Название работы	Кол-во страниц	Размер
Занятие №20 7-11 классы Крымская война 1853 1856 г	1	99.7kb.
Синопское сражение 30 ноября 1853 года	1	155.38kb.
Примечание переводчика (словарь терминов)	2	860.31kb.
Программа 27 марта 10: 00 Приветствие декана факультета журналистики...	1	31.8kb.
Преподобный Феофил Киевский (+1853)	1	11.9kb.
Примечание: Этот faq актуален для прошивок версии 05 и выше	1	77.47kb.
Тайпинское восстание в Китае 1853-62гг	1	42.06kb.
Литература по истории синодального периода Примечания	27	9848.71kb.
«Образ Евгения Онегина глазами русских критиков»	1	14.64kb.
Лекция IV. Бразилия в 1825 – 1914 гг. План	1	374.72kb.
Алексей Николаевич Плещеев (1825-1893)	1	251.26kb.
Сага о видящих I	13	5262.75kb.
Викторина для любознательных: «Занимательная биология»	1	9.92kb.

Как возникли подобные представления о француз­ском народе? Разумеется, это тема серьезного и обшир­ного исследования, но все же некоторые предваритель­ные соображения можно высказать. Могущественная французская монархия с ее богатством и роскошью долго ослепляла Европу своим блеском. По выражению английского исследователя, «на протяжении большей части XVIII в. Франция была культурным диктатором континентальной Европы», и во многих странах «на Францию смотрели как на образец вкуса в литера­туре, искусстве, архитектуре и социальном поведе­нии». Париж являлся признанным законодателем вкуса, мод и правил светской жизни, он привлекал к себе не только передовые умы, но и тех, кто искал удо­вольствий и светских развлечений. За Францией долго сохранялась слава светской столицы Европы.

Эта репутация имела оборотную сторону. В умах людей издавна существовала тенденция связывать богатство и роскошь с упадком морали. Блестящий Париж в глазах широкой публики постепенно превра­щался в средоточие разврата и всяческих пороков. Раз возникши, этот образ как бы стал «установкой» в оцен­ке французского народа в целом. Революция не поко­лебала этой незавидной репутации, которая еще более укрепилась после реставрации Бурбонов.

Русское общество, подобно другим в Европе, испытало в XVIII в. влияние французской культуры. В среде дворянства возникла галломания — тенденция к некри­тическому восприятию всего французского, от литера­туры до светской моды. Как уже говорилось, галлома­ния давно вызывала протесты и критику со стороны передовых умов.

Протест против галломании мог сыграть известную роль в закреплении за Францией и французами нелест­ной репутации легкомысленности и порочности. Фран­цузская революция XVIII в. породила в среде русского Дворянства тревогу и недоверие к Франции, а в резуль­тате завоевательных войн Наполеона, и в особенности его похода на Россию, эти чувства должны были уси­литься. В этих условиях естественно было противопо­ставление «солидного» и «добропорядочного» британца «легкомысленному» и «порочному» французу. Положительный образ англичанина сложился еще в XVIII в., чему благоприятствовали политические отношения меж­ду Англией и Россией: во второй половине XVIII в. в русско-английских отношениях наблюдалась тенденция к сближению, а политические контакты подкреплялись активной торговлей. Совместная борьба против наполео­новской Франции способствовала дальнейшему сближе­нию обеих стран.

Все это создавало благоприятную почву для вос­приятия английской литературы с ее положительными идеалами и высоконравственными героями. Моралисти­ческая тенденция английских писателей резко бросалась в глаза, особенно при сравнении с французами. Русские наблюдатели подчеркивали эту особенность английской литературы. Шевырев писал в 1841 г. в «Москвитянине»: «Литература Англии имела всегда в виду цель нравст­венную, и каждое ее произведение, явившись в свет, кроме своего значения эстетического, имело значение нравственного поступка, который подвергался суду пуб­личному. Так и должно быть в благоустроенном госу­дарстве» (1841, кн. 1, отд. 7, с. 238).

«Современник» переносил эту характеристику на все английское общество: «Оно не терпит ни дурных речей, ни книг, не только безнравственных, но и способных дать какое-нибудь поощрение пороку» (1850, кн. 2, отд. 8, с. 73). «Отечественные записки» высказывались в том же духе. В статье о новом издании «Векфилдского священ­ника» О. Голдсмита рецензент связывал дидактизм и морализирование английской литературы XVIII в. с английским национальным характером. Это качество английской литературы «изливалось само из общего направления народного характера... олицетворяло общее направление народного характера и потому было естест­венным и прекрасным». Напротив, попытка во Франции в конце правления Людовика XIV внушить литературе и обществу нравственные принципы оказалась «жалкой и ничтожной», ибо вытекала не из внутренних качеств, а была продиктована «расчетом и лицемерством» (1845, кн. 1, отд. 8, с. 2).

«В Англии,— писали в другой раз „Отечественные записки",— весьма щекотливы на приличия. ...Никто на повезет своей жены или дочери в такой театр или в та­кую пьесу, где бы они могли краснеть от двусмыслен­ности», поэтому в Англии мало переводят и ставят французских пьес — «англичане говорят, что в француз­ских пьесах слишком много неприличностей» (1853, кн. 3, отд. 7, с. 69). Журнал писал, что «у англичан, как известно, ошикают даже гениальное произведение, если в нем есть двусмысленности» (1853, кн. 9, отд. 7, с. 86).

Видимо, убеждение в высоком нравственном уровне английской литературы способствовало представлениям о нравственности английского народа.

По мере того как информация об Англии становилась более обильной и многообразной, идеализированный об­раз англичанина постепенно тускнел, зато становился более правдивым и реалистичным. Жизнь вносила в него поправки. Этому способствовало и состояние русско-английских отношений, которые, особенно с на­чала 30-х годов XIX в., становились все более сложны­ми и напряженными.

Но, как известно, этнический стереотип изменяется медленно и постепенно. В представлениях о нравствен­ности английского народа можно обнаружить как бы два слоя: нижний, пришедший из XVIII в., и более новый, возникший уже в XIX в. В первом преобладали черты идеализированного образа: англичанин рисовался как человек безупречно честный, порядочный и религи­озный; во втором он становился похожим на представи­телей других народов, не лучше и не хуже остальных.

Оба эти образа явно противоречили друг другу, отсюда — стремление как-то их примирить. Вероятно, этим и объясняется появление нового мотива в оценке англи­чан: их начинают обвинять в лицемерии. Ход мыслей был примерно таков: этому народу человеческие пороки свойственны не в меньшей степени, чем другим, но в от­личие от остальных они умело их скрывают под личи­ной религиозности и благопристойности.

В середине XIX в. мнение об английском ханжестве получило довольно широкое распространение, внося су­щественную поправку в этнический стереотип.

Реальность и фантазия

Если обобщить весь разнородный, подчас противоре­чивый материал, приведенный выше, то можно вос­создать образ типичного англичанина, утвердившийся как определенный этнический стереотип в глазах русского общества. Итак, типичный англичанин — «Джон Буль» —это гордый, самоуверенный и важный человек, холодный и спокойный, пожалуй, даже «чопорный». Энергичный и в высшей степени практичный, он пре­успевает в делах — в промышленности и торговле: бла­годаря его предприимчивости, энергии и деловитости, трудолюбию и основательности в этой стране быстро развивается промышленность и торговля, кипит деловая жизнь. В то же время, поглощенный практическими де­лами, погоней за деньгами и богатством, англичанин не придает значения искусству, а науку он превратил в отрасль мануфактуры. Строгая честность в делах и глу­бокая религиозность не мешают тому, что он корысто­любив, эгоистичен, жаден к деньгам. Отчетливая «само­бытность» его характера доходит до странностей и чудачеств.

В таком портрете бросаются в глаза его цельность, почти художественная выпуклость: перед нами по сути конкретный, живой человек, вполне реальный психоло­гический тип. Возникает иллюзия, что он взят из жизни. Во всяком случае можно без труда представить себе такого человека.

Между тем возник подобный образ из множества случайных черт. Сведенные воедино, они почерпнуты из весьма различных источников на протяжении десятиле­тий. Авторы, дававшие характеристику англичанам, принадлежали к самым различным классам и слоям русского общества. Их отличали несходные, подчас про­тивоположные взгляды на Англию, на ее экономику, политический строй и т. п. Было бы естественно ожидать, что в результате простого сложения несхожих ха­рактеристик и оценок портрет англичанина будет вы­глядеть как совокупность взаимоисключающих, несовместимых черт. А получилось иное: портрет поражает своей цельностью. Его отдельные элементы ничуть не противоречат друг другу и, сложенные вместе, создают некое единство.

Скептик может здесь заподозрить вольную или невольную подтасовку. А что если автор из массы отзывов и характеристик отобрал лишь то, что отвечало его собственным взглядам или преднамеренному замыслу оставляя все другое в стороне? Возможно и другое возражение — дело заключается в самом объекте, т. е. в том, что все наблюдатели сталкивались с одной и той же объективной реальностью. Такое объяснение равносильно утверждению, что все наблюдатели верно увидели и точно отразили национальный характер англичан. Такое предположение вряд ли можно принять всерьез. В жизни каждый видит окружающее по-своему, инди­видуально, и так же по-своему изображает увиденное. Это относится даже к самым простым вещам и явле­ниям. Увидеть всем одно и то же и нарисовать его оди­наково невозможно. А чем сложнее объект, тем это труд­нее и тем больше расхождений между отдельными его изображениями. Национальный характер — особенно сложный объект, в нем бесчисленное множество сторон и оттенков, поэтому каждый обнаружит в нем различ­ные вещи, увидит их в различном свете, по-разному их оценит, так что в описаниях неизбежно будет много не­совпадений.

Следовательно, объяснение надо искать глубже. Ве­роятно, некоторые из сложившихся представлений дей­ствительно опирались на факты и наблюдения, поэтому мнения разных людей порой совпадали. Это, в частно­сти, относится к энергии и предприимчивости англий­ского народа. Видимо, это представление отражало не­что реальное. Конечно, дело не в каких-то особых свой­ствах народа, а в объективной исторической ситуации Интенсивное развитие капитализма, ожесточенная конкуренция, отчаянная борьба за существование, в кото­рой все средства были хороши, чтобы уцелеть,—все это не позволяло представителям мира предпринимателей расслабляться, заставляло действовать энергично, рас­четливо. А именно их деятельность и ее плоды в первую очередь бросались в глаза иностранным наблюдателям, которые о жизни трудящихся масс имели весьма смут­ное представление.

Не было лишено оснований и убеждение в особой расположенности англичан к путешествиям. Потребности английского капитализма, погоня за рынками сырья и сбыта, колониальная экспансия заставляли Англию рассылать людей по всему свету. Потребности флота, широкая заморская торговля, создание многочисленного штата колониальных чиновников — все это приводило в движение десятки тысяч людей. Что же касается собственно путешествий, то практика эта складывалась в Англии еще в конце XVII в. В XVIII в. в богатых английских семьях вошло в обычай направлять молодых людей для завершения образования за границу — во Францию, Италию и Германию. Эти так называемые «большие турне» в начале XIX в. были широко распро­странены. Русский публицист И. М. Ястребцов в жур­нале «Московский телеграф» весьма высоко оценивал этот обычай, подчеркивая его пользу для образования (1830, кн. 10, с. 145).

Итак, в некоторых случаях перед нами безусловно отражение объективной реальности. Но какими наслое­ниями покрыта эта реальность! Сколько к ней приме­шано вымысла и преувеличений!

Еще больше наслоений, подчас просто фантастиче­ских, в других характеристиках, например в рассказах о мрачности англичан, их нелюбезности, гордости, пере­ходящей порой в грубость. Возможно, какие-то отдель­ные случаи давали повод для подобных утверждений, но их никак нельзя возводить в общее правило. Вполне допустимо, что поведение англичанина на улице как-то отличалось от поведения, например, француза. Неразго­ворчивость англичанина, особенно в общественных ме­стах и в незнакомом обществе, также, вероятно, броса­лась в глаза. Однако и здесь следует искать рациональ­ное объяснение. Кажущаяся холодность, необщитель­ность, мрачность или хмурая озабоченность англичан могли быть связаны с атмосферой напряженной деловой жизни в этой стране. Манера поведения англичан усиливала это впечатление: традиционная этика, на кото­рую немалое воздействие оказал пуританизм, осуждала слишком явное проявление чувств, требовала строгой сдержанности. Так возник английский идеал джентльмена, который должен являть образец самообладания и невозмутимости в любых обстоятельствах. Нельзя не учитывать и другие факторы: особенности северного темперамента, традиционное английское уважение к личности, при котором англичанин не торопится всту­пать в контакты с другими людьми, опасаясь быть на­зойливым или бесцеремонным, и т. п. Но крупицы реальности обрастают огромным коли­чеством вымысла. Англичанину стали приписывать сно­бистскую гордость и неприступность, мрачность, склон­ность к меланхолии.

Роль фантазии особенно наглядно прослеживается в представлении об англичанах как чудаках, а об Анг­лии— как стране чудаков и странностей. Правда, и здесь, как мы видели, фантазия возникала не на пу­стом месте, она отталкивалась от каких-то реальных явлений: поводом для нее служила непохожесть Англии на другие страны Западной Европы, некоторые особен­ности ее политического и частного быта.

И уж совсем беспочвенной выдумкой являлось мне­ние о склонности англичан к самоубийствам, как и пре­словутый «сплин», побуждающий к самоубийству. Ста­тистика самоубийств в те годы в Европе не очень полна и надежна, но все же она решительно опровергает этот вымысел.
Очевидно, поразительное совпадение образа англичанина в умах многих русских людей нельзя объяснить тем, что все видели одно и то же. Главная причина заключается в том, что все наблюда­тели, несмотря на существенные расхождения в поли­тических взглядах, руководствовались общей или сход­ной шкалой ценностей. Их оценки определялись общим умонастроением или тем, что в науке именуется ментальностью. Мы еще очень мало знаем об этой стороне духовной жизни народов, ее особенностях и закономерностях. Ее существенным элементом являются само­оценка и сопоставление своего народа с чужими. При этом обычно своему народу приписываются те свойства, которые в его иерархии ценностей занимают самое вы­сокое место. Так, в самохарактеристике русских первой половины XIX в. часто фигурируют такие черты, как широта, удаль, размах. «Дух силы, какого-то удальства, которому море по колено, какого-то широкого размета души, не знающего меры ни в горе ни в радости»,— вот, по мнению «Отечественных записок», основная чер­та «русского мировоззрения» (1841, кн. 1, отд. 3, с. 12). «Русский ум любит простор, ясность, определенность; чистое умозрение его не отуманит, но отвратит от себя; фактизм может сделать его мелким, поверхностным»,— писал Белинский. С ним соглашался Герцен, утверж­давший, что русский народ «сохранил величавые черты, живой ум и широкий размах богатой натуры».

Когда конструируется образ чужого народа, то не­редко акцентируются именно непохожие, контрастирую­щие черты. При этом истинный образ упрощается, обед­няется, превращается в схему. Примером может слу­жить представление об английской цивилизации как «вещественной», как воплощении «материализма» в противовес русской — как цивилизации прежде всего духовной, отодвигающей материальные заботы на вто­рой план. Эта схема заставляла русских наблюдателей не замечать многих достижений английской духовной жизни и культуры.
Свою роль сыграл и получивший в ту пору распро­странение тезис немецкой идеалистической философии о том, что каждому пароду предназначено сыграть в развитии общечеловеческой цивилизации свою, особую роль, отвечающую его индивидуальному таланту. В результате каждый народ представал как носитель опре­деленной идеи или принципа. Так, английский народ стал олицетворением практических способностей, фран­цузы — светскости и умения наслаждаться жизнью, нем­цы — воплощением науки, итальянцы — искусства и т. д. Такой «народ-идея», раз возникнув, в дальнейшем уж выполнял роль своеобразного «контролера» в отборе черт, входящих в образ данного народа: он побуждал отбирать те или иные качества, соответствующие задан­ной идее, и отбрасывать те, которые не соответствовали ей. Этому способствовало необыкновенное доверие к этни­ческим вымыслам, кочующим из одного сочинения в другое.
Преемственность способствует закреплению образа: каж­дый, кто пишет о другом народе, как правило, в значи­тельной степени повторяет своих предшественников, вероятно даже не всегда отдавая себе ясный отчет в этой зависимости от них. Наблюдения, которые отложились в более ранних рассказах, составляют значительную часть багажа каждого путешественника.

Образ англичанина в России складывался под влия­нием предшествующих рассказов, главным образом французских. Об этом можно судить хотя бы по тому, что многие свойства англичан, которые фигурировали в русских сочинениях (да и в немецких!), значительно раньше были отмечены во французских работах об Англии. В них мы находим многие из тех легенд об англичанах, о которых говорилось выше.

Взять хотя бы пресловутую английскую гордость. «Гордость,—писал еще в 1783 г. французский автор,— является одной из первых черт английского характера: он считает себя счастливым, что родился британцем, и не упускает случая похвалиться этим». П. Шантро, издавший книгу о своей поездке в Англию, говорил также о «дерзости и неуважении к иностранцам, в ко­торых упрекают англичан», хотя считал, что это свой­ственно только «самой низкой черни»: последняя «нена­видит не только все французское, но любого человека, который не говорит по-английски». Спустя два деся­тилетия французский публицист П. Нугаре также заяв­лял: «Англичанин везде отличается своей национальной гордостью, которой он наполнен и которую он не может никогда скрыть». О том же говорил и другой фран­цузский публицист в 1817 г. Анонимный автор книги «Год в Лондоне» в 1819 г. утверждал, что «гордость в этой стране является распространенной болезнью, кото­рая затронула все классы», и «гордый Альбион» смотрит на все другие народы свысока подобно тому, как древ­ние греки и римляне смотрели на варваров. Впро­чем, другой анонимный автор считал, что у себя дома англичане не проявляют этого высокомерия, но стоит им оказаться на материке, как «они приносят с собою гордость, спесь и такое поведение, которое говорит об убеждении в своем превосходстве над всеми окружаю­щими». Публицист д'Оссез, написавший книгу о поездке в Англию в 1833 г., соглашался с этой харак­теристикой. У себя на родине, по его словам, англича­нин предупредителен по отношению к иностранцам, но на материке «он показывает чувствительность ко все­му, презрение и гордость, требует к себе уважения, но делает со своей стороны очень мало, чтобы его за­воевать, и всюду держится развязно». Он не считается с обычаями страны, почти не здоровается при входе, однако в то же время требует неукоснительного соблю­дения английских обычаев. По-видимому, мнение о гордости англичан и их высокомерном отношении к иностранцам было довольно широко распространено во Франции и отражало исторически сложившуюся не­приязнь к англичанам. Эта неприязнь была, видимо, двусторонней и отражала трудную историю взаимоотно­шений между этими народами на протяжении веков.

Французское влияние, вероятно, сказалось и на дру­гих русских представлениях об англичанах. Так, во французских сочинениях часто говорилось об англий­ской расчетливости и эгоизме. По мнению одного авто­ра, «этот дух спекуляции, холодный, методичный, кото­рый делает англичан мрачными, этот эгоизм побуждает их все сводить к личному интересу...». Другой автор также считал, что в Англии «все является предметом расчетов». «Англичан характеризует философия эго­изма»,— повторял третий.

Мнение о поразительной энергии английского народа высказывалось во французской литературе еще в XVIII в. Анонимный автор книги «Картина Англии в 1780 г.» писал: «Фабрики, которые так часто встреча­ются в этой стране, достаточно убедительно доказывают, что энергия (activite), трудолюбие до сих пор являют­ся чертами английского национального характера. До­статочно бросить один только взгляд на лондонскую улицу, чтобы в этом убедиться». «Англичанин помешан (acharne) на работе». Аналогичное наблюдение было высказано через три десятка лет: «Походка людей на улицах Лондона очень стремительна, они поглощены своими делами; они точны в соблюдении времени сви­дания». На тротуарах они бесцеремонно расталкивают встречных. Одну из причин процветания английской торговли автор усматривал в том, что купец или ману­фактурист более всего боится праздности и никогда не прекращает своей деятельности, побуждая к занятиям тем же делом и своих детей. Автор также отмечал у англичан «вкус к путешествиям». Совпадение во французских сочинениях мы находим и мысль об отсутствии у англичан настоящего вкуса к изящному, и критическую оценку их искусства. Анонимный фран­цузский автор еще в 1819 г. писал, что архитектура Лондона монотонная, все дома совершенно на одно лицо, что «английская опера еще не появлялась» и т. п. П. Нугаре в 1816 г. критиковал английскую архитектуру, которая, по его словам, «не делает чести национальному вкусу», а в театре царит стремление угодить дурному вкусу публики. Д'Оссез считал, что изучать английскую архитектуру надо только для того, чтобы избежать ее ошибок. В английской живописи и музыке, по его мнению, не хватает вкуса, своего театра у англичан по существу нет, и «при всем пристрастии к Англии нельзя не признать, что в отношении изящных искусств она стоит ниже даже тех народов, которым менее посчастливилось».

Даже мнение о красоте английских женщин могло сложиться под воздействием французской литературы, где оно выражалось неоднократно. Еще в середине XV в. анонимный французский автор утверждал, что у англичанок «лица самые ангельские и самые женствен­ные, какие только можно вообразить».

Среди этих странностей назывались: мрачный харак­тер англичан, подверженность меланхолии, специфиче­ски английская болезнь «сплин» и склонность к само­убийствам. Французский автор в 1801 г. упоминал об этом как об очевидном и общеизвестном факте: «Само­убийства, столь частые в Англии, проистекают в одина­ковой степени как из климата этой страны, так и из меланхолического и мрачного характера». «Мелан­холия господствует в характере англичан»,— говорилось в другом сочинении. «Сплин, или глубокая меланхо­лия,—писал Нугаре,— это вид болезни, которая напол­няет человека печалью и черными мыслями. Ее очаг — на Британских островах». Чаще всего этой болезнью страдают богатые люди. В Лондоне ежегодно возникает настоящая эпидемия самоубийств. Обычно это происхо­дит в ноябре. «Когда восточный ветер дует в Лондоне, вы обязательно найдете в газетах длинный список лю­дей, добровольно расставшихся с бременем жизни». Автор утверждал, что в Лондоне есть переулок, где самоубийства совершаются особенно часто и власти по­ставили здесь даже особый полицейский пост, чтобы предотвращать попытки такого рода. Богатый и пре­сыщенный англичанин, кончающий самоубийством, в эти и более поздние годы нередко фигурировал на француз­ской сцене. Этот персонаж, в частности, выведен в ко­медиях Скриба «Сплин» и «Скука, или Лорд Дерфорд»: обе пьесы шли на парижской сцене в 1820 г. Его можно встретить в ряде французских романов той поры.
Практичность. В Англии «на всем лежит печать практичности» (Греч); у англичан «практический раз­ум», что проявляется в их юстиции и медицине (Пауло­вич, Ниберг); науки у них применяются к практике (Кошелев); у них хозяйничает рассудок (Погодин); гос­подство практического разума является причиной, поче­му в Англии процветают практические науки, а теоре­тические дисциплины находятся в незавидном положе­нии (Паулович); у англичан философский анализ не развит (Хомяков); польза у них — в центре всего (Милютин); они не терпят бесполезного (Паулович).
Предприимчивость и энергия. Англичанам свойст­венна упрямая (внутренняя) энергия (Хомяков); англи­чане— люди деятельные (Хомяков, Паулович); дело­вые (Милютин); предприимчивые (Милютин, Пауло­вич); всегда спешат (Погодин).
Опрятность. В Англии повсюду чистота и опрятность (Греч, Глаголев, Милютин, Корсаков, Паулович, По­годин) .
Ум. Англичане — смышленые люди (Греч, Кошелев); им свойственны рассудительность, ум (Греч); преду­смотрительность, обдуманность, дальновидность (Милю­тин) ; изобретательность, проницательность, основатель­ность ума (Паулович); мудрость (Кошелев).
Серьезность. Англичане — люди серьезные (Милю­тин, Греч); почтенные (Греч); степенные (Милютин, По­годин, Хомяков); важные (Милютин); чинные (Пауло­вич, Погодин).
Неприветливость. Англичане неприветливы, их су­хость похожа на грубость (Милютин); их отличает не­внимательность к другим (Корсаков); негостеприим­ность (Паулович); они трудно идут на сближение (Хомяков, Паулович); иностранцев презирают (Паулович); равнодушны к ним (Хомяков).
Консерватизм. Англичане берегут традиции, чтят уложение, боятся перемен, обычай у них — верховный закон (Греч); свято хранят старину (Милютин); дорожат древностями (Симонов); обычаи соблюдают (Паулович); благоговеют перед стариной (Хомяков).
Нравственные достоинства. Англичанам присущи искренность, благотворительность (Паулович); благо­родство, высокая нравственность, здоровое духовное на­чало (Хомяков); нравственное величие (Кошелев): рев­ность к пользе ближнего (Греч); набожность (Греч, Паулович, Хомяков); привязанность к семье (Паулович, Хомяков, Греч); любовь к справедливости (Греч, Пау­лович); любовь к правде, прямодушие (Греч, Пауло­вич); честность (Паулович).
Пороки. В англичанах много плутовства (Греч, Пау­лович); много порочности (Паулович, Милютин); они любят азартные игры и пари (Паулович); среди них процветает пьянство (Паулович).
В этот перечень можно включить и такие свойства, как расчетливость, невосприимчивость к искусству, странности поведения и т. д. Но и приведенный список убедительно свидетельствует о распространенности сложившихся стереотипов.
Нам остается добавить, что для правильного пони­мания нарисованного выше портрета англичанина сле­дует учитывать не только особенности тогдашнего сло­воупотребления, но и то обстоятельство, что современ­ники нередко, исходя из тогдашней шкалы ценностей, иначе оценивали отдельные черты, чем это делаем мы. Даже такое качество, как практицизм или деловитость, которую мы, наверное, поместили бы на шкале ценно­стей довольно высоко, во всяком случае выше, чем, на­пример, прекраснодушную мечтательность, вызывало нередко в тогдашней России иное отношение. Деятель­ность, не знающая устали и покоя, многими восприни­малась как недостойная человека. Более того, деловитость и практичность, как правило, отождествлялись с такими отрицательными чертами, как корыстолюбие и скупость. Поэтому определение англичан как народа деловитого и практичного совсем не следует понимать как безусловную похвалу.
Основная зона англо-русских противоречий распола­галась на Востоке — в турецком регионе и в Средней Азии: именно здесь столкнулись политические и эконо­мические интересы обеих держав, и столкновение это порождало недоверие, взаимную подозрительность и конфликты. Известный историк международных отно­шений Ф. Мартене заметил это: «Если в сношениях Сент-Джемского кабинета с императорским правитель­ством в течение 20-х годов настоящего столетия неодно­кратно обнаруживалось явное взаимное недоверие, то это в значительной степени объясняется усложнение ем пресловутого восточного вопроса». Следует лишь добавить, что положение не изменилось и в последую­щие годы.

Центральным объектом борьбы была Оттоманская империя. Комплекс международных проблем, связанных с ее судьбой, получил название «восточного вопроса». Внутренняя неустойчивость в этой стране и нарастание освободительной борьбы народов, оказавшихся под властью султана, грозили целостности империи. Слабо­сти внутренней организации стали еще более ощутимы­ми после нескольких неудачных войн с Россией, в ходе которых Оттоманская империя утратила ряд террито­рий. Естественно, экспансия царизма определялась эко­номическими и военно-стратегическими мотивами, но объективным ее результатом было освобождение наро­дов от османского гнета.

Проблема Турции осложнялась вопросом о проливах. Россия добивалась контроля над ними, поскольку от этого зависела безопасность ее южных границ. Англия, опасавшаяся усиления России, решительно противилась этому. Дипломатия обеих держав вела ожесточенную борьбу за влияние в Константинополе.

На Среднем Востоке политика царской России дик­товалась как экономическими, так и политическими мотивами: интересы растущей торговли требовали но­вых рынков, безопасности караванных путей. Приходи­лось считаться и с угрозой проникновения англичан в этот район.

Восток занимал в английской политике весьма важ­ное место. С утратой американских владений значение восточных территорий, особенно Индии, в британской имперской системе возросло. Индия являлась не только объектом жесточайшей эксплуатации, но и стратегиче­ским плацдармом для дальнейшей колониальной экс­пансии англичан в Азии. Шаг за шагом создавали они цепь военных баз и морских опорных пунктов на путях, связывающих Европу со странами Востока. Сохранение и укрепление господства над Индией стали на многие годы предметом главной заботы и тревоги английских государственных деятелей. Эта тревога не была бес­почвенной. Грандиозное восстание индийского народа в 1857—1859 гг. наглядно показало, какой заряд ненави­сти против колонизаторов накопился в недрах индийско­го общества. Неуверенность в прочности своей власти порождала у англичан повышенную чувствительность ко всякой угрозе извне.

Английская экспансия в Азии шла в разных на­правлениях, приближаясь к районам Среднего Востока, которые царизм считал зоной своих интересов. Вторая четверть XIX в. ознаменовалась обострением противо­речий между обеими державами в этом регионе. И там и здесь с возрастающей тревогой следили за действия­ми соперника. При этом, маскируя свои захватнические планы, английская буржуазия рядилась в одежды за­щитника свободы и независимости Турции и народов Средней Азии.

Восточный вопрос резко обострился в конце 20-х го­дов в результате русско-турецкой войны 1828—1829 гг., итоги которой зафиксировал Адрианопольский договор 1829 г. По этому договору Турция признала автономию Греции, Молдавии, Валахии и Сербии, отказалась от претензий на черноморское побережье Кавказа, признав присоединение к России Грузии, Имеретии, Мингрелии. Драматический характер носили события в начале 30-х годов. Египетский паша Мухаммед Али, вассал Порты, решил добиться независимости от Турции. По­пытка султана силой принудить его к покорности оказа­лась неудачной: в битве при Конии (21 декабря 1832 г.) турецкие войска потерпели жестокое поражение, и, казалось, ничто не сможет помешать победоносной египетской армии захватить Константинополь. Английкое правительство не решилось открыто вмешаться в конфликт, поскольку за спиной Мухаммеда Али стояла Франция. Султану не оставалось ничего иного, как об­ратиться за помощью к России. Султан был спасен, русское влияние в Турции резко возросло. 8 июля 1833 г. в Ункяр-Искелеси был подписан русско-турец­кий договор о «дружбе и помощи», который закрывал проливы для военных судов всех наций, кроме России. Египетский паша был вынужден согласиться на пере­мирие.

Исход русско-турецкой войны и особенно договор в Ункяр-Искелеси вызвали в Англии бурную реакцию: многие полагали, что султан окончательно превратился в русского вассала. Российская дипломатия пыталась развеять это впечатление.

Английская дипломатия постаралась больше не до­пускать этого. По ее инициативе в коллективной нота от 27 июля 1839 г. державы — на этот раз в их числе была и Россия — фактически взяли Турцию под своё коллективное покровительство. Когда Мухаммед Али попытался продолжать наступление на север, англий­ский флот обстрелял Бейрут, англо-турецкие отряды блокировали египетскую армию в Сирии, и ей пришлось отступить. Опасность для Константинополя на время была отведена, но не ликвидирована и в любой момент могла возникнуть снова.xxx

Серьезные трения между Англией и Россией вызыва­ла проблема торговли на Черном море. После того как Адрианопольский мир подтвердил права России на черноморское побережье Кавказа, она объявила мор­скую блокаду, чтобы прекратить доставку оружия и боеприпасов для непокоренных горцев. Но английской правительство отказалось признать законность этой блокады, и английские агенты продолжали доставлять в этот район не только товары, но и оружие.

Английская печать заявляла, что Россия нарушает исконное английское право торговли и требовала реши­тельных мер. Английский посол в Константинополя Понсонби даже предлагал направить в Черное мора английскую эскадру для поддержки «Черкесии». Правительство, однако, не решилось на такой крайний шаг.

Первый конфликт с Англией относится к середина 1836 г., когда русскими морскими властями была задержана английская шхуна «Чарлз Спенсер». Впрочем вскоре она была отпущена, и Нессельроде официальна признал право собственника шхуны на компенсацию!

Более серьезными последствиями грозил другой ин­цидент, возникший в конце того же года, когда русские корабли задержали у берегов Кавказа английскую шху­ну «Виксен». Есть основания полагать, что этот кон­фликт был намеренно создан англичанами и Понсонби санкционировал рейс. Замысел его состоял в том, что­бы спровоцировать конфликт с Россией и создать пред­лог для посылки в Черное море английского флота. Вос­пользовавшись темнотой, командир шхуны выгрузил на берег доставленные грузы: пушки, порох и оружие. По­этому, когда на следующий день русские обыскали шху­ну, ничего предосудительного на ней не обнаружили... Английское правительство заявило решительный про­тест, утверждая, что шхуна была задержана за предела­ми территориальных вод, на которые распространяется блокада. Английская пресса подняла шумную кам­панию, в парламенте раздавались воинственные призы­вы. По мнению американского исследователя, Нико­лай I со дня на день ожидал нападения английского флота. Русская дипломатия умело маневрировала, то проявляя твердость, то уступая. Она постаралась ограничить конфликт, объявив рейс «Виксена» частным предприятием, к которому английское правительство не имеет никакого отношения. Оно также не поднимало вопроса об оружии на борту шхуны. В конце концов конфликт удалось уладить.

Таким образом, к концу 30-х годов в отношениях между Россией и Англией на Востоке накопился доволь­но значительный запас горючего материала. При пер­вом серьезном конфликте он грозил вспыхнуть.

Торговля и политика
Важную роль в развитии англо-русских отношений играла оживленная торговля между обеими стра­нами, в которой обе они были чрезвычайно заинтере­сованы. Для России Англия служила крупнейшим по­купателем сырья и продовольствия. Более развитая в экономическом отношении Англия же была заинтересо­вана в сбыте своих товаров и в приложении капиталов.

Англо-русские торговые связи имели давнюю тради­цию. Возникнув в середине XVI в., они быстро развива­лись, особенно с того момента, как в начале XVIII в. Россия вышла на побережье Балтики, прорубив «окно в Европу». По данным английской официальной стати­стики, вывоз товаров из Англии в Россию за 80 лет — с 1705 до 1785 г.— в стоимостном исчислении вырос более чем в 17 раз, а ввоз из России в Англию за те же годы — почти в 20 раз. Рост продолжался и в по­следующие годы. Одновременно расширялся и круг предметов этой торговли.

Важнейшей статьей русского вывоза в Англию был лес. Англия в этом отношении целиком зависела от по­ставок извне, и именно Россия долгое время являлась его важнейшим поставщиком.

Другим предметом русского вывоза в XVIII в. был металл. Поставка русского железа в Англию с 2 тыс. пудов в 1718 г. возросла к концу века до 2 млн. пудов, а в некоторые годы даже превышала 3 млн. пудов. С открытием плавки металла на каменном угле Англия стала освобождаться от иностранной зависимости и с начала XIX в. сама в нарастающих масштабах вы­возила металл.

Все, чем для прихоти обильной

Торгует Лондон щепетильный

И по балтическим волнам

За лес и сало возит к нам.

«Отечественные записки» так характеризовали положение: английская промыш­ленность «посредством огромных капиталов своих, изв­лекая отовсюду первоначальные материалы, обрабаты­вает их легко и дешево своими усовершенствованными способами, отправляет обработанные в целый мир, ча­сто даже в те самые государства, откуда получен пер­воначальный материал, и останавливает там всякую ма­нуфактурную промышленность, всякое соперничество других народов дешевизною и кредитом, к чему имеет неизмеримые средства». В результате, по словам автора статьи, все страны боятся английских товаров и «тяго­тятся ими», они возбуждают «чувство неприятное, похо­жее на боязнь». Впрочем, автор считал, что Россия рас­полагает возможностями для того, чтобы вступить в со­перничество с Англией и ее превзойти. По его мнению, для достижения этой цели «нам надобен только дух про­мышленности, опыт, образованность Англии — предме­ты, достижимые для твердой, прямой воли» (1849, кн. 8, отд. 4, с. 25).

Интересам российских коммерсантов наносило ущерб и засилье англичан в русском импорте. Внешняя тор­говля России в первой половине XIX в. находилась почти целиком в руках иностранцев, среди которых англичане занимали первое место, а в морской торговле безусловно преобладали. Вывоз русских товаров осуществлялся почти целиком на английских судах. Рус­ские коммерсанты не вели прямых торговых отношений с Англией, их роль ограничивалась доставкой продуктов к русским портам, причем, как правило, они пользова­лись кредитами, получаемыми от английских фирм. Английские товары, ввозимые в Россию, также распродавались через многочисленных мелких посредников, которые получали эти товары в кредит на срок от 4 до 12 месяцев. Известный экономист В. Пельчинский, занимавший должность советника департамента мануфактур, писал: «Заморская наша торговля производится до сего времени иностранцами, исключая слабые опыты некоторых наших купцов, отправляющих собственные свои корабли за море». Спустя полтора десятилетия «Современник» повторял это утверждение: «В нашей отпускной торговле Великобритания имеет решительный I перевес» (1847, кн. 2, отд. 3, с. 153).

Русское купечество пыталось получить поддержку правительства в борьбе против засилья иностранцев. Еще в 1805 г. московские купцы обращались к властям с просьбой запретить иностранцам записываться в рус­ское купечество и обязать их продавать свои товары только оптом, а не в розницу. Как на эту, так и на аналогичные просьбы правительство не реагировало. В архиве сохранилась датированная 1 ноября 1829 г. петиция на имя царя от архангельского купца первой гильдии Петрова, который жаловался, что «все пришло в совершенное преобладание иностранцев» и русские купцы, не выдерживая с ними конкуренции, один за другим уходят от дел. В Архангельске, по словам ав­тора, еще в 1780 г. было 48 русских «вывозящих домов», а в настоящее время из них не осталось ни одного. За­силье иностранцев приносит вред русской торговле еще и потому, что ставит ее в зависимость от них: «Сколько к нам придет кораблей, столько и увезут наших про­дуктов». Иначе говоря, вывоз русских товаров опреде­лялся не русскими потребностями, а интересами иност­ранных судовладельцев. Нам неизвестно, как эту пе­тицию восприняли власти, но в последующие годы положение не изменилось.
Английское правительство неоднократно ставило в Петербурге вопрос об отмене запретов и снижения пош­лин, однако эти усилия вплоть до 40-х годов имели мало успеха. Русские капиталисты решительно противились всяким послаблениям в тарифной политике. Попытка «Коммерческой газеты» в 1830 г. выступить в пользу свободной торговли, т. е. отмены запретительных тари­фов и снижения пошлин, вызвала резкие протесты со стороны торгово-промышленных кругов. Анонимный ав­тор в своем ответе категорически возражал против предложения газеты: «Права взаимности уместны токмо между народами равными во всех отношениях и в массе производства, торговли и в количестве кораблей, капита­лов и промышленности». Во всех этих отношениях у нас нет равенства с Англией, а ее тарифная политика нап­равлена к собственным выгодам: «...она привозит к нам товары из всего света, нам же дозволяет привозить в ее порты только собственные наши произведения». Автор считал первой задачей в борьбе за развитие внешней торговли создание собственного торгового флота.
Неудачи русских купцов на Востоке многие объяс­няли их неповоротливостью, неумением торговать. Ре­дактор «Московского телеграфа» Полевой в примечании к журнальной статье о торговле с Персией, говоря об отставании русской торговли от английской, упрекал русских купцов в медлительности и призывал их: «На­добно вспомнить, что соперники наши не дремлют, пока мы думаем и не принимаемся за дело».
Русофобия в Англии
Англо-русские противоречия порождали в отношениях между обеими странами взаимное недоверие и подозрительность. В Англии усилению этих чувств способствовала деятельность небольшой, но весьма активной группы политиков и публицистов, которые были убеждены, что русский царизм стремился пол­ностью подчинить себе Турцию и весь Средний Восток и, дойдя до границ Индии, изгнать оттуда англичан. Страх перед наступлением России приобрел в некото­рых английских кругах навязчивый характер: анти­английские замыслы российского правительства мерещились на каждом шагу. Литература на эту тему ширилась. Особенно много внимания уделялось Турции. А. И. Тургенев в марте 1836 г. писал из Парижа, что книги об отношениях между Россией и Турцией выходят одна за другой. «Никогда,— продолжал он,— столько книг, брошюр, журнальных статей и книг не выходило о сем предмете, как в последние два года... Здесь и в Англии можно накопить целую библиотеку о России в отношении к Востоку». В последующие годы поток литературы на эту тему продолжал нарастать.

Английская русофобия не была привилегией какого-нибудь одного социального слоя. В основном она, ве­роятно, рождалась в кругах, связанных с колониальной политикой в Азии и на Ближнем Востоке: экспансиони­стские замыслы этих кругов и боязнь утратить приобретенные владения побуждали их всячески преувеличивать опасность со стороны России. Некоторые не прочь были использовать жупел «русской угрозы» для даль­нейшего расширения колониальных владений под лозун­гом «защиты» их безопасности. Особенно часто этим прикрывалось расширение территориальных границ Британской Индии.

Другая группа русофобов вербовалась в среде ком­мерсантов, заинтересованных в восточных рынках. По­явление на Востоке русских купцов и их товаров рас­ценивалось как покушение на английские интересы. Географическое положение России и ее протекционистская таможенная политика позволяли иногда русским товарам противостоять английской конкуренции, и это также вызывало недовольство английских коммерсан­тов. Они жаловались, что русский протекционизм, ко­торый имел целью защиту слабой русской промышлен­ности, якобы несправедлив и пристрастен, что он созда­ет дискриминацию в пользу русских купцов.
Появление в 1833 г. в проливах русских войск и заключение русско-турецкого договора в Ункяр-Искелес послужили сигналом к резкому усилению в Англи антирусских настроений. Многие английские наблюдатели усмотрели в этих фактах подтверждение самых худших опасений. На протяжении 30-х и 40-х годов русофобия в Англии непрерывно нарастала, предсказания о неминуемом и близком нападении России на Константинополь и Индию учащались, тон литературы становился все более паническим.
В 1838 г. вышла в свет анонимная брошюра «Ин­дия, Великобритания и Россия». Автор откровенно заявлял, что его цель — посеять «необходимую тревогу» для того, чтобы предупредить «не имеющую примера агрессию России по всем направлениям». В результате этой агрессии, заявлял автор, Турция уже «сведена на роль вассальной провинции», и та же судьба якобы ожи­дает Персию, Индию. Потеря последней, по мнению автора, вполне реальна: Россия «давно уже одержима желанием завладеть Индией и ожидает только удобного момента, чтобы осуществить это желание... Угроза Ин­дии идет и с севера — через Непал и Аву — и с запа­да — через Персию и Афганистан».

Анонимный английский автор в 1844 г. признавал наличие в этой стране «общей неприязни в отношении России». Рос­сийский посол в Лондоне граф Поццо ди Борго сооб­щал в Петербург, что мысль о близком завоевании Ин­дии Россией широко распространена в Англии. «Этот план,— писал посол,— засел здесь во всех головах, не­взирая на свою естественную невероятность и положи­тельную фальшь».

Антирусская кампания имела крайне вредные по­следствия для англо-русских отношений. Нападки на Россию порождали реакцию недоверия и подозритель­ности: в той или иной неудаче русской политики нередко стали усматривать происки англичан, всюду подозрева­ли присутствие английских агентов, сеющих вражду к России.

Жертвой русофобской кампании стало само английское правительство: оно начало проявлять нервозность, приводившую к неосторожным шагам. В январе 1834 г. английский посол в Константинополе получил от своего правительства полномочия в любом случае, когда он сочтет необходимым, вызвать в проливы английский флот; английское правительство фактически вручало своему послу решение вопроса о войне с Россией. В ян­варе 1835 г. глава правительства Веллингтон, учитывая спад напряженности в отношениях с Россией, отменил эти полномочия, но в мае 1836 г. Пальмерстон восста­новил их. В мае 1839 г. английское правительство пошло еще дальше и предоставило адмиралу Стопфорду, командующему эскадрой, право форсировать проливы при первом появлении русских судов в водах, прилегаю­щих к проливам, а также по просьбе султана. Види­мо, английское правительство было готово начать воен­ные действия против России при первом намеке на практическое осуществление договора в Ункяр-Иске­леси.

Английское правительство усматривало угрозу в лю­бом признаке военного усиления России. Морской ми­нистр А. С. Меньшиков в начале 30-х годов обнаружил, что многие суда сильно устарели или попорчены гние­нием и начал модернизацию русского флота. В ответ на это в Англии были увеличены ассигнования на флот, и Пальмерстон в беседе с русским послом 29 декабря 1838 г. оправдывал их тем, что, по его убеждению, меры, принятые русским правительством на море, направлены прямо против Англии. Еще в апреле 1837 г. в беседе с русским послом он дал волю своим чувствам и воскликнул: «Да, Европа слишком долго спала. Она, нако­нец, пробуждается, чтобы положить конец этой системе захватов, которые император желает предпринять на всех границах своей обширной империи».

В октябре 1838 г. в очередной беседе Пальмерстон уже официально от имени своего правительства выдвинул ряд претензий к России. Он заявил, что его беспокоит «господствующее влияние» ее в Персии, за которым он усматривает замыслы против Индии, упомянул об усилении русской эскадры на Балтике и о политике России в «Черкесии», под которой англичане имели ввиду горный Кавказ.

Царизм и Англия
Tо направление, в котором развивались отношения между двумя державами, не могло не внушать серьезной тревоги. Урегулирование этих отношений становилось важнейшей задачей русской дипломатии. Путь, который был для этого избран в Петербурге, про­ливает свет и на то, как оценивали здесь сложившуюся ситуацию и как представляли себе выход из нее.

Для правильного понимания дальнейшего хода собы­тий необходимо учесть, что внешняя политика России тех лет во многом определялась императором: он наме­чал ее основные линии и сам проводил ее в жизнь. Нессельроде, который формально в должности канцлера возглавлял внешнеполитическое ведомство, на деле был простым исполнителем. На него возлагалась задача оправдывать и обосновывать политику, избавляя царя от скучной и трудной умственной работы, которую Ни­колай I не любил. Нессельроде нередко узнавал о ди­пломатических акциях царя уже после того, как они были совершены, и ему не оставалось ничего иного, как их объяснять. Это обстоятельство создавало у неко­торых иностранных дипломатов впечатление двуличия и лицемерия российской внешней политики. Было бы, впрочем, неверно игнорировать роль Нессельроде: в ряде случаев ему удавалось оказывать влияние на ход событий и улаживать или предотвращать последствия дипломатических промахов царя.

В такой ситуации личные взгляды царя должны были оказывать большое, а подчас решающее влияние на ход событий. Как же смотрел Николай I на Англию, как относился к этой стране и оценивал ее политику?

Отношение его к Англии было двойственным. Богат­ство этой страны, ее огромные колониальные владения и морское могущество импонировали ему и вызывали чувство уважения. Силу он уважал.

Его симпатии вызывала и та видимая стабильность, незыблемость политической системы, которая отличала Англию от ее соседей на континенте. Николай одобрял господствующую роль богатой и могущественной ари­стократии. Подобно другим русским аристократам Ни­колай также высоко ценил устройство английского быта. Его первая нянька — англичанка мисс Джейн (Евгения Васильевна) Лайонс, которая воспитывала его до семи­летнего возраста, не только научила его английскому языку, но и привила английские вкусы, уважение к своей родине и ее культуре. Английским вкусам Николай I остался верен всю жизнь. Летний коттедж царя в Петер­гофе был построен в чисто английском стиле. По свиде­тельству французского путешественника, это был «со­всем английский домик, построенный по образцу самых красивых вилл в окрестностях Лондона на берегу Темзы, окруженный цветниками и тенистыми деревьями...; Нижний этаж, как две капли воды, похож на любое жилище богатого и светского англичанина».

<< предыдущая страница   следующая страница >>