Третья конкурентная стратегия приводится в действие тогда,. когда исчерпаны все разновидности второй и ни одна из них не привела к необходимому, по мнению Тэджфела и Тэрнера, итогу: установлению позитивных различий в пользу ингруппы. Социаль­ная конкуренция — это стратегия установления позитивных отли­чий в прямом соревновании с членами аутгруппы, посредством которого группа может занять объективно более высокое поло­жение.

Предлагаемая Тэджфелом и Тэрнером схема возможных стра­тегий во взаимодействии групп с различным социальным стату­сом оказывается значительно более содержательной и эвристичной по сравнению с предшествующими теориями, пытавшимися объяс­нить межрасовые и межэтнические конфликты, идеей «фрустра­ция— агрессия», теорий этноцентризма или реального межгруппо­вого конфликта. Последняя теория, о которой уже говорилось вы­ше (М. Шериф, 1966), по сути, сводит все формы межгруппового взаимодействия к третьей стратегии в схеме Тэджфела и Тэрнера. Главными здесь оказываются объективный конфликт интересов, стремление различных групп к обладанию дефицитными жизнен­ными ресурсами — богатством, властью, престижем и т. д., что неизбежно порождает конкурентные отношения между группами, поскольку эти ресурсы неизбежно ограничены.

Итак, согласно теории социальной идентичности межгрупповое' соперничество, межгрупповые конфликты не являются неизбеж­ным следствием социальной несправедливости. Это всего лишь один из вариантов сценария, по которому развертывается меж­групповое взаимодействие. Причем он «запускается» в действие лишь тогда, когда по каким-либо причинам не «работают» две первые стратегии, то есть невозможна или затруднена индивиду­альная мобильность и не срабатывает ни одна из разновидностей «социального творчества». Этой стратегии Тэджфел и Тэрнер при­дают особое значение. Ведь любая разновидность этой страте­гии— поиск новых оснований для межгруппового сравнения, из­менение прежних валентностей в оценке характеристик групп или выбор другой аутгруппы в качестве референта для межгруппового сравнений — все же предпочтительней, по их мнению, явного меж­группового конфликта. По сути дела, вторая группа стратегий — альтернатива межгрупповой агрессии. Существование подобных «когнитивных» альтернатив в межгрупповых — межрасовых, меж­этнических и любых других — отношениях способно предохранить общество от социальных катаклизмов. Таков, по-своему оптими­стический, вывод Тэджфела и Тэрнера '.

Используя теоретические схемы Тэджфела и Тэрнера, Д. Мил-нер (1984), в частности, показал, что третья групповая стратегия может привести к прямому конфликту между доминирующей и подчиненной группами, тогда как социальная конкуренция затра­гивает область реальных жизненных благ, таких, как жилье, об­разование, работа, власть и т. д. Напряженность отношений меж-ду группами зависит от того, каким образом воспринимается раз­ница в статусном положении групп их членами. Так, например, в лабораторном исследовании Тэрнера и Брауна (1978) искусствен­но создавалась статусная разница в эксперименте между студен­тами естественных и гуманитарных факультетов. Оказалось, что восприятие этой разницы как постоянной и обусловленной разли­чиями в интеллектуальных умениях, приобретенных благодаря образованию, уменьшает групповую предубежденность. Когда же члены низкостатусной группы воспринимали свое положение как необоснованное и нестабильное, резко возрастал уровень дискри­минации по отношению к высокостатусной группе. В свою очередь члены высокостатусной группы стремились к дискриминации в том случае, если появлялась вероятность лишиться своего «закон­ного» приоритета. По мнению Тэрнера и Брауна, «осознание ког­нитивных альтернатив способствует взаимному этноцентризму между группами, различающимися по своему статусу» (1978. С. 225). Влияние чувства стабильности и «законности» статусной разницы на межгрупповые отношения было подтверждено и после­дующими исследованиями на другом контингенте испытуемых (Норвелл, Уорчел, 1981; Влиминг, 1983).

Итак, главный пункт расхождений в споре между описанными выше точками зрения — это вопрос о том, всегда или не всегда со­циальная несправедливость выльется в прямой протест, явный конфликт между низкостатусными и высокостатусными группами. Что же касается психологических последствий несправедливости, то здесь заметно большее единство мнений. Коротко говоря, по­следствия социальной несправедливости в чисто личностном плане чаще всего негативны, деструктивны.

Хорошей иллюстрацией того, как отражается на человеке не­справедливость в отношениях между группами, могут служить на­ши эксперименты, описанные выше, особенно те из них, в которых моделировались явно гандикапные, неравные, несправедливые ус-

¹ Но, с другой стороны, концепция социальной идентичности оказывается еще более пессимистичной, чем теории этноцентризма и концепция реального межгруппового конфликта. Ведь, согласно этой концепции, даже тогда, когда не существует объективных противоречий между группами, когда нет «конфлик­та интересов» и несовместимых целей, все равно будет существовать неизбеж­ное стремление к позитивной социальной идентичности, то есть стремление лю­бой ценой отличаться, и отличаться со знаком «плюс», от релевантной аутгруп­пы. Фактически это означает неизбежность если уж не прямых столкновений и конфликтов, то, во всяком случае, определенной предвзятости по отношению к другим группам, искаженных, стереотипных и пристрастных оценочных суж­дений о других группах

99

То, что мы хотели показать нашими экспериментами, дополня­ет эти истины лишь в одном направлении. Даже если ничего по­добного вроде бы и не происходит, ничто не предвещает грядущих социальных катаклизмов, негативные последствия социальной не­справедливости очень легко обнаружить по крайней мере в одной сфере, в сфере психологической. Пусть не всегда и не сразу вид­ны отрицательные последствия социальной несправедливости в плане экономики, политики, права и т. д. Однако психологический вред ее заметен абсолютно всегда. Более того, наибольший пси­хологический ущерб оказывается именно тогда, когда внешне в социально несправедливом обществе все вроде бы обстоит спокой­но. Но беспристрастный взгляд психолога всегда может безоши­бочно за этой кажущейся безмятежностью и спокойствием обна­ружить признаки деморализации населения, глубокого психологи­ческого кризиса. В этой связи можно высказать следующую гипо­тезу: возможно, отрицательные общественные последствия соци­альной несправедливости и отрицательные же, но психологические последствия ее находятся между собой в обратных и даже реци-прокных отношениях. Иначе говоря, чем масштабнее одни из них, тем меньше выражены другие. Не потому ли эпохи социальных катаклизмов, несмотря на неимоверные трудности, лишения и жертвы, сопровождаются массовой самоотверженностью, ощуще­нием наполненности, осмысленности жизни, верой и надеждой? Не потому ли любая борьба против социальной несправедливости благотворно действует на то, что, выражаясь специальным пси­хологическим языком, называется «ростом личности»? И не потому ли, наконец, эпохи стагнации и видимого спокойствия в обществе, отмеченные печатью социальной несправедливости, одновременно отмечены и массовой апатией населения, безверием и цинизмом, пессимизмом и утратой идеалов?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ПСИХОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА

В предыдущей главе, обсуждая психологические последствия социальной несправедливости, мы фактически уже перешли от микро- к макроуровню анализа межгруппового взаимодействия. Такой уровень обладает качественной спецификой и предъявляет новые требования как к методам эмпирического исследования, так и к средствам концептуального анализа. Здесь не может идти и речи о непосредственных контактах между теми или иными со­циальными группами в целом. В лучшем случае в непосредствен­ном межгрупповом взаимодействии участвуют лишь их отдельные представители. Что касается малых групп, то решительно все клю­чевые моменты, связанные с их возникновением, развитием, транс­формациями групповых структур и с окончанием их существова­ния как социальной целостности, решительно все, повторяем, мо­жет быть в принципе контролируемым и моделируемым как в ла­бораторных, так и в естественных условиях.

В принципиально иной ситуации оказывается исследователь, приступающий к изучению больших групп. Большие группы име­ют очень длительную историю, недоступную и неподвластную ис­следователю, масштабы и их изменения во времени зачастую про­сто несоизмеримы с временными и пространственными рамками деятельности ученого. Количество и характер переменных настоль­ко велики и многообразны, что только в силу этого, не говоря уже о трудностях иного порядка, не только их строгий контроль в ис­следовании, но и возможность построения моделей, достаточно близко приближавшихся бы к реальности, представляется делом исключительной сложности.

Не этим ли обстоятельством объясняется продолжающийся до сих пор разрыв между характером и типом исследования малых и больших групп в социальной психологии? Такое положение очень часто приводит к тому, что психологи, приступая к анализу макропроблем, незаметно для себя утрачивают собственную профес­сиональную позицию, фактически переходя на иную профессио­нальную платформу — социологическую, историческую, лингвисти­ческую и т. д., причем в том, что касается методов исследования и самой концептуальной основы, исходных теоретических прин­ципов.

Спора нет, любая большая группа в отличие от малых явля­ется междисциплинарным полем и объектом исследования, по крайней мере с одной, а чаще с несколькими другими обществен-

Эта аморфность и размытость, отсутствие собственного ракур­са, собственного видения проблем, словом, все то, что и опреде­ляется термином «предметная специфика» дисциплины, повлияли на то, что до самого последнего времени проблематика больших групп находилась на глубокой периферии психологической науки, а качество и количество исследований разочаровывали даже наи­более оптимистично настроенных ученых. Отсутствие интереса и оригинальных содержательных идей нередко объяснялось «архаич­ностью» тематики: действительно, изучение больших групп, в том числе и психологическое, началось задолго до оформления психо­логии в самостоятельную науку, а затем социальной психологии — в самостоятельную отрасль последней. Спекулятивный и упрощен­ный характер подходов и концепций XIX в., в целом достаточно скудный итог многих десятилетий работ обескураживали иссле­дователей в прошлом, это во многом справедливо и для сегодняш­него дня.

Между тем психологический анализ проблематики больших групп становится все более необходимым. В нем остро нуждается фундаментальное теоретическое знание, требуют этого и актуаль­ные запросы практики. По самому своему характеру подобные ис­следования обладают одним бесспорным преимуществом: потенци­альной возможностью иметь значительно большую, чем при лабо­раторном изучении малых групп, внешнюю, или «экологическую», валидность. Разумеется, возможно это лишь при условии концеп­туальной осмысленности теоретических построений и методической корректности используемых эмпирических процедур.

Сосредоточив в последующих главах внимание на межгруппо­вых аспектах исследования больших групп в соответствии с об­щим замыслом монографии, мы тем самым с самого начала созна­тельно ограничиваем спектр рассматриваемых проблем. Иначе го­воря, выдвигаемые здесь идеи и подходы никак не претендуют на исчерпывающий анализ социально-психологической проблематики больших групп в целом. Это лишь один из возможных подходов к плодотворному психологическому исследованию больших соци­альных групп.

Мы посвятим специальные главы вопросам межэтнического взаимодействия, а также некоторым межгрупповым аспектам в профессиональной и трудовой деятельности. Мы затронем также проблему половой идентичности человека и роли полоролевых сте­реотипов в регуляции социального взаимодействия. В этой же гла­ве речь будет идти о взаимосвязи между психологическими и эт-

некультурными переменными, о современном состоянии и перспек­тивах развития этнопсихологического знания. Мы приведем также ряд экспериментальных данных, иллюстрирующих возможности сравнительно-культурного подхода в изучении процессов общения и взаимодействия.

Итак, психология и культура. Соотношение понятий, вынесен­ных в заголовок, одновременно и традиционно и необычно. Тради­ционно в общеупотребительном смысле и необычно—в строго науч­ном. Традиционно, если понимать его как связь «психологии» (то есть психики человека) и его же культуры, или «культурности» (например, культуры поведения). Необычно, — во всяком случае для современной советской психологии, — если понимать первый термин как обозначение науки, а второй интерпретировать в са­мом широком смысле, то есть как социологическую, а не этиче­скую или эстетическую категорию. В двадцатых годах Л. С. Вы­готский использовал термин «культура» в названии нового подхо­да к предмету и задачам психологической науки. Культурно-исто­рическая концепция Л. С. Выготского — одна из самых интерес­ных, продуктивных и по сегодняшний день обладающая большим творческим потенциалом (Пузырей, 1986; Ярошевский, 1988) тео­рия сохранила свое название. Однако в целом термину «культура» как категории социологического анализа не повезло, причем не только в психологии, но и в других гуманитарных науках. Связа­но это в первую очередь с тем, что многие западные социологи­ческие и социально-психологические теории, широко использовав­шие данный термин как объяснительный принцип, были обвинены нашими философами — отчасти справедливо, а более по идеологи­ческой инерции — в игнорировании материального базиса общест­ва при объяснении надстроечных (и психологических) явлений. Любая «культурология» интерпретировалась в течение долгого времени как антитеза марксизму, а следовательно, и антитеза подлинно научному материалистическому познанию обществен­ных явлений. Эту страстную нелюбовь философов к «культуре» волей или неволей переняли и конкретные науки. Создалось весь­ма парадоксальное положение (нередкое, впрочем, для эпох, ког­да научные термины приобретают яркие оценочно-идеологические коннотации): «культура» — это хорошо, когда речь идет о культу­ре поведения или о музыкальной и другой подобного рода куль­туре, но в то же время это слово очень «плохое», идеологически вредное, когда с его помощью мы хотим понять общественные яв­ления и самую психологию человека. Такова закономерная рас­плата (своеобразная «месть языка») за чрезмерную идеологиза­цию научных понятий'.

105

Если попытаться оценить общее состояние этнопсихологии у нас в стране, вклад исследований ее в развитие фундаментального психологического знания, практическое значение этнопсихологиче­ских разработок, то вывод должен быть самым неутешительным. Несмотря на явный рост интереса к этим проблемам, появляющи­еся публикации этнопсихологического характера, несмотря, нако­нец, на обоюдное стремление к междисциплинарному сотрудниче­ству психологов и этнографов, эта отрасль психологии все еще на­ходится в зачаточном состоянии. Об этом свидетельствуют не только качество и количество проводимых этнопсихологических ис­следований, спектр содержательных проблем, подвергаемых научно­му анализу, глубина теоретических обобщений и методическая во­оруженность исследователей, но и целый ряд чисто формальных при­знаков. Нет ни кафедр в вузах, ни секторов в НИИ, нет специальных курсов для студентов) за исключением сектора в Институте этногра­фии АН СССР), учебников и учебных пособий, не существует рубрик и разделов в периодических психологических журналах, нет посто­янно действующих семинаров, тематических конференций. Таким

дебного. При максимально положительной оценке всех производных от француз­ского «social» вплоть до 60-х годов у нас в стране термин «социальная» по отношению к науке психологии являлся совершенно недопустимым, именно в силу его идеологической «порочности». Весьма любопытен в этой связи следу­ющий факт. Почти половина статей, включенных в сборник «Общественная пси­хология», вышедший в 1965 г., обсуждала, по мнению авторов, очень важный методологический вопрос: они ратовали з;а введение термина «социальная пси­хология», несмотря на то что еще продолжает существовать реакционная бур­жуазная лженаука с таким же наименованием, дабы избежать постоянной тер­минологической путаницы в научных дискуссиях, обусловленной тем, что тер­мин «общественная» применяется и по отношению к явлениям массового созна­ния, и по отношению к самой научной дисциплине.

образом, основываясь только на перечисленных формальных кри­териях, не говоря уже о направленности и содержательной сторо­не проводимых исследований, мы вынуждены с сожалением при­знать: этнопсихология у нас практически не существует, и если глобальные тенденции развития психологической науки останутся прежними, то ее возникновение и развитие будут весьма и весьма проблематичными '.

Почему же сложилась такая ситуация? В чем главная причи­на застоя, такого явного и затянувшегося отставания этнопсихо­логического знания от других психологических дисциплин? Отве­ты на эти вопросы не просты и не однозначны. Но думается, что для плодотворного движения вперед беспристрастный анализ при­чин, препятствовавших в прошлом развитию этнопсихологических исследований, является совершенно необходимым.

Причины эти — самого различного порядка: и очевидные, ле­жащие на поверхности, и более глубокие, скрытые, закамуфлиро­ванные пластами случайных обстоятельств; и внутренние, связан­ные с логикой развития научного знания, и внешние, отражающие условия функционирования психологии как социального институ­та в конкретном социальном контексте. Как бы мы ни классифи­цировали эти причины, в числе важнейших из них, безусловно, должны быть названы внутри- и междисциплинарная разобщен­ность, профессиональная замкнутость психологов, доминирование лабораторных методов (и тематики!) исследований над полевыми. Подробный анализ этих причин — дело специального исследова­ния, поэтому здесь мы рассмотрим лишь наиболее очевидные и сыгравшие, без преувеличения, роковую роль в развитии этнопси­хологии у нас в стране.

Рубеж XIX—XX вв. отмечен многочисленными вариантами со­здания целостных этнопсихологических концепций и примерами конкретных исследований, не говоря уже о более ранних попытках (например, М. Лацарус и Г. Штейнталь в Германии, Н. И. На-деждин и К. Д. Кавелин в России) в середине XIX в. В этой свя­зи нелишним было бы упоминание целой плеяды известных имен, включая, например, В. Вундта в Германии, У. Риверса в Англии, Л. Леви-Брюля во Франции, Г. Г. Шпета в России и многих дру­гих. Многое, очень многое можно поставить в вину этим первым этнопсихологическим работам: упрощенность исходных теоретиче­ских основ, спекулятивность методов и средств анализа, глобаль­ность и скороспелость обобщений, — словом, все то, что справедли­во отвергнуто как неудовлетворяющее тем строгим критериям, ко­торые предъявляются сегодня к знанию, претендующему быть на­учным. Однако несомненным плюсом этих первых работ был под­линный интерес к изучаемым проблемам во всей их сложности и остроте.

¹ Здесь обрисовывается ситуация на начало 1987 г. Учитывая темпы пере­мен, она может измениться в лучшую сторону к моменту выхода монографии из печати, что, разумеется, можно лишь всячески приветствовать.

107

Еще раньше были начаты и первые собственно психологиче­ские сравнительно-культурные исследования, в частности исследо­вания зрительного восприятия. В частности, такие исследования были проведены в 1904 г. У. Риверсом в Океании. Их результаты хорошо известны, и мы не будем сейчас на них останавливаться подробно. Главное — было показано, что, казалось бы, такие есте­ственные, «натуральные» перцептивные способности, как например восприятие иллюзий, пространства, восприятие нарисованных или фотоизображений на плоскости, являются отнюдь не «натуральны­ми», отнюдь не врожденными, но, напротив, культурно обуслов­ленными.

В начале двадцатых годов широким фронтом проводятся срав­нительно-культурные исследования и других познавательных про­цессов. Особую роль для выяснения интересующего нас вопроса имели исследования мышления с помощью интеллектуальных те­стов, в том числе такие, которые снискали себе печальную извест­ность выводами об интеллектуальном неравенстве различных рас, превосходстве одних народов или одних групп населения над дру­гими. От признания интеллектуального неравенства один шаг до неравенства морального, биологического и любого другого. От скрытого, закамуфлированного расизма один шаг к откровенно расистской пропаганде, мутным потоком захлестнувшей, напри­мер, официальную немецкую психологию после прихода к власти фашистов в 1933 г. Апелляция скрытых и откровенных расистов за рубежом к психологии как к якобы научному доказательству своих идей сыграла роковую роль и в развитии этнопсихологии в СССР. Некритическое применение этих тестов у нас в стране в конце 20-х — начале 30-х годов также внесло свою лепту в дис­криминацию психологических исследований вообще и этнопсихоло­гических в частности.

Итак, расистские доктрины за рубежом, якобы опирающиеся на твердый фундамент научной психологии, а также безответст­венная и некритически воспринятая практика диагностики различ-

ных слоев населения с помощью тестов на интеллект у нас в стране — те непосредственные причины, которые привели к тому, что самая попытка этнопсихологического исследования однознач­но и прямо связывалась с расизмом, национализмом и т. п.

Стоит ли удивляться, что начиная с середины 30-х годов пси­хологи активно открещивались от любых попыток сравнительно-культурных исследований и любых других этнопсихологических исследований, от самой постановки и обсуждения этнопсихологи­ческих проблем. На исследования подобного рода было наложено длительное табу. Любое исследование этнокультурных различий воспринималось как потенциально опасное вне зависимости от его целей и выводов.

Что же оставалось возможным в тех, прямо скажем, весьма и весьма непростых условиях? Во-первых, — и это самый простой путь — прямой отказ от этнопсихологических исследований. Во-вторых, это подмена ракурса научного исследования, уход от соб­ственно психологических проблем. Например, вместо собственно психологических вопросов можно было заняться анализом нацио­нальной политики в СССР, успехами на пути расцвета и сближе­ния наций и тому подобным, то есть историческим, философским или социологическим анализом. Мы не останавливаемся сейчас на качестве подобных исследований, что само по себе крайне важ­но, сейчас нас интересует самый их тип. В-третьих, это отказ от собственно психологических средств исследований — тестовых, эк­спериментальных, проективных, семантических и ограничение ар­сенала наиболее простой, огрубленной, примитивной техникой'.

Все это привело к тому, что вся этнопсихологическая темати­ка была отдана на откуп другим дисциплинам — истории, филосо­фии, социологии, демографии и др., представители которых и пы­тались в меру своих сил решить за психологов этнопсихологиче­ские вопросы. Особо следует сказать об этнографии, которая, как бы мы ни понимали в дальнейшем междисциплинарный статус этнопсихологии, занимает ключевое положение в определении этой междисциплинарной области. И если говорить не о логике постро­ения научного знания, а о конкретном вкладе тех или иных науч­ных сообществ в решение этнопсихологических проблем, то, ра­зумеется, этнографам, а не психологам должен быть отдан безу­словный приоритет. В том числе и относительно анализа таких, безусловно, психологических по самой своей сути проблем, как например проблема национального характера, национального са­мосознания (или этнической идентичности), последствий межэтни­ческих контактов и многое другое.

109

То, что этнопсихология представляет собой междисциплинар­ную область знаний, вряд ли нуждается в доказательстве. Однако интерпретация междисциплинарного статуса этой дисциплины весьма различна. Наиболее простое решение этого вопроса прямо соответствует этимологии термина: этнопсихология — пограничная между психологией и этнографией область научного знания. Од­нако, учитывая, во-первых, что этнография в свою очередь входит в систему исторических наук, во-вторых, что в самой психологии в настоящее время существует ряд относительно самостоятельных отраслей и, наконец, в-третьих, что этнопсихологическое знание, очевидно, должно включать в себя элементы еще и ряда других наук, междисциплинарный статус этнопсихологии оказывается более сложным и неопределенным.

Однако сейчас гораздо более важным является, на наш взгляд, не классификация источников этнопсихологии, как можно более полная и исчерпывающая, но анализ того вклада, который долж­на сделать психология в развитие этнопсихологических исследо­ваний. Эта задача представляется нам настолько актуальной, на­столько обладающей безусловным приоритетом по сравнению со всеми остальными, что мы намеренно воздерживаемся от обсуж­дения вопроса, какая из психологических отраслей — общая, дет­ская или же социальная психология — может и должна составить главный теоретический фундамент научной этнопсихологии, отсы­лая читателя к высказанным недавно по этому поводу точкам зре­ния (Душков, 1981; Дробижева, 1983; Асмолов, 1986).

И еще один момент представляется нам очень важным. Новая междисциплинарная область знания не создается автоматическим смешением, нагромождением исходных предметных областей и ме­тодов исследования. Необходим специальный — осмысленный и целенаправленный — анализ того вклада, который должна сделать психология в развитие этнопсихологических исследований в СССР как на теоретико-методологическом, так и на инструментально-методическом уровне. И инициатива здесь (что особенно важно подчеркнуть) должна принадлежать именно психологам, а не ко-

му-либо «ному. Создать психологическую этнопсихологию, реле­вантную уровню развития современного психологического знания, а не заимствовать способы и стандарты обсуждения этнопсихоло­гических проблем этнографами, социологами и другими — вот что требуется, на наш взгляд, в первую очередь от профессиональных психологов, рискующих заниматься проблемами этнопсихологии.

В этой связи мы хотели бы обрисовать три возможные пер­спективы (или направления) развития этнопсихологических ис­следований. Эти три перспективы относительно самостоятельны, хотя построение целостного здания этнопсихологии требует в ко­нечном счете их синтеза.

Главный упрек в адрес этих концепций — упрощенное понима­ние самого термина «культура». Сведение этнокультурных пере­менных к чисто надстроечным явлениям, изъятие из них главно­го— материального базиса общества—вот та главная мишень, на которую была направлена долгие годы критика философов-марк­систов. В результате сам термин «культура» (как социологиче­ская, а не эстетическая категория), «культурология» и другие про­изводные от этого корня резко упали в цене. Однако, на наш взгляд, в самом слове «культура», по крайней мере применитель­но к этническим сообществам, нет ничего предосудительного, иде­алистического, «антинаучного». Тем более, если включать в по­нятие «культура» действительно очень важные в научном отно­шении формы материального производства, что, кстати говоря, и делается многими современными советскими и зарубежными этно­графами (Эванс-Притчард, 1985; Бромлей, 1983; Р. Берндт, К. Берндт, 1981).

Здесь, кстати говоря, и проходит демаркационная линия в предмете научного познания. Для этнографа главное — иерархизи-ровать этнокультурные переменные, вскрыть разнообразнейшие, в том числе и каузальные, связи между ними. Психологические — ментальные и поведенческие — характеристики остаются рядопо-ложенными другим — материальным, природным, культурным пе­ременным. Иная задача стоит перед психологом. Он оперирует двумя классами, переменных. С одной стороны, это объективные,

111

Все вышесказанное хорошо согласуется с важнейшими мето­дологическим принципами советской психологической науки о со­отношении внешнего и внутреннего, социального и психологическо­го, деятельности и сознания (Выготский, 1983; Рубинштейн, 1976; А. Н. Леонтьев, 1977; и др.). Этнопсихологический анализ это и есть, по сути дела, обычный психологический анализ, но только не абстрактного человека в абстрактном обществе, но конкретных людей в конкретном обществе, специфичном в этническом отно­шении.

При этом очень важно выделить главные, ключевые проблемы в рамках этого направления, заслуживающие изучения в первую очередь. Такова, например, проблема национального характера. Несмотря на ряд исследований— советских и зарубежных (Кон, 1971; Триандис, 1973), эта проблема продолжает оставаться от­крытой. Большое внимание специалистов привлекает сейчас про­блема субъективной картины мира, восприятия пространства и времени. В этнографии, истории, культурологии имеется значи­тельное количество блестящих исследований, особенно в связи с анализом так называемого архаического (первобытного) или тра­диционного сознания (Леви-Строс, 1983; А. Я. Гуревич, 1981; Иорданский, 1982; В. Тэрнер, 1983; Токарев, 1971; Бромлей, 1983; Семенов, 1982; Аверинцев, 1977; Бахтин, 1986; Рабинович, 1973; и др.). Однако психологам, несомненно, есть что сказать по этому поводу. Большой интерес представляет собой комплекс проблем, связанных с влиянием традиционных этнокультурных норм и цен­ностей на общение и взаимодействие людей— близких и далеких; равных и обладающих разным статусом, разного пола и возраста. Вскрыть закономерные связи между психологическими характери­стиками взаимодействия людей и всей системы внешних, объектив­ных характеристик данного общества, начиная с форм материаль­ного производства и кончая разнообразными формами его духов­ной и эстетической культуры, является одной из главных теорети­ческих задач научной этнопсихологии.

Второе направление можно было бы обозначить «Сравнитель­но-культурный подход» к построению этнопсихологического зна­ния. Как уже отмечалось, первые сравнительно-культурные пси­хологические исследования были начаты на рубеже XIX—XX вв. (Риверс, 1905), но если говорить о самой идее, то она насчитыва­ет целые столетия и уходит своими корнями в античную филосо­фию и историю. Особенно мощный импульс к научному исследо­ванию этого вопроса был дан в XIX в. в интенсивном развитии этнографии, антропологии и лингвистики, в результате чего перед

113

В историческом плане вначале доминирующей оказалась пер­вая тенденция. В дальнейшем все большее распространение по­лучили работы в духе второй. Случилось и так, что авторы, преж­де рьяно отстаивавшие первую точку зрения, впоследствии стано­вились не менее горячими сторонниками второй. Прекрасный то­му пример — эволюция взглядов упоминавшегося уже Л. Леви-

Брюля.

Таким образом, история развития сравнительно-культурных ис­следований непроста, а выводы, полученные в них, неоднозначны. Неоднозначна и общая оценка роли и значения сравнительно-культурных исследований для психологии в целом и для такой междисциплинарной области, как этнопсихология в частности. Так, например, ряд современных зарубежных авторов считают сравни­тельно-культурный подход важнейшей «перспективой» развития психологической науки (Ягода, 1978; Триандис, Ламберт (ред.), 1980), поскольку именно такой подход способен установить измен­чивые и инвариантные, зависимые и независимые от культуры свойства психического, очертить диапазон и границы культурной вариабельности, словом, изучить наиболее существенные, с точки зрения этих авторов, аспекты «природы человека». Продолжают существовать и известное недоверие, оппозиция и скептицизм по отношению к сравнительно-культурным исследованиям. Отчасти причины такого негативного отношения объясняются, как уже от­мечалось, итогами сравнительно-культурных исследований интел­лекта, в которых слабость теоретических позиций сочеталась с прямолинейностью и категоричностью выводов. Однако главная причина такого скептицизма связана со слабым объяснительным потенциалом сравнительно-культурных исследований. Ведь боль­шинство из них ограничивается лишь фиксацией, констатацией тех или иных культурно обусловленных различий, не претендуя на бо­лее или менее состоятельное их объяснение.

Третье направление может быть обозначено как «Взаимодейст­вие культур». Если первое направление концентрирует внимание

на внутренних взаимосвязях социального и психологического в рамках одного и того же этноса, а второй — на сравнении между собой одних и тех же психологических переменных в различных этносах, то сейчас речь идет о проблемах непосредственных меж­этнических контактов. Каковы главные итоги взаимодействия и взаимопроникновения культур? Каковы последствия этих контак­тов — психологические, социальные, культурные? В современных, условиях все более интенсивного международного сотрудничества эти вопросы приобретают особую остроту и актуальность.

Несмотря на то что ряд собственно психологических проб­лем, относящихся к третьему направлению, изучался в рамках дру­гих дисциплин — этнографии, демографии, социологии и др., в на­стоящее время наблюдается явный рост интереса к этим пробле­мам и в среде профессиональных психологов. Одной из таких про­блем является проблема этнических стереотипов, этнических пред­рассудков, этнической предубежденности. В последнее время по­явился целый ряд работ, с разных сторон затрагивающих эту важ­ную проблему (Дейкер, Фрейда, 1979; Кцоева, 1986; Рощин, Каба-ченко, 1985; Петренко, 1986). Этнографы и социологи очень много сделали в том, что касается качественного описания и распрост­раненности этнических стереотипов. Менее ясны психологические механизмы, лежащие в основе формирования стереотипов и обу­словливающие их содержательные, структурные и динамические особенности. Социальные функции стереотипов более понятны, чем их психологические функции. Социальные предпосылки и послед­ствия этноцентризма более понятны, чем его психологическая по­доплека. Все это означает лишь одно: необходимы специальные психологические исследования этого вопроса с использованием собственно психологических средств анализа.

Важной проблемой является проверка так называемой «гипоте­зы контакта», согласно которой непосредственное взаимодействие между представителями различных групп снижает этноцентризм и стереотипность оценок и суждений, создавая климат взаимопо­нимания и доверия и способствуя, таким образом, общему улуч­шению отношений между группами. Несмотря на кажущуюся оче­видность и убедительность этой гипотезы, проблема значительно сложнее. Как следует из целого ряда специальных исследований (М. Шериф, 1966; Минард, 1952; Кук, 1962), далеко не все и не всякие контакты между представителями различных групп одно­значно и прямо ведут к улучшению отношений. В ряде случаев предшествующая напряженность в межэтнических отношениях, недостаток информированности друг о друге, отрицательные ус­тановки, наполненные этноцентризмом и предубежденностью, мо­гут привести к прямо противоположному результату — к усилению антагонизма и враждебности.

Каковы же условия организации непосредственных межэтниче­ских контактов, например совместной деятельности представите­лей различных стран в рамках международных трудовых коллек­тивов? Каким должен быть психологический фон для достижения

115

Еще одна проблема, иллюстрирующая третье направление эт­нопсихологических исследований, — проблема этнической идентич­ности личности в условиях взаимодействия и взаимопроникновения культур. Как и в предыдущих случаях, мы вынуждены констати­ровать явный дефицит собственно психологических идей и разра­боток в этой области. Между тем эта проблема имеет, так же как и упомянутые выше, огромное теоретическое и практическое зна­чение. Какова роль этнической идентичности в структуре само-¹ сознания личности? Как меняется этническое самосознание в ус­ловиях межэтнических контактов? Как адаптируется личность к новым этнокультурным условиям? Исследования западных психо­логов проливают определенный свет на поставленные вопросы (Клайнберг, Заваллони, 1969; Милнер, 1984; Петтигрю, 1958), однако нужна не только критика этих в разной степени интерес­ных работ, необходимы собственные, оригинальные отечественные психологические исследования.

Изложенное отражает взгляд на возможную картину этнопси­хологических разработок изнутри, с точки зрения собственной ло­гики и потребностей развития самой науки. Но не меньшее, если не большее значение имеют для этого развития и потребности практики. Что касается именно этнопсихологических знаний, то се­годня эти потребности исключительно велики. Начиная с прогно­за крупномасштабных, глобальных тенденций развития националь­ных отношений у нас в стране и за рубежом и кончая совершен­но конкретными (но от того вовсе не малозначимыми) вопросами, связанными, например, с необходимостью учета этнокультурной специфики в процессе массовой компьютеризации. Уже приводи­лись примеры того, каким образом этнопсихологические факты и закономерности могут способствовать решению практических вопросов. К сожалению, ответить на многие, если не на большин­ство, важнейшие запросы практики сегодня советская психология попросту не готова. Многие десятилетия, например, имплицитно признавалось, что этноцентризм, этническая предубежденность, расовые предрассудки, стремление к национальной и региональ­ной автономии и т. д. — все это существует только за рубежом, обусловленно имманентными пороками буржуазного общества и нас совсем не касается. События последнего времени убеждают, что это далеко не так. Но что, по сути, может сегодня сказать пси­хология о масштабах и сути этих процессов во всей их сложности, неоднозначности, остроте?

Десятилетия застоя, практическое отсутствие содержательных, непредвзятых этнопсихологических исследований, разработок под­линно злободневных этнопсихологических проблем не прошли да­ром. В результате объяснительные (да и описательные тоже!) воз-

можности психологии при анализе реальных, а не надуманных, этнических процессов, происходящих в обществе, оказались со­вершенно неудовлетворительны. Прогностический потенциал пси­хологической мысли в этом отношении практически равен нулю.

Выступая на январском (1987 г.) Пленуме ЦК КПСС, М. С. Горбачев подверг резкой критике общественные науки имен­но за то, что они не занимались действительно важными пробле­мами в области национальных отношений в нашей стране, отделы­ваясь общими местами и прекраснодушными заявлениями, скорее похожими, как он выразился, на «заздравные» трактаты. М. С. Горбачев не назвал и не выделил специально психологию. Но думается, что этот справедливый упрек мы должны принять и на свой счет.

Конечно, можно было бы продолжать перечисление тех теоре­тических и прикладных проблем, которые относятся к каждому из трех выделенных нами направлений и которые настоятельно требуют широкого развития специальных исследований. Необхо­димы также дальнейшее уточнение междисциплинарного статуса этнопсихологии и анализ вытекающих из этого последствий. Не­обходим, безусловно, здесь полностью опущенный специальный анализ методов этнопсихологического исследования. Изложенные здесь соображения о статусе этнопсихологии, причинах отстава­ния этнопсихологии и возможных направлениях исследований ни в коей мере не претендуют на полноту и завершенность, напротив, все это нуждается в коллективном обсуждении широкого круга заинтересованных специалистов. Подобные дискуссии являются совершенно необходимым условием плодотворного развития совет­ской этнопсихологии. В последующих разделах мы сосредоточим внимание лишь на части поставленных здесь вопросов, а именно на возможностях сравнительно-культурного подхода к анализу психологических явлений, на проблемах межэтнического взаимо­действия и этнических стереотипов.

2. СРАВНИТЕЛЬНО-КУЛЬТУРНЫЙ ПОДХОД: ЭТНОКУЛЬТУРНАЯ ВАРИАТИВНОСТЬ СОЦИАЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ

Сравнительно-культурный тип исследования, как уже говори­лось,— одна из перспективных линий развития и составных частей этнопсихологического знания. Приводя примеры сравнительно-культурных (или кросс-культурных) исследований, мы вынужде­ны были апеллировать главным образом к общепсихологическим работам. Это объясняется тем, что социально-психологические яв­ления затрагивались в сравнительно-культурных исследованиях достаточно поверхностно и редко, значительно реже, чем, напри­мер, познавательные процессы. Вопрос о том, насколько универ­сальны или изменчивы в различных культурах те или иные соци­ально-психологические закономерности, имеет огромное значение. Насколько тождественны, например, механизмы влияния людей

117

Подобное отставание социально-психологической тематики в сравнительно-культурных исследованиях имеет свои причины. С самого своего возникновения в качестве экспериментальной дис­циплины социальная психология была занята поиском универсаль­ных закономерностей, связанных с общением, влиянием и взаимо­действием людей. На этом пути были достигнуты ощутимые на первых порах успехи, разработаны целые направления конкрет­ных исследований, например исследования социальной фасилита-ции, групповой динамики, социальных установок, социальной пер­цепции и т. д. Однако парадокс заключается в том, что именно для поиска универсальности зарубежная социальная психология нередко была вынуждена жертвовать масштабностью, социальной: значимостью изучаемых ею проблем. Пафос подобной научной па­радигмы эксплицируется очень просто: «В отличие от предшест­вующих спекулятивных подходов мы изучаем, может быть, не са­мые главные и не самые существенные закономерности, но зато уж строго научным образом, а главное, то, что мы устанавлива­ем в результате наших исследований, является действительно за­кономерным», со всеми вытекающими отсюда последствиями. Универсальность — одно из самых существенных следствий зако­номерности.

Конечно, было бы серьезным упрощением полагать, что в те­чение многих десятилетий социальные психологи не подозревали о том, что устанавливаемые ими закономерности отнюдь не уни­версальны, а органическая внутренняя связь, зависимость любого социально-психологического процесса от социокультурных факто­ров является важнейшей, сущностной их характеристикой. Одна­ко в целом вплоть до конца пятидесятых годов поиск универсалей составлял главный смысл и задачу исследований в социальной психологии, в то время как сравнительно-культурные проблемы оставались где-то на периферии этой научной дисциплины.

Ситуация изменилась в начале шестидесятых годов. Научная строгость, рафинированность лабораторной экспериментальной техники, верифицируемость и операционализируемость понятий и т. д., словом, все, чем гордилось и к чему стремилось «сциентист­ское» научное мышление, обернулось своей противоположностью:

низкой экологической валидностью лабораторных исследований, отсутствием интереса к подлинно важным социальным проблемам, неспособностью решения актуальных практических задач и т. д. Возникла реальная угроза превращения социальной психологии в сугубо академическую дисциплину, занятую конструированием и исследованием своих собственных — искусственных, лаборатор­ных—закономерностей и проблем, не имеющих совсем или имею­щих очень слабые аналогии в реальных социальных процессах. Единственной альтернативой подобной позитивистской парадигме мог стать только всесторонний учет социального контекста в со­циально-психологических исследованиях. Необходимость перест­ройки теоретико-методологических основ социальной психологии была аргументирована советскими исследователями (Андреева, 1980; Буева, 1975; А. В. Петровский, 1984; Шорохова, 1980). Вол­на остро критической методологической рефлексии прокатилась и за рубежом, особенно в западноевропейской социальной психо­логии (Тэджфел, 1984; Московией, 1984).

Этнокультурный контекст—частный случай социального кон­текста. Подобный вывод представляется принципиально важным. Учет этнокультурных переменных позволяет совершенно по-ново­му взглянуть на традиционные социально-психологические «уни­версалии». Мы постараемся показать это, воспользовавшись при­мерами зарубежных и советских исследований, касающихся раз­личных предметных областей социальной психологии.