сомнамбулах». Пусть так, но нужно все-таки искать причину, даже если это трудно. Наконец, если мы и не найдем объяснения, забывание действительно сознательного поступка не станет менее очевидным, это часто случается. Если, как говорит один английский автор^¹⁴, читатель «Times»’а будет внезапно убит, он, конечно, не будет помнить о своем чтении. Нужно ли из этого заключать, что все его чтение было бессознательным? В таком случае мы никогда не сможем допустить наличие сознания у какого-либо лица, и даже у нас самих, так как ничто не гарантирует, что болезнь или несчастный случай не лишат нас завтра сознания.

Допустим на мгновение, что потеря памяти является достаточным доказательством абсолютной бессознательности. Но разве точно известно, что не сохраняется никаких воспоминаний о каталептических явлениях? Правда, у тех субъектов, которых я наблюдал, никогда не оставалось воспоминаний после того, как они возвращались в так называемое нормальное или бодрственное состояние. Но, во-первых, в каталептических припадках память в какой-то степени сохраняется в виде привычки, которую субъект быстро приобретает: он с совершенством выполняет известные ему движения. Эти субъекты также бывают в особом психическом состоянии (род сомнамбулизма), при котором вспоминают все, что происходило с ними во время каталепсии. «Вы мне складывали руки,— говорила мне потом Леония,— как будто я играла на флейте; вы мне сжимали кулаки» и т. д.

Правда, сохранение воспоминаний о случившемся наблюдается только при очень глубоком сомнамбулическом сне, добиться которого так трудно, что долгое время о нем ничего не знали. Ниже мы займемся изучением этих сомнамбулизмов; теперь же стоит только указать, что воспоминание о каталепсии иногда сохраняется. Но это воспоминание, скажет Despine, существует только при другом анормальном состоянии, которое само является состоянием бессознательным. «Если,— говорит он,— парализованное сознание не сохраняет воспоминания о том, что произошло во время припадка, так как оно не получило восприятий, то сознание автоматическое, принимавшее участие в действиях во время припадка, сохранило известные впечатления, и воспоминание о них может появиться во время другого припадка».

Таким образом, если бы воспоминание появилось при нормальном состоянии, это было бы прекрасным доказательством наличия сознания; но так как оно появляется при другом состоянии, то это является лишь доказательством физического автоматизма. Не следует ли из этого, что указания на психическое состояние каталептиков нужно искать вне сферы памяти, которая не может служить доказательством сознательности или бессознательности.

2. Другая группа доказательств, на которую опирается Despine в своих выводах об отсутствии сознания во время сомнамбулизма, основана на аналогиях между этим последним и некоторыми явлениями при потере сознания. Некоторые сложные движения выполняются при этом так, что кажется, будто они не осознаются лицом, которое совершает их. «Один субъект,— говорит Despine,— пораженный апоплексическим ударом и не вышедший из коматозного состояния до смерти, доставал из-под подушки хронометр и с видом глубокого внимания заставлял его отзванивать час». Это наблюдение ничего не доказывает, потому что, с одной стороны, этот субъект в момент выполнения данного действия не был еще мертв и сохранил, быть может, остатки сознания (никто не может доказать обратное), а с другой стороны, так как он умер вскоре после того, то и не мог сообщить, сознавал он или нет то, что делал.

В очень интересной главе автор перечисляет все действия, которые может совершать обезглавленная лягушка, рассеченный надвое тритон и др., и без конца доказывает, что эти действия совершенно аналогичны тем, которые при других условиях выполняются теми же органами под руководством сознания. «Эта обнаруживаемая нижним отрезком разумная способность не может,— говорит Despine,— исходить от какого-либо „я“, от сознающего себя существа; иначе в этом животном было бы два раздельных существа: одно — в верхнем отрезке, способном действовать разумно, и другое — в нижнем отрезке. Но подобное утверждение в свете нынешних научных знаний недопустимо». Мы ответим: почему недопустимо? Абсолютное единство нашего «я» является метафизическим положением, которое, быть может, верно, но которое должно исходить из фактов, а не навязываться им. У нас нет других доказательств сознательности животного, кроме разумного приспособления его движений. Сначала нужно выяснить, не обнаруживает ли это разумное приспособление наличие в животном одного, двух или трех сознаний, и только после этого делать выводы о единстве или дроблении сознания.

Я предпочитаю исследовать некоторые разумные акты, совершаемые людьми в то время, когда их разум и дар слова не поражены и когда они сами могут подтвердить нам, что не ощущают этих актов. Самыми интересными являются привычные действия, которые Despine описывает весьма любопытным образом. Он настаивает на бессознательности привычки: не разум, говорит он, запоминает и сознательно воспроизводит музыкальный отрывок — артист должен иметь этот отрывок «в пальцах или во рту». «Когда я стараюсь вспомнить какой-либо мотив,— говорил один артист,— я даю своим пальцам блуждать по клавишам, и они тотчас же находят его; у них лучшая память, чем у меня». Более того, если артист старается сознательно исполнить что-либо, ему это хуже удается, так как «ошибки совершаются разумом чаще, чем автоматом».

Бессознательность наблюдается не только в привычных действиях, но и во всех других совершаемых нами актах: мы не сознаем всей сложной работы мышц, когда поднимаем руку или открываем рот. «Я» посылает приказ совершить движения, а независимая от него, чисто органическая сила координирует необходимые для этого мышечные сокращения. Наконец, не проявляется ли постоянно в чисто органических актах, таких как: пищеварение, дыхание и т. д., разумная целесообразность, о которой наше «я» не только не знает, но которую даже не всегда в состоянии понять? Это лишь несколько примеров тех многочисленных актов, которые происходят в нас, но без нас, то есть без участия нашего «я», и, следовательно, без участия сознания и которые должны быть отнесены к чисто органической деятельности головного и спинного мозга. Нет ничего более поразительного, чем акты, совершаемые сомнамбулами и каталептиками. Их слова очень похожи на те, которые мы сами произносим, а координированные движения — на те, которые мы совершаем по рассеянности или по привычке, не подозревая об этом. Эти акты должны иметь одно происхождение, и так как первые бессознательны, то и последние также бессознательны.

Я не буду останавливаться на описании бессознательных актов из нормальной жизни: автор подробно описал их с истинным психологическим талантом — тем более любопытным, что он отрицает за ними всякое психологическое значение.

Но позволю себе сделать несколько замечаний по поводу толкования этих явлений. Допустим, что действия, совершаемые в каталепсии (это было бы очень неверно по отношению к действиям, совершаемым в сомнамбулическом сне), сильно напоминают если не органические явления, то, по крайней мере, привычные обыденные акты. Следует ли допустить без колебаний абсолютную бессознательность привычки? Пианист, о котором говорит Despine, может играть наизусть, не обращая внимания на движения своих пальцев; но также легко он может и замечать каждое движение и ясно сознавать его. Другие явления, наоборот, остаются сознательными даже в том случае, когда, в силу привычки, они протекают быстрее или легче. Так, например, воспоминание, всплывание представлений под влиянием ассоциаций является неоспоримым результатом привычки; но, тем не менее, эти явления протекают сознательно. Для того чтобы привычные движения совершались с нашего ведома, им не хватает не сознательности, а внимания с нашей стороны. Если мы их не сознаем или думаем, что совершенно не сознаем, то это еще не доказывает, что они сами по себе несознательны. Достаточно небольшого усилия, внимания с нашей стороны, чтобы обнаружилась сознательность привычных актов, созданная не нами и уже не существовавшая раньше.

Но, скажут нам, существуют телесные акты, которые совершенно не сознаются нами, например, процессы органической жизни. Допустим это, хотя, в сущности, акт причащения в каталепсии нисколько не похож на биение сердца или на пищеварение. Нужно доказать, что эти акты, будучи бессознательными для нас, являются бессознательными и сами по себе. «Раздражение небной занавески,— говорит Ch. Richet, — пищевым комком или инородным телом вызывает либо акт глотания, либо тошноту; по-видимому, существуют какие-то отличия в характере раздражения. Это — рудиментарное психическое свойство спинного мозга, то есть нечто вроде способности различения».^¹⁵ Так же обстоит дело и со всеми рефлексами, которые обнаруживают всегда некоторую способность ощущения и различения, хотя мы и не сознаем этого. Многие физиологи признавали роль элементарного сознания. Buffon приписывает органическим молекулам в теле животного род ощущений, чуждых нашему сознанию и нашему «я». Ch. Bonnet приписывает способность ощущать всем частям тела и даже растениям; Pfluger, Auerbach и многие другие приписывают ощущение и иногда разум всем нервным центрам. Бесполезно рассматривать все эти, пожалуй, несколько смелые теории, это увлекло бы нас слишком далеко. Но существования их достаточно, чтобы понять, что привычный или даже органический акт не является непременно бессознательным только потому, что он не сознается нашим «я». Поэтому и отождествление каталептических актов с названными явлениями, если бы даже оно было неоспоримо, вовсе не доказывает их полной бессознательности.

В самом деле, нам непосредственно знакомо только одно сознание — именно наше сознание в тот момент, когда мы его ощущаем; всякое иное сознание известно нам только в силу индукции и предположения. Никто никогда не сможет математически доказать, что лицо, которое со мной разговаривает, не есть механическая говорящая кукла, и картезианцы рассуждали последовательно, говоря о раненой собаке: «Это кричит и ничего не чувствует». В этом вопросе о сознании другого, как и во многих других вопросах, нам приходится опираться на правдоподобие и вероятность. Обычно мы предполагаем наличие сознание на основании двух признаков — дара речи и разумно координированных действий. Первый признак — дар речи — считается самым убедительным, и это правильно, но он является лишь более сложной и совершенной формой второго признака — совокупности более сложных и более разумно координированных движений. Если первый признак заставляет нас предполагать наличие сознания, то и второй приводит к тому же предположению, хотя с несколько меньшей вероятностью. Каталептики не разговаривают — это верно, и ниже мы вернемся к этому важному обстоятельству; но, в то же время, они действуют разумно. Если я кладу в протянутую руку каталептика предмет весом в 2 кг, то мышцы его руки и всего тела напрягаются для того, чтобы рука удержала предмет и не опустилась. Если я даю ему в руки иголку, то совокупность движений иная, чем когда я складываю его руки, как бы для молитвы. Здесь происходит приспособление в смысле единства движений — словом то, что обычно считается признаком разумности.

Но, скажут нам, координирование движений, разумность и даже ощущение могут существовать и без сознания. «Многие очень сложные и разумные действия, достигающие совершенно определенной и, смотря по обстоятельствам, различной цели, действия, с виду сильно напоминающие акты, в исполнении которых участвует наше „я“ … могут быть автоматическими».^¹⁶ «Без сомнения,— говорит также Maudsley,— человек не был бы более плохой разумной машиной».^¹⁷ Словом, сознание является только аксессуаром, побочным явлением, отсутствие которого ничего не меняет. Я не стану рассматривать эту теорию, так как, должен признаться, почти не понимаю ее. Она кажется мне непонятной как с психологической, так и с физиологической точки зрения.

Что хотят сказать словами: «рассуждение спинного мозга» или «разумность головного мозга»? ^¹⁸ То, что в спинном или головном мозгу есть какое-то другое сознание, отличное от нашего, так как рассуждение без наличия сознания немыслимо. С другой стороны, если допустить, что сознание является совокупностью физиологических условий, приводящих к определенному акту, то нельзя думать, что в другом случае точно такая же совокупность условий, приводящих к акту, не сопровождается сознанием. Одни и те же условия в одном случае обусловливали бы возникновение сознания, а в другом — нет. Сам факт сознания, наоборот, кажется нам очень важным в цепи органических явлений: его наличие или отсутствие, как мы ниже увидим, значительно меняет положение вещей. Если мы знаем, что какое-нибудь сложное явление, например, гневные жесты или молитвенные позы, всегда сопровождается совокупностью эмоций и сознательных мыслей, то мы не вправе предполагать, что те же самые движения во время каталепсии совершаются без руководства какого-либо объединяющего сознания. Поэтому будем считать, что каталептические явления — явления психические, происхождение которых мы должны выяснить. Это положение, которое в настоящее время является лишь гипотезой, в дальнейшем все более и более, надеюсь, будет подтверждаться другими явлениями того же порядка.

III. Психологические толкования.
Сравнение каталепсии с сомнамбулизмом

Акты, совершаемые во время каталепсии, обусловливаются психическими процессами — положение, которое кажется очень простым, но толковать его можно по-разному. Психические процессы чрезвычайно разнообразны, поэтому небезразлично, какие из них мы используем для объяснения описанных нами фактов. Я не стану говорить о мнении, которое было популярно очень давно: все непонятные факты приписывались произвольной и вполне сознательной симуляции. Неверно полагать, что психическое или даже воображаемое заболевание является всегда симуляцией; впрочем, из всех ненормальных явлений каталепсия меньше всего может быть симулирована. Но, даже не приписывая возникновение каталепсии хитросплетениям полного сознания, можно все-таки объяснить ее полусознанием, которое понимает мысли оператора и отдает себе отчет в своих поступках, но не в силах сопротивляться им. Словом, можно сравнить каталепсию с сомнамбулизмом и объяснить все эти акты внушением. «Чтобы привести какую-нибудь часть тела в каталептическое состояние, нет нужды открывать субъекту глаза либо поражать его ярким светом или сильным шумом, как это делают в больнице Salpêtriére. Достаточно поднять конечность, оставить его некоторое время в воздухе и, при желании, заявить, что данная конечность уже не может опуститься. Тогда он останется в состоянии внушенной каталепсии: загипнотизированный субъект, чья воля или способность к сопротивлению ослаблены, пассивно сохраняет приданное ему положение».^¹⁹ Все это совершенно верно. Ниже мы рассмотрим как то, что Bernheim называет внушенной каталепсией, так и ее различные формы во время сомнамбулизма и наяву. Но здесь речь идет о совокупности явлений, которые обусловлены различными процессами или, вернее, самой болезнью и которые, будучи вполне психическими, имеют совершенно иной характер. Каталепсия и сомнамбулизм являются различными степенями одного и того же явления — положение это неоспоримо; но различие в степени не является маловажным — особенно, когда дело касается явлений психических. Итак, постараемся определить ту ступень, на которой сознание у каталептиков исчезает.

1. При каталепсии неподвижность и инертность испытуемого субъекта гораздо значительнее, чем при всяком другом состоянии: у нормального субъекта или сомнамбулы — особенно, когда у нее глаза открыты,— движения более произвольные. Эта произвольность проявляется при выполнении актов — даже тех, которые были приказаны или внушены. При этом иногда мы отмечаем не только сильное сопротивление и независимость (чего не бывает ни при какой стадии каталепсии), но также и вариации в выполнении одних и тех же актов. Сомнамбула не всегда выполняет один и тот же акт одинаково: она совершает его то быстро, то медленно, то благодушно, то протестуя, то так, то иначе. Наоборот, ничто не может сравниться с неизменностью каталептиков: нет перемен в характере; нет внешних впечатлений, которые развлекали бы их или меняли; их жесты и движения всегда математически одни и те же. Чтобы подойти к причастию, Леония всегда делает одинаковое число шагов прямо и вправо и скорее упрется в стену, чем повернет налево. Сомнамбула, способная всегда приспособить свои движения к обстоятельствам, проявляет, следовательно, сознание совершенно другого характера.

2. Упомянутое различие является, без сомнения, лишь различием в степени, хотя оно и легко уловимо. Но различие в степени сознания обусловливает наличие или отсутствие важного признака. Один из наиболее важных признаков каталепсии, хотя и отрицательный — субъект не умеет говорить. Мы имеем в виду не членораздельную речь, которой он владеет, и, подобно эху, повторяет звуки, а дар речи как выражение мысли. Каталептик не отвечает на вопросы ни словом, ни каким-либо иным знаком. У Розы в некоторых случаях глубокого сомнамбулизма рот был более или менее парализован, но она отвечала мне каким-либо знаком руки, означавшим «да» или «нет»; когда же она во время припадка истерии или в сомнамбулизме впадала на момент в каталепсию, то совсем не отвечала мне, хотя у нее ничто не было парализовано и она могла, подобно эху, повторять слова или жесты. Рассмотрим, например, состояние двух женщин, Розы и Марии, когда их позы внешне совершенно одинаковы: вытянуты, с закрытыми глазами, неподвижны; но Роза находится в каталепсии (ибо бывает каталепсия с закрытыми глазами), а Мария — в простом сомнамбулизме; я поочередно подхожу к каждой и произношу громким голосом, одним и тем же тоном, одну и ту же фразу: «Хорошо ли ты спала эту ночь?» Мария порывисто оборачивается, улыбается и говорит: «Недурно, благодарю вас, но мне снился плохой сон». Не вправе ли я заключить, что обе эти женщины, с виду, казалось, подобные, находятся в разных психических состояниях?

Если каталептик не пользуется словом, то это происходит потому, что он не понимает его. Это легко проверить, пробуя давать словесные приказания таким субъектам. Совершенно напрасно разным тоном повторять: «Подними руку!» — Леония не сдвинется с места. Она, по-видимому, ничего не слышит. Роза же непрестанно повторяет за мною: «Подними руку». Но ни та, ни другая не поднимают руки. Правда, это противоречит тому, что говорит P. Richer: этот автор, хотя и замечает, что некоторые каталептики не повинуются словесному внушению, пишет однако: «В то время, когда В. находится в состоянии каталепсии, ее заставляют смотреть вниз и заявляют ей, что она гуляет в саду. Каталепсия тотчас же прекращается, она делает жест удивления, и лицо ее оживляется: „Какие хорошенькие цветы“,— говорит она и, наклоняясь, собирает цветы, делает букет, пристегивает один цветок к корсажу и т. д.».^²⁰

По-моему, поступающий таким образом субъект не находится более в состоянии каталепсии. Мне скажут, что здесь можно говорить только о точности названия. Несомненно, состояния, через которые может проходить человеческое сознание, следуют друг за другом, их трудно разделить. Когда субъект находится в промежуточных состояниях, последние можно без разницы называть тем или другим именем. Но если называть каталептиком субъекта, который понимает словесные внушения и разговаривает, то уже не остается никакого различия между каталепсией и сомнамбулизмом. В самом деле, все остальные признаки либо встречаются во всех гипнотических состояниях, либо (как, например, вызванный растиранием сухожилий паралич) недостаточно общи, так как я ни на ком не мог их констатировать. Впрочем, не важно, будем ли мы называть описанные мною состояния сомнамбулизмом первой стадии или состоянием полной внушаемости. Необходимо уметь различать наступающие изменения в психике этих субъектов, ибо распознавать все эти состояния можно только на основании психических различий. И вот сознание, которое имеется при каталепсии и которое, я думаю, исчезает только вместе с жизнью, является при данном состоянии более рудиментарным, чем при всяком другом. Это сознание способно испытывать ощущения, но не способно мыслить: способно слышать, но не способно понимать. Из этого не следует, однако, что в присутствии каталептиков можно обо всем говорить, не опасаясь за ход будущих опытов: они могут запомнить слова, даже не понимая их, и если, как это мы ниже увидим, воспоминание о словах всплывет позднее при более сознательном состоянии, то они будут поняты и окажут внушающее влияние. Несомненно одно: в данный момент слова не понимаются и повиновение, наблюдаемое при каталепсии, несознательно.

Отсюда следует, что субъект, будучи с виду крайне инертным и послушным, в действительности мало податлив и повинуется гораздо больше своим собственным склонностям, чем желаниям экспериментатора. Если я покажу кому-нибудь Леонию в то время, когда она разыгрывает описанную мною сцену с причащением, то покажется, что она повинуется данному мною приказанию. На самом деле я не приказывал и даже не предвидел того, что она сделает, и в первый раз был этим крайне поражен. Теперь по опыту знаю, что, складывая известным образом руки Леонии и затем оставляя ее на несколько минут, вызову сцену причащения. Но я не руковожу этой сценой: если бы я захотел хоть сколько-нибудь изменить ее, заставить, например, Леонию пойти налево или поцеловать распятие перед причащением, это бы не удалось. Если я обращаюсь к Леонии, она мне не отвечает; если же прикасаюсь к ней, то просто прекращаю всю эту сцену. Таким образом, я являюсь лишь простым зрителем. Жесты и движения каталептика обусловливаются причинами, лежащими в нем самом. Несмотря на то, то движения так определенны, что можно предвидеть малейший жест, все-таки действия произвольны. Следовательно, именно в этот момент, лучше, чем когда-либо, обнаруживается автоматизм субъекта. Вот почему мы и начали свое исследование с описания состояния, которое является сознательным, хотя субъект и не обладает при этом нормальным сознанием и способностью мыслить. Прежде чем исследовать природу этого рудиментарного сознания, нужно принять во внимание возможные возражения. Сейчас, когда вошло в моду все объяснять внушением, как некогда симуляцией, могут сказать, что субъект был ознакомлен с психологическими признаками каталепсии и выдрессирован в этом направлении. Опасно доводить до крайности подобное рассуждение, так как оно вскоре станет в некотором роде «ленивым аргументом». Но нужно все-таки считаться с этим возражением, так как там, где много больных и где они подражают друг другу, очень часто болезненные состояния одних вызывают такие же искусственные у других. Но в случаях, о которых идет речь, субъекты не знали друг друга. И экспериментаторы не были настолько наивны, чтобы внушать субъектам, не подозревая того, признаки каталепсии. Да и всегда можно определить искусственное состояние по какому-нибудь жесту, как, например, в следующем случае. Однажды я производил над Люси опыты в присутствии постороннего лица. Это мне очень не нравилось, так как важно, чтобы в комнате были только лица, привыкшие к такого рода экспериментам. Присутствовавший субъект то и дело задавал мне вопросы, на которые я, следуя своей привычке, не хотел бы отвечать в присутствии испытуемого лица. Все-таки одно слово вырвалось у меня. «Что такое каталепсия?» — спросил он меня.— «Это состояние, при котором субъект неподвижен, и все его части тела остаются в положении, какое им придают». Но я раскаялся, как только произнес это. «Впредь,— подумал я,— вправе будут говорить, что она впадает во внушенную каталепсию». Я захотел тут же проверить результат моей неосторожности. «Смотрите,— сказал я громко,— когда я ударю в ладоши, она впадет в каталепсию». Я ударяю в ладоши, и Люси становится совершенно неподвижной, с широко открытыми глазами; я поднимаю ее руки — они остаются протянутыми в воздухе; наклоняю ей корпус — она остается в этом положении. Была ли она в каталепсии? Нет, потому что не было налицо других признаков каталепсии: соответствующего выражения лица, подражания, эхолалии и проч. Главное, она так хорошо понимала мои слова, что для прекращения этой сцены достаточно было сказать ей: «Кончено, ты уже не в каталепсии». Попробуйте только прекратить настоящий каталептический припадок (какой бывал, хотя и редко, у самой Люси), говоря просто субъекту: «Кончено» — и вы увидите, как велика разница между этой внушенной покорностью, являющейся видом неглубокого гипнотического сна, и настоящим каталептическим припадком, во время которого сознание сведено к рудиментарному состоянию и который является одной из форм сильных истеро-эпилептических припадков.

Итак, я не могу думать, что только что описанное состояние совершенно искусственно. Из того, что мы его считаем сознательным, не следует заключать, что оно сознательно придумано, так как существуют большие различия даже между сознательными явлениями.

IV. Рудиментарная форма сознания;
ощущение и образ, взятые в отдельности

Некоторые философы считали сознание, по примеру картезианцев, чем-то неизменным, постоянным, без оттенков и переходных ступеней. По мнению Декарта, сознание существует при наличии сомнения, размышления, рассуждения и способности говорить или же не существует вовсе, заменяясь механикой, протяженностью и движением. Наоборот, Лейбниц в глубокой философии, к которой в настоящее время подводят нас все естествознание и психология, черпал совершенно иную концепцию сознания. Он допускал бесконечное число последовательных форм сознания, и некоторые из них казались ему настолько ниже нормального сознания, «что человеческая психика в сравнении с ними является как бы маленьким богом». Для понимания возможности низших, рудиментарных сознаний изложим кратко эту теорию. Возьмем человеческое сознание в его обычной, законченной форме и будем последовательно лишать его всех приобретенных свойств, которые не являются существенными. Все согласны с тем, что нужно отличать обыденное сознание от мышления, то есть от существующей в большей или меньшей степени у всех людей способности объяснять и понимать явления. Именно мышление способствует соединению многочисленных фактов сознания в синтезы и общие представления; достигается же оно путем вскрытия соотношений между отдельными фактами — соотношений, которые, оставаясь без изменения в различные моменты, объединяют самые разные с виду явления. Такова, конечно, наивысшая цель, к которой стремится человеческое сознание; но достигает оно ее не всегда — во всяком случае реже, чем мы могли бы думать. В самом деле, исследуя поступки другого лица, мы слишком склонны приписывать ему собственные представления и свои рассуждения по поводу его поведения. Очень часто мы думаем, что человек действовал с таким-то намерением, учитывал все следствия своих поступков и что его умозаключения составляли стройное систематическое целое; между тем в действительности мысли его лишь механически вызывали одна другую, и сам субъект не уловил никакой связи между ними. Не следует смешивать найденное нами истолкование фактов сознания с самим сознанием. Если явления сознания кажутся нам связанными между собою отношениями сходства, различия или целесообразности, то из этого не следует, что данный человек также сознавал это сходство, различия или целесообразность.^²¹ Английские философы, по-видимому, ошибаются именно в этом, говоря, что всякое сознание есть ощущение различия.

В этом же ошибается Paulhan’у, который в своих интересных работах, приписывает, по-видимому, элементарному сознанию то понятие о целесообразности, которым он сам пользуется для истолкования фактов сознания.^²² Сознание может существовать без всякого суждения, то есть без понимания; человек может ощущать и в то же время не понимать собственных ощущений. Например, наш субъект: когда мы видим сложные действия, которые совершает Леония, когда я складываю ей руки, то мы сведем эти действия к одному понятию, определяемому нами словом «причащение», и будем думать, что она причащается. Но это вовсе не доказывает, что она сама думала о причащении и что она подводит свои действия под это понятие. Намного вероятнее, что в ее сознании образы вызывают друг друга, и больше ничего. Если позднее у нее всплывает воспоминание об этих переживаниях, иногда она может их пересмотреть, связать и понять. «Смотрите,— сказала она однажды,— руки у меня были вот в таком положении, я стояла, потом опустилась на колени… Но ведь это значит, что я молилась… Как же я была глупа!» Она поражена поступками, которые ее раньше не удивляли, так как она совершала их, не понимая.

Ступенью ниже сознательного рассуждения я поместил бы явления, известные под именем восприятия (перцепции). Тот факт, что мы, открывая глаза, видим перед собой дерево такого-то цвета, такой-то формы и на таком-то расстоянии, является, как это неоднократно доказывали, очень сложным психологическим явлением. Многочисленные ощущения данного момента необходимо скомбинировать со многими вспомогательными образами, которые дают возможность оценить форму, размеры и положение предмета, а также и то, что он находится вне нас. Эти вспомогательные образы, которые сопровождают основное ощущение, являются побочными. Они могут видоизменяться, как это бывает при обмане чувств; они могут даже исчезнуть, в то время как основное ощущение остается. В таком положении находятся лишенные мозга животные: они, вероятно, еще видят и слышат, но уже не могут толковать своих ощущений, то есть применять к ним представления о расстоянии, страхе, желании и проч.^²³ Итак, в данном случае ощущение или образ является, по-видимому, тем элементом сознания, который остается после устранения побочных фактов сознания.

__________

Считаем, что для понимания изложенных нами фактов — особенно тех, которые мы будем изучать ниже — нужно и дальше анализировать элементы сознания. Ощущение определяют обычно, как простое, протекающее во мне явление, когда я вижу, слышу и т. д. Это определение, быть может, нельзя заменить лучшим, так как при любом определении мы лишь объясняем явления, примешивая к ним наши собственные толкования. Но в данном определении есть одно лишнее слово, это — «во мне» и «я». «Несомненно,— говорит Reid,— что в мире нет ни одного человека, который мог бы думать или верить, что запах существует сам по себе, без какой-либо психики или субъекта, обладающего способностью обонять».^²⁴ «Может ли в душе, без ведома последней, содержаться какое-либо ощущение?» — говорит Garnier.^²⁵ Если мы, подобно этим авторам, будем искать причину ощущения, становясь на метафизическую точку зрения, то также будем думать, что нет ощущения без души, которая бы его порождала и воспринимала. Но если стать на чисто психологическую точку зрения и рассматривать наше «я» не как действующее существо и причину, а как определенное представление, сопровождающее большинство психических явлений, то следует думать, что существует ощущение без «я». Например, могут существовать зрительные восприятия, хотя при этом нет лица, которое говорило бы: «Я вижу». Понятие о нашем «я» — очень сложный психологический феномен, который содержит воспоминания о прежних актах, представление о нашем положении, о наших способностях, о нашем теле и даже представление о нашем имени, которое, соединяя все эти разрозненные представления, играет важную роль в образовании понятия о личности. Простое ощущение не содержит ничего подобного, и само по себе недостаточно для образования понятия о нашем «я». Конечно, большинство наших ощущений обычно вызывает по ассоциации выше перечисленные представления или просто заменяющее их слово «я». Но не следует изолированному ощущению приписывать то, что является результатом сложной комбинации. «Так как,— говорит Стюарт-Милль,— единственное, что заставляет нас верить в существование „я“… это память… то я не вижу основания думать, что понятие о „я“ предшествует памяти. Я не вижу основания думать вместе с Гамильтоном и Манзелем, что понятие о „я“ является первичным представлением нашего сознания и что простое впечатление наших органов чувств содержит в себе или несет с собою сознание о каком-то „я“ или „не-я“».^²⁶

Многие философы разных направлений часто высказывали эту истину, то есть независимость ощущения от всякой понятия о личности. Gudwoth, Ch. Bonnet и Бюффон, приписывая животным чувство без сознания, или Flourens, приписывая им разумное сознание, не познающее самое себя, или Gerdy, отличая ощущение от сознания ощущения,— все они допускали, что можно чувствовать, не сознавая себя лицом, которое чувствует. Современные философы Lewes и Herzen считают, «что мы чувствуем, не говоря об этом и не зная, что чувствуем именно мы или что мы вообще чувствуем».^²⁷ Spitta характеризует глубокий сон отсутствием самосознания при наличии сознания. Radestock так же отделяет самосознание от простого сознания; Dumont в своей теории о чувствительности делает попытку отличать общее сознание, которое принадлежит каждому «атому ощущения», от разумного самосознания личности.^²⁸ Но обратимся к более раннему французскому философу, который на этом различии строит всю свою философию и который поистине предугадал наши эксперименты. Maine de Biran различает три ступени в развитии разума, определяя их как: жизнь животная, жизнь человеческая и жизнь духа. Последней мы не будем здесь касаться, отметим лишь характерные признаки животной и человеческой жизни. «Жизненные функции,— говорит он,— обусловливают внутренние явления (называемые животными ощущениями) в виде общих форм удовольствия или страдания, из которых складывается существование животного; этому последнему, чтобы существовать и чувствовать в качестве животного как такового, не нужно знать, что оно существует, или замечать, что оно чувствует, то есть не нужно иметь сознание либо представление о том, что оно ощущает, является личностью, образует какое-то „я“ — единое, простое, тождественное и остающееся одним и тем же в то время, как ощущение проходит и меняется». И далее: «Между полным сознанием и картезианским механизмом остается еще место для существ, которые ощущают, не имея сознания и особого „я“, способного замечать эти ощущения».^²⁹ Автор вполне справедливо предлагает называть эти явления особым именем и, так как мы желаем сохранить его название в том смысле, который ему придает Maine de Biran, то считаем нужным привести целиком следующий очень интересный отрывок. «Аффект,— это есть то, что остается от полного ощущения, когда мы отделяем от него индивидуума или наше „я“, а вместе с последним и всякое представление о времени и пространстве и всякое чувство внешней или внутренней причинности. Либо, выражаясь языком Локка, когда понятие об ощущении сводится к простому ощущению без какого бы то ни было представления о нем. Либо, наконец, применяя точку зрения Condillac’а, когда статуя приобретает ощущение, не переставая однако быть статуей… Это простое аффективное состояние не просто гипотеза. Такое реальное и цельное в своем роде состояние заполняло вначале все наше существо и является теперь содержанием жизни множества живых существ, к состоянию которых мы приближаемся всякий раз, когда наше сознание ослабляется и понижается, когда мысль дремлет, воля отсутствует и когда наше „я“ как бы поглощено чувственными впечатлениями и духовная личность не существует».^³⁰ Не следует удивляться тому, что рассуждения Maine de Biran’а вполне применимы к каталептическому состоянию. Этот философ не пренебрегал изучением сомнамбул, о которых он упоминает неоднократно. Его вообще можно по праву считать предтечей научной и экспериментальной психологии.

Прежде чем применять положения Maine de Biran’а, нужно еще заимствовать у него несколько ответов на самые важные возражения, которые может встретить его теория об аффективном состоянии. Maine de Biran рассказывает о спорах с Ампером, Кювье и др. и о том, как было трудно заставить их понять его. «Для них ощущение было ничем, если к нему не присоединялось сознание существа, которое его испытывало. Эти прения показали мне, как я еще был далек от того, чтобы заставить понять мою точку зрения. Теория Лейбница, так хорошо определяющая то состояние, когда жизнь монады сводится к смутным восприятиям и затем развивается до ясных аперцепций и сознания, могла бы служить введением к изложению моей теории, которую мне будет очень трудно сделать понятной».^³¹ Однако он делает еще одну попытку добиться понимания: «Как понять ощущение, которого мы не чувствуем? Вот где мы чаще всего наталкиваемся на несовершенство нашего языка и естественно-необходимых форм речи, которые, нося отпечаток нашего „я“ и человеческой личности, не могут применяться там, где это „я“ отсутствует. Что такое, спросят меня, ощущение, которого мы не чувствуем? Спрошу в свою очередь, к кому относится это мы? Человек чувствует и сознает свои ощущения, потому что он является личностью, которая остается постоянно равной себе и отличает себя от своих ощущений… Животное не чувствует и не сознает своего ощущения, потому что оно не является личностью, сознающей или замечающей свое индивидуальное существование; оно чувствует, не сознавая себя чувствующим, как и живет, не сознавая себя живущим».^³² Словом, мы не можем понять ощущение без какого-либо „я“, ибо понятие о „я“ является условием самосознания. Когда мы стремимся изучить, т. е. познать наше сознание, мы относим к сознанию те условия, которые необходимы для самосознания.

Предыдущее заключение о существовании элементарной формы сознания — заключение, к которому нас привело философское рассуждение, подкрепляется самими фактами. Наиболее интересными и решающими оказываются те явления, которые можно наблюдать после обмороков. Здесь уместно напомнить о них, потому что при этом наблюдается нечто аналогичное тому, что происходит во время нервных припадков и гипнотического сна. «Во время обморока,— говорит один автор, изучивший это явление на самом себе,— наступает сначала абсолютное психическое небытие, полное отсутствие всякого сознания. Затем у субъекта появляется неопределенное, неоформленное ощущение жизни вообще, без всякого понимания своей индивидуальности и без малейшего различия между „я“ и „не-я“; в это время мы являемся частью органической природы, сознающей факт своего существования, но не имеющей понятия о своей органической обособленности; словом, сознание наше — безлично… В то же время появляются странные ощущения, которые, оставаясь изолированными, могут только чувствоваться, а не сознаваться».^³³ Нормальное состояние не дает нам таких ярких примеров, но нужно заметить, что мысль о „я“ не всегда присоединяется к тем ощущениям, которые мы испытываем. Большинство из них, наоборот, почти не вызывают представления о нашем „ÿ“ è ìû, íå êîëåáëÿñü, ïðèïèñûâàåì èõ âíåøíåìó ìèðó; òàê, âìåñòî òîãî, ÷òîáû ãîâîðèòü, ÷òî ìû èñïûòûâàåì îùóùåíèå çåëåíîãî öâåòà, ìû ãîâîðèì, ÷òî äåðåâî èìååò çåëåíûé öâåò. ×àñòî ìû íå äåëàåì è ýòîãî ðàçëè÷èÿ è ïîñëå êàêîãî-ëèáî òðîãàòåëüíîãî çðåëèùà õðàíèì â ñîçíàíèè ëèøü îùóùåíèÿ ýòîãî çðåëèùà, íå îáðàùàÿñü ê ñâîåìó „ÿ“ è íå ðàçëè÷àÿ, ÷òî находится âíóòðè, а что âíå íàñ. Ïðàâäà, â îáûденíîé æèçíè ìû âñåãäà ìîæåì îâëàäåòü ñîáîþ, âûéòè, òàê ñêàçàòü, èç ýòèõ поглощающих ощущений и признать, что именно мы испытали их. Но следует признать, что некоторые существа, например, низшие животные, не могут отделять свою личность от элементарных ощущений и что психическая жизнь других более сложных существ иногда сводится к чисто аффективной жизни без сознания и рассудка.

V. Природа сознания во время каталепсии

У субъекта во время каталепсии и других аналогичных состояний можно предполагать наличие аффективного сознания, сводящегося к ощущениям и образам без связи и ассоциаций. В данном случае не подходит ни полное отсутствие сознания и простые механические действия, ни нормальное сознание, способное понимать и повиноваться. Здесь можно говорить об особой форме сознания, находящейся между этими двумя крайними формами.

Herzen описал нам особое состояние сознания, которое он наблюдал на самом себе — сознание, так сказать в зачаточном состоянии, когда психика начинает пробуждаться после глубокого обморока. Мы остановились на этом интересном наблюдении потому, что каталептическое состояние, по нашему мнению, аналогично зачаточному состоянию сознания после обморока. Многие авторы, например, Binet, Féré и другие, описывали обмороки во время гипнотического сна, но считали их случайными и редко наступающими. Я думаю, что они очень важны и происходят довольно часто, хотя, по большей части, так быстро проходят, что наблюдатель едва может заметить их. У многих субъектов, которых я наблюдал, каталепсии предшествовало другое состояние, абсолютно аналогичное обмороку. Например, Роза в начале и даже в середине гипнотического сна внезапно перестает отвечать и разговаривать и замирает с закрытыми глазами. Если я поднимаю ее руки, они тяжело падают обратно; если я зову ее, трясу, она не двигается. Это не то состояние, какое описал Шарко под именем летаргии, так как давление на сухожилия, мыщцы и нервные окончания не вызывает никакого напряжения. Тогда, скажут мне, это смесь сна истерического с гипнотическим. Несомненно, такое же состояние бывает и при припадке истерии и имеет те же последствия. Тем не менее подобное состояние существует. Кроме того, в гипнотическом сне нет ни одного явления, которое не имело бы аналогии в припадках истерии. При указанной выше форме гипнотического обморока все органические функции обычно совершаются правильно, хотя, если это состояние затягивается, иногда появляются расстройства дыхания; но психические функции, по-видимому, полностью уничтожаются, так как я ни разу не констатировал даже слабого признака их существования. Поэтому у меня нет оснований предполагать в данном случае наличие сознания.

Состояние это длится довольно долго: иногда четверть часа и больше. Но бывает, что гипнотический обморок проходит так быстро, что для констатации его нужно хорошо знать испытуемого. Через некоторое время состояние субъекта меняется, хотя внешние изменения не заметны: когда я поднимаю его руки или ноги, они уже не падают обратно, а сохраняют положение, какое я им придаю, и продолжают сообщенное им движение. Но на обращенные к нему слова субъект не реагирует. Еще через некоторое время, когда я громко говорю: «Подними руку»,— рот его открывается и повторяет, подобно эху: «Подними руку». Позднее субъект не повторяет больше даваемых ему приказаний, а исполняет их, поднимая руку. Далее он отвечает мне с все возрастающей живостью и сознанием, которое становится, по-видимому, все полней и полней. В этот промежуток времени субъект перешел из бессознательного состояния в такое, при котором сознание развито настолько, что субъект может разумно отвечать. Не естественно ли предположить, что он прошел через различные стадии постепенного возрастания сознания. Причем, так как состояние каталептическое и эхолалическое ближе всего к гипнотическому обмороку, не вправе ли мы также заключить, что эти состояния соответствуют самым элементарным формам сознания, то есть зачаточному состоянию безличного сознания. Почти у всех субъектов, впадающих в глубокий сомнамбулический сон, наблюдается в момент засыпания хорошо знакомое прежним гипнотизерам переходное состояние, во время которого субъект не проявляет никакого сопротивления. Хорошо известно обморочное состояние, разделяющее два существования Фелиды Х. и называемое Azam’ом маленькой смертью.^³⁴

Те же явления, но с некоторыми различиями, мы наблюдаем и при изучении других субъектов. Однажды я застал Люси больной, в том полубезумном состоянии ауры, которое наступало у нее всегда перед сильными истеро-эпилептическими припадками. Я хотел сразу усыпить ее, чтобы избавить от ужасного припадка, который длился обычно несколько часов; но только я прикоснулся к ней, как она впала вдруг в глубокий гипнотический обморок или истерический сон (дело не в названии). В течение десяти минут она оставалась в этом состоянии и ни на что не реагировала. Потом я заметил любопытное изменение: когда я прикасался к различным частям ее тела, они двигались. Каждая мышца даже при легком надавливании сокращалась, но быстро возвращалась в прежнее состояние. Можно было изучать сокращение всех мышц тела. Состояние Люси было подобно летаргии Шарко, отличаясь лишь тем, что мышцы не оставались в состоянии контрактуры. Спустя несколько минут сокращение могло передаваться всем мышцам руки сразу, и тело сохраняло теперь то положение, которое я ему придавал: открывал ли ей глаза, они оставались открытыми; становился ли перед нею, она также поднималась и подражала всем моим движениям. Затем Люси мало-помалу начала говорить и перешла в свой обычный сомнамбулизм. Заметим, что у Люси, кроме выше описанных явлений, между обмороком и первой каталепсией было состояние, аналогичное классической летаргии. Это приводит меня к выводу, что летаргия, хотя и является реальным состоянием, неправильно названа так: она не аналогична смерти и, вероятно, не характеризуется полным отсутствием всякого сознания. Тем более, что хотя при естественной летаргии и наблюдается иногда общее напряжение мышц, но обычно она не влечет за собою повышенной нервно-мышечной возбудимости. Гипнотическая летаргия кажется мне скорее ступенью элементарного сознания: рудиментарным мускульным ощущением, которое остается совершенно изолированным и не в состоянии руководить движением всей руки.^³⁵

Следующий пример более ярок. Странным свойством Леонии является то, что любое изменение состояния всегда сопровождается внезапным вздохом, как бы слабой конвульсией дыхания. Обмороки бывали у нее редко и всегда пугали меня, так как сопровождались сильным расстройством дыхания. Прекращались ли он сами по себе или под влиянием того, что я клал ей руку на лоб, но всегда кончались внезапным вздохом, после которого Леония впадала в настоящую гипнотическую летаргию со всеми ее признаками. Но при летаргии Леонии яснее, чем при летаргии Люси, мы можем заметить первые проблески сознания. Если контрактура была вызвана у нее раздражением сухожилий или мышц, то для того, чтобы эта контрактура исчезла, не было необходимости надавливать на мышцы-антагонисты. Достаточно было надавить на любую мышцу, чтобы одни мышечные ощущения заменили другие. Более того, достаточно было потянуть слегка за концы пальцев, чтобы контрактура в сгиб руки исчезла. Не кажется ли, что в данном случае есть какое-то сознание, способное чувствовать вытянутое положение руки, как и при каталепсии есть сознание, чувствующее положение всех частей тела? Мышцы при прикосновении уже не напрягаются, тело сразу подчиняются команде и с удивительной точностью сохраняет приданное ему положение. Но сообщенные движения пока еще не развиваются сами по себе: руки остаются совершенно неподвижными в последнем положении. Раньше я хотел дать особое название этому состоянию, в какой-то степени аналогичному летаргии и каталепсии. Но в данном случае наименование не имеет большого значения, так как в этом постепенном пробуждении сознания можно найти сколько угодно последовательных ступеней. У Леонии эти ступени довольно ясно отмечаются вздохами; у Розы же перемена наступает постепенно и, если это происходит очень медленно, то можно насчитать значительное число переходных состояний между обмороком и глубоким сомнамбулическим сном. Единственное, что нужно запомнить — это, что при каталепсии субъекты не всегда остаются с открытыми глазами и не всегда обладают одновременно всеми описанными свойствами.

У Леонии наблюдаются три стадии каталепсии с закрытыми глазами: сначала конечности неподвижны; затем они приобретают способность продолжать сообщенные им движения, причем и выражение лица гармонирует с этими движениями; наконец, начинает появляться сознание, так что положенный в руки предмет вызывает некоторые привычные движения. После этого глаза открываются, и уже при открытых глазах наблюдаются новые четыре ступени каталепсии. Я не буду останавливаться на различиях между этими состояниями, так как, повторяю, они незначительны и свойственны лишь Леонии. Прежде всего пробуждается орган зрения, и субъект становится способным к подражанию. Затем начинают функционировать органы слуха, вызывая эхолалию, которая лучше всего наблюдается у Розы. Потом появляются зачатки понимания слов, что дает возможность вызвать у субъекта галлюцинации. Еще позднее пробуждается способность говорить: сначала бессвязно, как в бреду. Наконец, мы слышим разумную речь, когда субъект уже в полном сомнамбулическом состоянии. При приближении к этому последнему состоянию исчезают признаки каталепсии: подражание и гармоническое выражение лица в соответствии с движениями всего тела. Итак, этот и предыдущие примеры доказывают, что каталептическому состоянию соответствует рудиментарное сознание и наличие совершенно изолированных ощущений, неспособных действовать друг на друга.

VI. Природа сознания при состояниях,
аналогичных каталепсии

До сих пор мы занимались лишь явлениями, созданными искусственно, или, вернее, явлениями, наступающими во время более или менее искусственных состояний. Интересно исследовать с этой же точки зрения явления, наступающие путем естественным, так как не нужно забывать, что подобные явления наблюдаются и при естественных, хотя и болезненных состояниях, например, при истерии.

У Розы все стадии сильного нервного припадка подобны стадиям ее сомнамбулического состояния. После более или менее долгого предварительного недомогания она вдруг падает в обморок: мышцы становятся вялыми, лицо бледным, и ничто не указывает на наличие сознания. Этот обморок, продолжающийся довольно долго, часто влечет за собой сильные и опасные расстройства дыхания. Последнее делается то быстрым и прерывистым, то совсем останавливается на целую минуту и на посиневших губах появляется пена. Но вскоре мышцы начинают сокращаться: сначала заметны мелкие подергивания каждой мышцы отдельно, а затем совершенно некоординированные движения всего тела. Я не останавливаюсь на деталях этих конвульсий, которые слишком хорошо описаны другими авторами, и отмечу лишь те признаки, которые могут помочь моему исследованию. Мне кажется, что отдельные и бестолковые в начале движения становятся все более систематическими и распространяются на все группы мышц. Например, сначала мышцы руки сокращаются совершенно случайно, мешая друг другу и вызывая просто дрожание руки и различные сгибания пальцев. Затем движения мышц довольно хорошо координируются, диапазон движения рук расширяется, они бьют по одному и тому же месту груди. Я знаю, что в этом месте, под левой грудью, Роза всегда испытывает боль (вероятно, от постоянного и болезненного напряжения межреберных мышц), и полагаю, что движения рук вызываются теперь этим болезненным ощущением. Постепенно после конвульсий и контрактур она начинает двигаться иначе: садится на своей постели (она не встает, так как даже во время припадка мышцы ног остаются в контрактуре), кланяется, делает жесты руками и улыбается присутствующим. Она была когда-то певицей и, вероятно, думает, что теперь она на подмостках, так как поет нам небольшие смешные куплеты. Либо, воображая, что слушает своих подруг, она прикладывает палец ко рту, как бы прося всех замолчать, восхищается пением и время от времени аплодирует певице. Сильные припадки у Люси дают приблизительно такую же, но еще более постоянную картину. После начальных конвульсий, продолжающихся более или менее долго, лицо бедной девушки с широко раскрытыми глазами, устремленными на оконные занавески, выражает ужас. Около часа она остается в этом положении, делая какие-то отчаянные оборонительные движения или испуская ужасные крики.

У обеих больных за этим периодом следует другой, в котором степень сознания, по-видимому, повышается. Они не повинуются более своей болезненным представлениям и принимаются болтать о разных вещах. У Люси есть странная привычка ходить на кухню и готовить еду, которую она съедает с аппетитом, между тем как, пробудившись, есть отказывается. Этот последний период припадка, называемый истерическим бредом, соответствует, как мы увидим далее, сомнамбулизму, пока же он нас не интересует. Но промежуточный период, называемый периодом выразительных поз, также протекает между обмороком, при котором сознание отсутствует, и другим состоянием, когда проявляется почти полное сознание. Этот период, при котором сознание кажется еще рудиментарным, соответствует, по-видимому, каталептическому состоянию. Наблюдаются одни и те же симптомы: неподвижность, повторение одного и того же движения, характерное положение всего тела, отсутствие речи, как средства выражения мысли, и повторение одной и той же фразы.

Наконец, больная может легко переходить из одного состояния в другое. Так, когда Люси находится в искусственной каталепсии, я придаю рукам ее положение, какое бывает у людей, испытывающих ужас. Тотчас же она устремляет глаза на занавески и, если я не поспешу вмешаться, припадок будет продолжаться несколько часов. С другой стороны, если я застаю Розу или Люси в естественном припадке выразительных поз, мне достаточно сделать несколько пассов, чтобы привести руки их в состояние упомянутой искусственной каталепсии. Тогда я могу вновь поднимать их руки, которые и остаются в новом приданном мною положении. У Люси, которая тотчас же забывает все свои ужасы, превращение это бывает полным, и она мало-помалу переходит в искусственное сомнамбулическое состояние. У Розы же оно — только частичное, так как одна часть психики повинуется мне, а другая — нет. Ниже мы еще вернемся к этим осложнениям. Мои наблюдения подтверждаются также наблюдениями других авторов: Saint-Bourdin описывает припадки произвольной каталепсии, переходящие, как и припадки истерии, в настоящий сомнамбулизм.^³⁶ Paul Richer описывает припадки одной истеричной, которой можно было менять положение конечностей во время периода выразительных поз и сохранять приданное им положение.^³⁷ Этих наблюдений достаточно, чтобы показать общие черты в описанных состояниях.

Огромным различием между состояниями, которые мы сравниваем, является то, что при искусственной каталепсии импульс движениям и позам субъекта подается извне; наоборот, при истерическом припадке импульс к движениям, по-видимому, находит начало в воспоминаниях больного. Но не следует преувеличивать это различие, так как и при каталепсии воспоминания субъекта очень важны. Если я складываю ее ладони, то этим заставляю подходить к причастию; однако она делает это лишь благодаря своим воспоминаниям, присоединяющимся к ощущению сложенных рук. Люси, которая нерелигиозна, в каталепсии не подходит к причастию и даже не становится на колени, когда ей складывают руки.

С другой стороны, я думаю, что и окружающие предметы оказывают влияние на конвульсивные движения при истерическом припадке. Я читал об истеричной, которая во время припадков принимала позы фигур, изображенных на картинах в ее комнате. Сейчас этот факт меня не удивляет. Люси всегда смотрит на занавески, и я часто спрашиваю себя: были бы у нее такие же припадки в комнате без занавесок. Мария во время припадка, наступающего ночью, бредит о пожаре и не думает о последнем, если припадок случается днем. Вероятно, это происходит потому, что ночью она видит зажженную лампу недалеко от своей постели. Но, скажут мне, ведь очень трудно изменить позы какой-нибудь истеричной, так как она не видит и не слышит вас. На это я отвечу, что бывают случаи, когда можно изменить позу истеричной во время припадка. Во-вторых, сопротивление больных объясняется именно состоянием сознания, которое так ограничено, что концентрируется всецело на одном ощущении и не способно воспринимать другие. Вот почему легче всего установить контакт с истеричной в последней фазе ее припадка.

То же самое явление наблюдается и при искусственной каталепсии. Все свободно разговаривают с Леонией, когда она в сомнамбулизме, но только я могу менять ее каталептические позы. Руки ее послушны, когда прикасаюсь к ним я, и очень тяжелы и напряженны, когда это делает кто-нибудь другой. Не будем сейчас останавливаться на этом явлении разборчивости, довольно редком при каталепсии; вернемся к нему, когда будем говорить о систематизированной чувствительности. Но отметить его следует сразу, так как оно доказывает, что субъект, находящийся по отношению к своему гипнотизеру в состоянии искусственной каталепсии, по отношению к постороннему находится как бы в истерическом припадке. Вероятно, по той же причине все части тела субъектов, находящихся в естественной каталепсии, так неподатливы и очень тверды, когда постороннее лицо старается переместить их. Указанные различия являются лишь различиями в степени и оставляют в силе сделанное выше сравнение.

С каталепсией можно сравнить много других болезненных состояний, о которых я упомяну вскользь. Прежде всего — бред, наступающий иногда после эпилептического припадка. «Мы знаем,— говорит Luys,— что существует немало эпилептиков, которые в каждом припадке повторяют свои движения, крики и слова…» У одного эпилептика в больнице в Гавре была странная привычка: он останавливался у колонны и делал вид, что звонит во все колокола; никто не мог заставить его остановиться; он молча и серьезно продолжал «звонить в колокола» около получаса, до полного прекращения припадка. Желание звонить в колокола, вероятно, возникло у него, когда он жил в деревне, а во время эпилептического состояния всплывало в памяти и доминировало над всеми прочими.

Множество состояний, известных под именем экстатических, принадлежит к той же категории. Достаточно увидеть Леонию неподвижной, со сложенными руками и устремленными вверх глазами, чтобы понять, кого называли экстатичками в средние века. Святые Терезы, Марии Шанталь и многие другие просто впадали в каталепсию, во время которой доминирующие у больной или передавшиеся ей иногда даже во время припадка религиозные идеи придавали всему ее телу выразительное положение.^³⁸ Одна принимает позу Девы Марии при сообщении ей ангелом вести о беспорочном зачатии: другая изображает Христа, идущего на Голгофу.

Наиболее любопытным с этой точки зрения является случай Луизы Лато, о которой говорит Despine в своей работе.^³⁹ Больная эта перестает вдруг говорить, глаза ее устремляются в одну точку, она долгое время остается неподвижной в состоянии глубокого созерцания. «К двум часам она наклоняется немного вперед, медленно приподымается и падает лицом вниз. В этом положении она лежит на груди на полу: голова покоится на левой руке, глаза закрыты, рот полуоткрыт, нижние конечности выпрямлены. В три часа больная делает порывистое движение, складывает крестообразно руки и скрещивает ноги, кладя правую на левую. В этом положении она остается приблизительно до пяти часов… Это состояние экстаза завершается ужасной сценой: руки падают вдоль всего тела, голова склоняется на грудь, глаза закрываются; лицо смертельно бледнеет и покрывается холодным потом; руки леденеют, пульс становится неощутимым, сама она хрипит… Такое состояние длится десять или пятнадцать минут; затем жизнь в ней пробуждается, вновь появляется пульс, щеки розовеют, но в течение нескольких минут еще остается это неподдающееся описанию выражение экстаза». Не является ли все это точным описанием каталептички, изображающей сцену смерти Христа, подобно тому как Леония просто изображает сцену причащения?

Итак, в состоянии естественного экстаза, при истерических припадках и при искусственной каталепсии мы находим более или менее длящееся полное и внезапное исчезновение сознания, которое, подобно головокружению, может проходить неуловимо, но которое тем не менее существует. Экстатическое состояние, выразительные позы и каталепсия наступают именно в момент пробуждения сознания, если последнее совершается не слишком быстро. Это-то сознание в зачаточном состоянии, эти «глухие ощущения», о которых говорил Herzen, и обусловливают возникновение изучаемых нами явлений.

VII. Объяснение явлений, свойственных каталепсии

Опираясь на предыдущие исследования об общей природе сознания при каталептическом состоянии, разберем описанные нами выше разные явления, а именно: продолжение начатых движений и приданных поз, повторение воспринимаемых движений и звуков, выразительные позы тела и ассоциированные движения. Постараемся объяснить просто каждое из этих явлений.

1. Продолжение сообщенного движения или положения. Именно в этом случае можно наблюдать превосходство эксперимента, как бы он ни был несовершенен, над чисто теоретическими рассуждениями. Многие философы, в особенности Condillac, спрашивали себя, что будет, если в статую, лишенную мыслей, ввести изолированное ощущение? Они предлагали много более или менее правдоподобных гипотез; говорили, что это ощущение обусловит появление внимания, памяти, удовольствия, горя и т. д., но не угадали главного явления, которое нужно было ожидать от этого ощущения: эти философы не сказали нам, что при каждом новом ощущении статуя будет шевелиться, а между тем самый простой эксперимент сразу доказывает это. Лишь только в пустом сознании тем или иным путем появляется какое-либо ощущение, как тотчас же совершается движение; таков закон, проявляющийся в наиболее простых явлениях каталепсии.

В самом деле, как объяснить, что рука каталептика, если я поднимаю ее или сообщаю ей какое-либо движение, сохраняет свое положение или движение? Физическая сила тяжести, казалось бы, должна была заставить руку упасть; наоборот, чтобы удержать ее, необходимо сложное систематизированное сокращение всех мышц. Что же может придать этим сокращениям единство и устойчивость? Я не вижу других ответов на этот вопрос, кроме следующего: наличие постоянного ощущения. Поднимая руку субъекта в каталепсии, я вызываю у него вполне определенное, сознательное мышечное ощущение, точно соответствующее такому-то положению руки, кисти руки, пальцев и т. д. Это ощущение, будучи в психике единственным, не встречает противодействия со стороны других ощущений-антагонистов; поэтому оно не исчезает вслед за вызвавшим его возбуждением, а сохраняется и продолжает оказывать свое действие, т. е. удерживает руку субъекта в положении, с которым оно связано или, скорее, от которого оно не отделимо.

Рассмотрим каждый пункт данного объяснения. Что положение руки, которую я переместил, может вызвать у субъекта определенное мышечное ощущение, различное для каждой позы, это — почти неоспоримое положение. Кинестетические ощущения, говорит Bastian ^⁴⁰, вызываются, вероятно, перемещением мышц, трением поверхностей суставов, складками кожи и массой других изменений в руке; происхождение их еще не ясно, но их существование и точность неоспоримы. В настоящем случае субъект должен чувствовать положение своей руки, чтобы быть в состоянии сохранить известное положение или воспроизвести его позднее. Словом, если приняты все предосторожности для того, чтобы субъект не заметил движения своей руки, он ощущает последнее благодаря кинестетическому чувству.

Может ли это кинестетическое ощущение воспроизводить или, как в нашем случае, поддерживать приданное руке положение? Это — более спорный вопрос. Обычно делают большое различие между чувственными и двигательными явлениями. Великое открытие отличий между явлениями чувствительности и двигательными нервами привело к установлению не вполне ясного различия между чувственными и двигательными центрами. Вслед за этим возникло желание найти уже в сфере психической аналогичное различие между явлениями чувствительности и функциями или явлениями движения. В некоторых, правда, довольно редких, случаях удавалось констатировать наличие в сознании двух разных явлений; например, когда я вижу приближающийся к моему глазу предмет и одновременно чувствую движение моего века, которое закрывается. Но в большинстве случаев констатируют только одно из этих явлений: либо осознание ощущения без осознания движения, либо осознание движения без осознания предшествовавшего ему ощущения. По этому поводу высказывались различные предположения: одни, как Вундт и Шарко, полагали, что ощущение движения совпадало всегда с тратой нервной энергии и предшествовало всякому движению; другие, как Bastian, считая кинестетические ощущения центростремительными, высказывались за «абсолютную бессознательность всех центробежных» или вообще всех двигательных актов. Не скрывая всех трудностей этого вопроса, с которыми мы встретимся еще ниже, я думаю, что сохранение в каталепсии приданных субъекту положений является простым и ясным случаем, в котором вопрос о взаимоотношении чувствительности и движения можно изучить легче, чем в каком-либо ином случае.

В самом деле, мы допустили возникновение ощущения вслед за перемещением руки. Имеются ли какие-нибудь основания предполагать теперь наличие другого психического явления, которое вызвало бы движение, необходимое для сохранения нового положения руки? Я не вижу для этого никаких оснований: кроме того, предположительное психическое явление было бы определенным двигательным образом, полностью соответствующим данному положению руки, т. е. это было бы то же самое, что и образ, уже возникший под влиянием кинетического ощущения. Зачем же предполагать два явления, которые сливаются в одно? В данном случае можно процесс должен протекать просто: раздражение Е обусловливает возникновение ощущения SK, которого достаточно, чтобы произвести в свою очередь движение М (фиг. 1). Нет необходимости предполагать существование
<�Рисунок>

Фиг. 1

других промежуточных явлений. В этом простом случае мы не будем касаться затруднений, о которых говорит Bastian, ибо нам не нужно знать, обладает ли двигательный элемент сознанием, отличным от сознания элемента чувственного: в данном случае оба элемента составляют одно и то же явление.

Что касается третьего пункта — сохранения мышечного ощущения, то это естественно вытекает из наших предыдущих рассуждений. Если для объяснения координации движений и мышечных сокращений, поскольку эта координация длится, нужно было предполагать наличие сознательного образа, то мы вынуждены предположить, что сохраняется и психическое явление. Известно, что данное каталептическое положение может длиться очень долго; следовательно, вероятно, что кинестетический образ, не встречая противодействия в этой совершенно пустой психике, остается там до тех пор пока мы, перемещая руку субъекта, не заменяем его другим образом. По поводу этих мышечных ощущений (пожалуй скорее, чем по поводу всякого другого психического явления) справедливо было бы сказать, что ощущение и движение составляют одно и то же явление, представляющееся нам в разных видах потому, что изучается нами различным образом. Хотя этот примитивный закон часто видоизменяется в нашей сложной и запутанной психике, все-таки можно сказать, что обычно у простого существа нет движения без ощущения или даже образа движения без самого движения.

2. Подражание и повторение. Анализ действий, совершенных при подражании или повторении, продвинет нас немного вперед в изучении нашего вопроса. Вместо того чтобы поднимать руку субъекта, я показываю ему свою поднятую руку, после чего он сам придает своей руке точно такое же положение. В данном случае чувствительные и двигательные элементы (восприятие движения и поднятие руки) не сливаются друг с другом (как прежде), и потому мы вправе разделять их.

В самом деле, можно объяснять эти явления следующим образом: зрительное возбуждение E, возникшее под влиянием моего движения, влечет за собою зрительное ощущение SV. Последнее по ассоциации вызывает образ кинестетического ощущения SK, которое раньше возникало непосредственно. Этот образ в силу предыдущего закона повлечет за собою движение M, которому он и соответствует (фиг. 2). Такое объяснение довольно просто и вероятно: оно выясняет, почему

<�Рисунок>

Фиг. 2.

в некоторых случаях движение из подражания заставляет себя ждать довольно долго. Притом оно не затрагивает трудного вопроса о сознательности двигательных явлений, так как оно вводит всегда два ощущения, из которых только одно неразрывно связано с действительным движением. Если бы мы изучали одних каталептиков, то у нас не было бы оснований отбрасывать эту гипотезу. Но предполагая затруднения, которые возникнут дальше при изучении анестезии и паралича, мы должны заметить, что указанные явления в большинстве случаев могут быть объяснены и другим способом. А именно, не может ли зрительное ощущение SV вызвать непосредственно движение M без вмешательства какого бы то ни было мышечного образа? При этом мышечные ощущения SK могли бы быть вызваны уже совершившимся движением, способствуя его более совершенному и точному исполнению (фиг. 3). Эта

<�Рисунок>

Фиг. 3.

гипотеза кажется правдоподобной, если вспомнить некоторые довольно известные опыты.^⁴¹ Мы знаем, что любое возбуждение органов чувств вызывает стремление к движению, проявляющееся иногда в настоящем движении. Последнее вполне естественно и служит внешним проявлением зрительного и слухового ощущения.

Но если это движение остается неопределенным, пока само ощущение неопределенно, как, например, ощущение простого красного цвета или какого-нибудь шума, то не должно ли оно сделаться характерным, когда ощущение становится более определенным? Féré доказал, что вид двигающегося предмета или вращающегося диска вызвал различную двигательную реакцию в зависимости от направления вращательного движения. Не может ли в некоторых случаях вид определенного движения вызвать другое определенное движение? Такая возможность подтверждается экспериментами с истерическими больными с пониженной чувствительностью, о которых речь пойдет ниже. По моему мнению, то обстоятельство, что эти лица могут сохранять все свои движения, несмотря на полную потерю ощущений и даже кинестетических образов, невозможно объяснить, если не допустить, что движение может быть вызвано непосредственно слуховыми или зрительными образами. Со времени Шарко гипотеза эта принята всеми, когда имеется в виду движение мышц языка при произнесении слов. Люди по способу образования речевого акта делятся на три типа — в зависимости от того, пользуются ли они для своей речи зрительными, слуховыми или двигательными образами слов. Эти образы имеют для речи большое значение; есть люди, которые говорят при помощи органа слуха, т. е. которым достаточно слухового образа данного слова, чтобы произвести его. Мы можем объяснить все двигательные акты этой знаменитой теорией и заявить, что некоторые движения рук и ног могут непосредственно следовать за зрительным образом данного движения без промежуточного кинестетического образа.

Однако это предположение приводит к довольно серьезным затруднениям, которые подробно разобрал Paulhan.^⁴² Вид поднимающейся руки не похож на движение, которое нужно сделать для того, чтобы на самом деле поднять руку, точно так же как звук какого-либо слова не похож на движения рта, необходимые для его произнесения. Каким же образом первое явление может привести ко второму и слиться с ним? Прежде всего заметим, что подобное различие мы находим между мышечным ощущением и самим движением. Это — общее различие, существующее между физическими и психическими явлениями и мешающее найти какую-либо аналогию между ними даже тогда, когда связь их оказывается в действительности очень тесной. Затем, мы не экспериментируем над субъектами, которые только что появились на свет, т. е. у которых в психике и во всем организме еще нет никаких готовых ассоциаций. В детстве мы все, вероятно, принадлежим сначала к двигательному типу людей, т. е. действуем и мыслим посредством образов мышечного чувства. Лишь позднее слуховые и зрительные образы, ассоциированные сначала с образами двигательными, становятся доминирующими и могут сами вызвать движение.

Эти же соображения помогут нам разрешить другое затруднение. В предыдущих объяснениях мы не обращали внимания на элементы удовольствия и страдания, которым некоторые психологи придают такое важное значение для возникновения движения. По мнению Bain'а, в основе всякого волевого импульса лежит какая-либо форма удовольствия или страдания. Последние необходимы для того, чтобы посылать двигательный импульс. Ощущения же играют лишь второстепенную роль, руководя движением и приспосабливая его к обстоятельствам. Мы, наоборот, совершенно не упоминали об элементах удовольствия и страдания, так как при наблюдении наших субъектов в каталепсии нам не приходилось констатировать ничего такого, что позволило бы предположить существование этих элементов. Это противоречие может легко исчезнуть, если принять во внимание тот факт, что я и Bain ставим себе не одну и ту же задачу. В самом деле, этот автор изучает происхождение психической деятельности и ее первые проявления у только что родившегося существа. Мы также исследуем элементарную психическую деятельность, но только в том ее виде, в каком она существует у вполне сформировавшегося человека. Возможно, что в начале жизни движения обусловливаются исключительно удовольствием и страданием, так как в то время не существует других психических элементов, кроме этих общих и неопределенных ощущений, проявляющихся в таких же неопределенных, неоформленных движениях. Но мало-помалу ощущения, а вместе с ними и движения, становятся более точными и определенными. Ребенок, научившись совершать движения, учится также чувствовать его и наоборот. Связь, существовавшая некогда между неоформленным удовольствием и движением, существует ныне между определенным ощущением и таким же определенным движением. Чтобы движение произошло, достаточно, чтобы возникло ощущение даже без элемента удовольствия или страдания.

Нужно, следовательно, обобщить наш предыдущий закон и о всяком ощущении и образе повторить то, что мы сказали о кинестетическом чувстве. Представление движения проявляется всегда вовне в реальном движении. Причем, так как представление это имеет тенденцию сохраняться, то оно обусловливает продолжение движения до тех пор, пока его не заменяет новое представление.

3 и 4. О выражении лица и ассоциированных действиях. Эти явления кажутся сложнее предыдущих, и для их объяснения, по-видимому, недостаточно сохранения одного только образа. Под влиянием первого ощущения — сжатого кулака, сложенных для молитвы рук и т. д.— появляется одновременно один за другим целый ряд образов, из которых один вызывает жест, другой — выражение лица, третий — акт вставания и т. д. Как же это происходит? В данном случае мы встречаемся с простейшей формой ассоциации представлений, которая столь характерна для психического автоматизма. Образы, возникшие некогда одновременно или вслед за вызванным ощущением, появляются теперь вновь тем же путем и в том же порядке. Именно эта автоматическая смена образов и обусловливает правильную последовательность жестов и движений.

Но как понимать закон ассоциаций? Нельзя ли как-нибудь подвести его под предыдущий закон устойчивости психического состояния? Мы думаем, что можно. Гамильтон уже давно дал интересное объяснение ассоциации представлений: «Вызывают друг друга те представления, которые составляли некогда часть одного и того же целого, одного и того же акта сознания».^⁴³ Тэн также считает ассоциацию представлений частичным возрождением чего-то целого, которое стремится восстановиться полностью.^⁴⁴ Paulhan в своих статьях, о которых мы уже упоминали, также пытается объяснить ассоциацию актом синтеза, рассматриваемого как общая функция психики. Эти теории — по крайней мере, в некоторой своей части — кажутся нам очень правдоподобными и легко применимыми к изучаемым нам фактам. Ощущение сжатого кулака или сложенных рук, составляя одно целое полное ощущение, некогда было связано с целым рядом других, возникавших одновременно или следовавших друг за другом, ощущений и являлось частью того синтеза или той совокупности явлений, которым соответствуют эмоция гнева или акт причащения. Можно предположить с некоторой вероятностью, что совокупность очень разных ощущений, испытанных психикой во время акта причащения, образовала одно общее чувство — особенную ценестезию, отличающуюся от той, какая бывает при гневе или радости. Вызывая теперь ощущение сложенных рук, я бужу или, скорее, начинаю будить это общее чувство, возникшее во время причащения. Оно становится тогда обычным ощущением, которое стремится проявиться вовне и как можно дольше просуществовать. Но для того, чтобы оно могло сохраняться в психике, недостаточно одного ощущения сложенных рук, так как это было бы только началом чувства; нужно, чтобы последнее завершилось, т. е. чтобы другие составляющие его ощущения всплыли одно за другим в виде образов и вызвали соответствующие им выражение лица и движения.

Чтобы хорошо понять это общее объяснение ассоциированных действий и позднее пользоваться им, необходимо высказать еще несколько соображений. У нас слишком склонны рассматривать это общее чувство, эту ценестезию, как мыслительный процесс, как настоящее познавание и сравнивать его с суждением или с абстрактной идеей о целесообразности. Но не следует смешивать настоящее познание, суждение и общие понятия с автоматическими явлениями рудиментарного сознания. Первые обусловливают относительную свободу воли, между тем как у последних нет и признаков ее. Эта ценестезия, мне кажется, больше похожа на чувственный, сознательный, но не понятый образ, и ее можно сравнить скорее с неопределенной религиозной эмоцией, чем с представлением о молитве или причащении. Эмоции и составляют именно совокупность различных ощущений, возникающих во всех частях тела: «Мышечные движения не только выражают чувство, но и составляют существенную часть его. Если в тот момент, когда черты лица выражают одно определенное чувство, мы попытаемся вызвать другое, нам это не удастся».^⁴⁵ Эмоции, известные под именем страха, гнева, любви и т. д., немногочисленны и неопределенны, но каждая из них состоит из элементов, которые соответствуют определенной совокупности образов и движений. У каталептиков мы вызываем одну из этих вполне определенных эмоций, которая и влечет за собою соответствующее выражение лица и ассоциированные действия. Важно заметить, что во время каталепсии мы можем вызвать лишь прежние уже испытанные субъектом эмоции, но не в состоянии научить его испытывать новые для него чувства. Нерелигиозный субъект, не производивший ранее той совокупности движений, которые выражают религиозную эмоцию, не станет в каталепсии разыгрывать сцену причащения или молитвы. Руки останутся, правда, сложенными, но других действий не последует. Автоматизм не создает новых синтезов, а является лишь выражением старых синтезов, образовавшихся во время нормального состояния психики. Выше мы отметили, что простые каталептические акты не объясняют происхождения психической деятельности, а служат лишь выражением ранее возникших ощущений; точно так же и более сложные каталептические акты только обнаруживают прежнюю эмоцию.

Наконец, последнее, что нам понадобится в дальнейшем: подобно ощущениям, эмоции и ассоциации представлений могут существовать в том рудиментарном сознании, которое мы только что описали. Характерным признаком этого сознания является то, что оно безлично, т. е. неспособно вызвать мысль о нашем «я» или о личности. Следовательно, ассоциация представлений не обязательно связана с образованием личности: одно может существовать без другого. До сих пор мы рассматривали лишь самую простую автоматическую ассоциацию, которой достаточно для объяснения всех только что описанных явлений.

Заключение

В заключение этой главы можно сказать, что в нашем нормальном сознании имеется очень много весьма сложных явлений, которые переплетаются между собой и изменяют друг друга, так что трудно узнать их настоящую сущность и управляющие ими законы. Поэтому мы исследовали то болезненное состояние, при котором элементы сознания представляются нам почти в изолированном виде. Лучшее выражение для характеристики этого состояния было предложено Охоровичем, по мнению которого каталепсия является состоянием моноидеизма. «Некоторые лица, способные впадать в противоположные состояния гипнотического обморока (аидеизма) и сомнамбулизма (полиидеизма), не переходят непосредственно или, по крайней мере, могут не переходить непосредственно из одного состояния в другое, а остаются более или менее долго в моноидеической фазе… Последняя характеризуется тем, что вся деятельность мозга концентрируется вокруг одной только доминирующей идеи, которой не мешают никакие другие представления».^⁴⁶ В следующей цитате дается еще одно объяснение этих явлений: «Человеческий мозг можно сравнить с залой с множеством газовых рожков, из которых горят только немногие и всегда постоянное число; но рожки не одни и те же, а меняются каждую минуту. По мере того, как одни гаснут, другие вновь зажигают. Они никогда не зажжены все, но настанет время, когда они все погаснут».^⁴⁷ Кроме того, добавим, есть моменты, когда горит только один рожок. Конечно, не нужно преувеличивать значение выражения «моноидеизм». Во-первых, здесь речь идет скорее об ощущениях, чем собственно о понятиях; кроме того, эти ощущения, за исключением ощущения в самом простом начальном опыте, не слиты в единое целое. Достоверно лишь то, что начальное ощущение, вызывающее другие образы, бывает единым и что каждый образ остается изолированным, не соединяясь с другими образами и не действуя на них. Каждая эмоция и образ развиваются совершенно особо по своим собственным законам.

Эти изолированные явления подчиняются, по-видимому, следующим трем основным законам: 1) многие ощущения и образы (предыдущее исследование не позволяет нам говорить обо всех) сопровождаются телесным движением, без которого они не могут существовать; 2) всякое вызванное в сознании ощущение или образ остается там до тех пор, пока не вытесняется каким-либо другим ощущением; 3) всякое ощущение или эмоция стремятся развиваться и завершаться, проявляясь всегда в специфических движениях и действиях, от которых они неотделимы. Таким образом, наши эксперименты подтверждают мысль известного философа: «Всякая идея является образом или внутренним представлением действия. Но представление действия, т. е. совокупности движений, является уже первым моментом, началом действия и, следовательно, самим начавшимся действием (движением), которое зарождается и в то же время подавляется. Итак, идея о возможности действия является реальным стремлением, т. е. действующей уже силой, а не только абстрактной возможностью».^⁴⁸

<< предыдущая страница следующая страница >>