Название работы	Кол-во страниц	Размер
Занятие №20 7-11 классы Крымская война 1853 1856 г	1	99.7kb.
Синопское сражение 30 ноября 1853 года	1	155.38kb.
Примечание переводчика (словарь терминов)	2	860.31kb.
Программа 27 марта 10: 00 Приветствие декана факультета журналистики...	1	31.8kb.
Преподобный Феофил Киевский (+1853)	1	11.9kb.
Примечание: Этот faq актуален для прошивок версии 05 и выше	1	77.47kb.
Тайпинское восстание в Китае 1853-62гг	1	42.06kb.
Литература по истории синодального периода Примечания	27	9848.71kb.
«Образ Евгения Онегина глазами русских критиков»	1	14.64kb.
Лекция IV. Бразилия в 1825 – 1914 гг. План	1	374.72kb.
Алексей Николаевич Плещеев (1825-1893)	1	251.26kb.
Сага о видящих I	13	5262.75kb.
Викторина для любознательных: «Занимательная биология»	1	9.92kb.

Примечание. Н. А. Ефремов, «Туманный Альбион, Англия и англичане глазами русских 1825-1853 г.»:

«Интерес к чужим народам, стремление понять и объяснить особенности их быта и жизни восходят к са­мым древним временам. Этот интерес мы наблюдаем в наше время у всех, даже у самых отсталых народов. Правда, в силу их относительной изоляции от внешнего мира знание ими этого мира крайне ограничено, а об­разы других народов не дифференцированны: все они просто «чужие». Отношение к этим чужим окрашивает­ся твердым убеждением в превосходстве всего своего над чужим и своего племени над всеми другими (прим ред. Вот она сермяжная истина!). В ан­тичности все народы, не принадлежавшие к эллинам, не говорившие по-гречески, зачислялись в «варвары»: это слово означало прежде всего примитивность, грубость, нецивилизованность.

…Общее чувство, которое доминировало в правящих кругах и определяло поведение властей, можно охарак­теризовать одним словом — страх, страх перед народом. Восстание декабристов на всю жизнь оставило у Нико­лая I глубокий след. Его биограф указывает: «При ма­лейшем нарушении общественного спокойствия и дис­циплины Николай имел привычку повторять: се sont mes amis du quatorze» (это мои друзья 14 декабря).

Господствующие классы России имели достаточно ос­нований для страха. Главная угроза, конечно, исходила от низов, задавленных крепостничеством. Дальновидные люди среди самих крепостников понимали эту опас­ность. Царский министр Н. И. Киселев писал М. С. Во­ронцову в 1852 г.: «Чем более я всматриваюсь, тем бо­лее страшусь восстания (jackerie), грозящего спокойст­вию и существованию дворянства»; автор ссылался на опыт Франции, где, по его словам, «упрямство аристо­кратии произвело революцию со всеми ее гибельными последствиями». Его адресат был с ним полностью согласен. «Мы стоим на вулкане»,— писал он Киселе­ву. Страх Киселева был ему понятен: «Я разделяю этот страх,— и подобно вам желаю урегулирования из стра­ха». Под «урегулированием» Воронцов имел в виду регламентирование крестьянских повинностей для пре­сечения вопиющих злоупотреблений со стороны помещи­ков. Французский путешественник маркиз Кюстин, по­сетивший Россию, утверждал, что эта страна — «котел с кипящей водой, котел крепко закрытый, но поставлен­ный на огонь, разгорающийся все сильнее и сильнее. Я боюсь взрыва».

Взрыва боялся и начальник корпу­са жандармов Бенкендорф, который имел достаточно материалов, чтобы оценить обстановку. В годовом отче­те III отделения за 1839 г. он писал, что «крепостное состояние есть пороховой погреб под государством». Воронцов был недалек от истины, говоря о вулкане.

Протест угнетенной массы крепостного крестьянства выливался как в многочисленные восстания, так и в другие формы протеста, в частности в индивидуальные выступления крестьян против помещиков. Семенов-Тянь-Шанский в своих воспоминаниях, ссылаясь на свидетельства многочисленных родных и знакомых, отмечает, что на протяжении 30—50-х годов XIX в. вплоть до ре­формы «не проходило года без того, чтобы кто-либо из помещиков в ближайшей или более отдаленной округе не был убит своими крестьянами. В газетах об этом, конечно, никогда не писали, но известия о таких случа­ях были совершенно достоверны». В отчетах мини­стерства внутренних дел, составлявшихся для царя, фи­гурировал особый раздел с указанием числа помещиков, убитых своими крепостными. Чиновник, много лет со­ставлявший эти отчеты, позднее признавался, что «число это год от году увеличивалось, несмотря на то что совер­шавшие преступления умирали большей частью под уда­рами кнута, то есть подвергались мучительной казни».

Ощущение страха, которое постоянно переживали имущие классы, порой усиливалось до паники. Так было, в частности, в 1848 г. под влиянием событий на Западе. Характеризуя атмосферу, которая господствовала в Пе­тербурге в октябре 1848 г., Анненков с протокольным лаконизмом писал: «Страх правительства перед револю­цией, террор внутри, предводимый самим страхом, пре­следование печати, усиление полиции, подозрительность, репрессивные меры без нужды и без границ, оставление только что возникшего крестьянского вопроса в стороне, борьба между обскурантизмом и просвещением, ожида­ние войны».

Навязчивой идеей властей был страх перед «подрыв­ными силами». Стремясь пресечь распространение опас­ных идей, правительство вело настоящую войну против культуры и просвещения во всех их видах, в особенно­сти против литературы. Получила широкую известность фраза министра просвещения Уварова, выразившего желание, «чтобы наконец русская литература прекрати­лась», а он получил возможность «спать спокойно».
Русские в Англии

Одним из самых влиятельных источников формирования тогдашних представлений об Англии и англича­нах были рассказы очевидцев, русских людей, побывав­ших в этой стране. Показания очевидцев всегда поль­зуются особым авторитетом: ведь трудно усомниться в истинности того, что другие люди видели собствен­ными глазами.

Кто в эти годы ездил в Англию? Прежде чем отве­тить на этот вопрос, следует сказать несколько слов во­обще о заграничных путешествиях того времени.

Обычай путешествовать за границей не был в тог­дашней России широко распространен. Правительство с осуждением смотрело на тех, кто выезжает, даже вре­менно. Николай I в беседе с князем Меньшиковым го­ворил: «Я признаюсь, что не люблю посылок за грани­цу. Молодые люди возвращаются оттуда с духом крити­ки, который заставляет их находить, может быть справедливо, учреждения своей страны неудовлетвори­тельными».

Разумеется, жизнь заставляла мириться с выездами, а порой и посылать людей за границу, но правительство стремилось сохранить в своих руках строгий контроль за поездками и по возможности их ограничивало. В мае 1832 г. III отделение сообщило повеление царя: «...впредь за границу не увольнять никого без дозволения его величества», т. е. вообще воспретить всякие выезды. Впрочем, вскоре этот запрет был снят. 26 сентября 1835 г. были установлены ограничения на поездки за границу в целях обучения. Новые строгости последо­вали в 1844 г.: людям моложе 25 лет выезд был воспре­щен, жена могла ехать только в сопровождении мужа. Одновременно за выдачу заграничного паспорта была установлена высокая плата (700 р.)

Цели, которые преследовали выезжавшие, определя­ли и направление их путешествий. Один молодой чело­век, говоря о том, что он надеется получить от поездки за границу, писал: «В Германии узнаю всю глубину учености; у англичан научусь политике; во Франции увижу, как должно наслаждаться жизнью». Историк Погодин также отождествлял отдельные страны с опре­деленными видами пользы: «Во Франции жить можно всего веселее, в Англии свободнее, в Италии — прият­нее, в Германии спокойнее». Для многих пребывание во Франции обещало, прежде всего, именно удовольст­вие, Германия представлялась родиной учености, Ита­лия — страной искусства, Англия — страной политики и политической свободы.

В соответствии с этими представлениями каждая страна Западной Европы привлекала к себе особый кон­тингент путешественников. Охотнее всего русские дворя­не ехали, разумеется, во Францию, и прежде всего в Па­риж. Здесь они рассчитывали развлечься, позаимство­вать светский лоск и последние моды. Париж был Меккой для жуиров. Этот город, по словам Герцена, «чаровал русских». Стремлению в Париж способство­вали длительные культурные связи с Францией и широ­кое распространение в дворянской среде французского языка.

В Германию отправлялась иная категория людей: на знаменитых немецких курортах в Эмсе, Мариенбаде и др. всегда было много русских, в особенности немец­кого происхождения и прибалтийской знати. Молодые люди, интересовавшиеся немецкой философией и умо­зрительными науками, посещали лекции знаменитых ученых и философов в Гёттингене, Мюнхене и Берлине.

К. Маркс в письме Л. Кугельману 12 октября 1868 г. писал: «Русские аристократы в юношеские годы воспи­тываются в немецких университетах и в Париже. Они гонятся всегда за самым крайним, что дает Запад. Это чистейшее гурманство, такое же, каким занималась часть французской аристократии в XVIII столетии...». Вероятно, эта характеристика действительна и для пер­вой половины XIX в.

Третьей страной, манившей русских, была Италия: магнитом служили ее прекрасная природа и произведе­ния искусства. Поездка в Италию была постоянной меч­той всех художников, хотя действительное число людей искусства, которым удавалось поработать в этой стра­не, было незначительным.

Чем могла привлечь к себе Англия? Она не располагала фешенебельными курортами с европейской славой, а Лондон никак не мог конкурировать с Парижем по ча­сти развлечений. В Англию отправлялись в основном те, кто принадлежал к третьей и самой малочисленной груп­пе деловых людей и ученых. Помещики и аристократия не любили ездить в Лондон. А. П. Заблоцкий-Десятовский, крупный чиновник, описывая в «Отечественных записках» свой краткий визит в Англию, писал, что в этой стране у всякого приезжего быстро возникает же­лание как можно скорее уехать: здесь, заявлял он, «за все надо платить и платить дорого. Большая часть путе­шественников под влиянием этого чувства недолго оста­ются в Англии и спешат возвратиться на материк». Правда, прибавлял он, если вы устоите против этого первого желания, то не пожалеете: в этой стране есть что посмотреть (1849, кн. 1, отд. 8, с. 9).

Булгарин в одном из своих газетных фельетонов в «Северной пчеле» так обобщал впечатления русских от Лондона: «Лондон для северных туристов—terra in­cognita, страна неизвестная! Наших туристов пугают старинные слухи о чрезмерной дороговизне лондонской жизни, о лондонской скуке, о холодности, чопорности, принужденности лондонского общества... Английская жизнь, точно, скучна для человека общежительного, привыкшего к обществу разговорчивому, фамильярному, так сказать, к обществу любезному» (1851, № 117). Кроме того, привыкшему к безделью русскому помещи­ку вряд ли мог понравиться энергичный деловой ритм лондонской жизни. Если к этому присоединить слабое знание русскими дворянами английского языка, то ста­нет понятным, почему, по словам Герцена, «в Лондон русские ездили на скорую руку, сконфуженные, поте­рянные».

Статистика не дает возможности установить числен­ность русских в Англии. Русский эмигрант И. Головин утверждал в 1858 г., что русских в Англии в сто раз меньше, чем во Франции. Не беря эту цифру цели­ком на веру, можно предположить, что действительно соотношение безусловно было в пользу Франции.

Наиболее заметную группу русских в Англии состав­ляли дипломаты и чиновники. Некоторые из них про­жили в ней довольно долго, например князь X. А. Ливен, занимавший должность российского посла с 1812 до 1834 г. (правда, заметного следа в дипломатии он не оставил). Его жена княгиня Д. X. Ливен, урожденная Бенкендорф (сестра начальника III отделения), весьма активно проявляла себя в сфере светской жизни и в по­литике, о чем свидетельствует ее переписка.

Среди русских политических эмигрантов, избравших в качестве убежища Англию, следует назвать прежде всего Герцена, перебравшегося туда в 1849 г. из Парижа после поражения революции. Его пребывание на бе­регах Темзы, прерывавшееся лишь краткими отъездами на континент, затянулось до конца жизни. Здесь, в Лон­доне, в 1857 г. он начал издавать знаменитый журнал «Колокол», первое нелегальное издание, предназначен­ное для русских читателей.

Среди русских эмигрантов выделяется фигура В. С. Печерина. Талантливый ученый, Печерин препо­давал в Московском университете древние языки, но неожиданно бросил все и в 1836 г. уехал из России. Главной причиной отъезда, по словам Печерина, был его «непомерный страх России или скорее страх Николая I». Много лет спустя он вспоминал: «Я в первый раз свободно вздохнул, когда дилижанс высадил меня на площади в Базеле 23 июня 1836 г.» С детства он идеализировал Англию, считая ее «страной разума и свободы». Вступив за границей в монашеский орден, Печерин провел большую часть жизни католическим священником в Англии и Ирландии. Герцен, который видел его в эмиграции, объясняя обращение Печерина, писал: «Бедность, безучастие и одиночество сломили его». Сам Печерин в заметках, относящихся к послед­ним годам жизни, не скрывал, что сожалеет об этих го­дах, потерянных для жизни.

Естественно, что в наблюдениях иностранцев всегда очень много субъективного. Впрочем, это обычно не ме­шает путешественникам возводить сугубо частные явле­ния в правила и делать широкие и поспешные обобще­ния, которые при проверке оказываются необоснован­ными. Таково свойство человеческого ума: как пишет американский психолог, мы всегда, «имея перед собой наперсток фактов, спешим сделать из них бочку обоб­щений». Во французской литературе нередко приво­дился пример английского путешественника, который после краткого пребывания в гостинице города Блуа в своем дневнике записал: «В Блуа женщины рыжи и сварливы». Многие обобщения иностранных путешест­венников напоминают этот анекдотический случай.

Нельзя игнорировать и то влияние, которое оказывают заметки предшественников: они часто списывают друг у друга. И это не всегда плагиат: просто принад­лежность к общей культуре создает тождественное от­ношение к увиденному, общую его оценку, а порой предопределяет и сам рассказ. Как замечает французский исследователь, «любой автор, который пытается зафик­сировать литературный образ чужой страны, желает он этого или нет, не может начисто избежать трафаретов, созданных повторением...». Ссылаясь на те образы Гер­мании и немцев, которые фигурируют постоянно во фран­цузской литературе, автор пишет, что они «являются доказательством силы и длительности влияния клише, созданного литературной традицией».

Факты, заме­чал Белинский, «можно исказить, и не выдумывая... Стоит только обратить внимание на те факты, которые подтверждают заранее составленное мнение, закры­вая глаза на те, которые противоречат этому мнению». И Белинский давал путешественникам совет: «Если вы въезжаете в чужую землю с целью изучить ее нравы и обычаи, вы должны забыть на время, что вы гражданин своей земли, и сделаться совершенным космополитом: иначе вы ничего не поймете».

Учитывая многочисленные трудности, с которыми, как мы видим, связано наблюдение над чужими наро­дами, некоторые исследователи в своем критическом отношении к рассказам путешественников идут слиш­ком далеко, отрицая за ними вообще какую-либо цен­ность. Немецкий публицист заявляет: «В чужую страну едут только для того, чтобы найти подтверждение сво­им стереотипам».

О многих из них можно было бы сказать то же, что в 1829 г. написал «Вестник Европы» по поводу рас­сказов иностранцев о России: «Что за охота господам иностранцам ездить к нам в Россию как будто нарочно для того, чтобы, ничего в ней не видевши, рассказывать после небылицы в лицах, частные случаи представлять в виде господствующих обычаев и причуды одного или двух человек приписывать всему высшему классу или даже всей нации?!» (1829, кн. 11, с. 236).
Творчество Диккенса оказало известное воздействие на русских писателей. По мнению Катарского, «реали­стический роман Диккенса оказался по своему «причастен» к борьбе за господство реалистического метода в русской литературе».

Не менее существенным был вклад этого писателя в формирование «образа Англии». Особенно важную роль в этом отношении сыграли такие произведения, как «Оливер Твист», «Николас Никльби» и «Тяжелые вре­мена», которые открыли русскому читателю глаза на острые социальные проблемы Англии. Как пишет не­мецкий исследователь, до появления романов Диккенса в представлениях об Англии за границей фигурировали главным образом лорды и путешественники, «другая, более мрачная сторона Англии стала известной на кон­тиненте главным образом благодаря романам Диккен­са». Нарисованные им реалистические картины анг­лийской жизни, быта и психологии способствовали скла­дыванию более отчетливых представлений об этой стране и ее народе. Созданная им галерея английских характеров формировала образ вполне реального англи­чанина.

Наряду с Диккенсом к социальным проблемам, возникшим в ходе промышленной революции, обраща­лись и другие английские писатели (Э. Гаскелл, Ш. Бронте и др.). Но только Диккенс за горькой судь­бой отдельных людей труда сумел разглядеть более об­щие социальные проблемы, ярко и правдиво воссоздать атмосферу английского города эпохи промышленного переворота, беспросветную нужду масс, чудовищный эгоизм и жестокость буржуазии.

Таким образом, можно сказать, что английская ли­тература была достаточно известна в России, чтобы по­влиять на представления об Англии и англичанах.

Личные контакты с англичанами способствовали созда­нию о них определенных представлений, однако эти контакты складывались труднее, чем с другими ино­странцами. Подавляющее большинство англичан рас­сматривали свое пребывание в России как кратковре­менное и не очень стремились узнать русских и научить­ся их языку. Вдобавок — в отличие от немцев и французов — англичане держались крайне обособленно. Об этом говорят они сами, в частности А. Гранвилл, посетивший Петербург в середине 20-х годов. Англи­чане стремились селиться в Петербурге, в одном районе. Английский священник Р. Поул замечает, что, «за исключением, вероятно, только таких предпринимате­лей, как Бонар, Томсон, Торнтон, и еще одного-двух до­мов на Английской набережной, большинство наших со­отечественников проживают в так называемом Английском переулке (English back-line). Здесь легко можно вообразить, что ты находишься в Лондоне, настолько многочисленны вывески с такими классическими надпи­сями, как „Джон Смит, портной" или „Томас Вильяме, драпировщик"».
Отсутст­вие прямого выхода к морю затрудняло Московскому го­сударству связи с внешним миром, в том числе с Англи­ей, поэтому торговля шла главным образом через третьих лиц и была нерегулярной. Визит Ченслора привел к установлению прямой торговли, а льготы, которые анг­личанам дал Иван Грозный, способствовали ее быстро­му росту.

Некоторые исследователи полагают, что на протяже­нии 150 лет с середины XVI в. отношения между обеи­ми странами ограничивались исключительно торговлей и как политическая сила Россия для Англии не суще­ствовала: «С самого начала интерес Британии к полу­варварской Московии почти целиком ограничивался торговлей». Вряд ли такое категорическое утвержде­ние справедливо: само географическое положение Рос­сии неизбежно делало ее фактором европейской полити­ки, а с ростом силы и могущества Московского государ­ства его влияние на соотношение сил в Европе росло. Поэтому можно не сомневаться в том, что к английской торговле с Россией всегда примешивались политические соображения.

В Англии с известным опозданием пришли к пони­манию политического значения России как фактора европейской политики, а по мере ее усиления стали опа­саться, что это может повести к нарушению сложивше­гося равновесия на северо-востоке Европейского конти­нента. Руководясь этими соображениями, в период Се­верной войны (1700—1721 гг.) Англия поддерживала Швецию против России и пыталась оказать влияние на ход войны и на мирные переговоры. С этой целью анг­лийский флот неоднократно появлялся в Балтийском море. Английская политика тех лет имела явную анти­русскую направленность.

Однако обострение англо-французских противоречий заставило английских политиков пересмотреть свое от­ношение к России. В середине 30-х годов был заключен первый англо-русский торговый договор, а с середины v XVIII в. начинается англо-русское сотрудничество в Швеции, направленное против французского влияния в этой стране. Конвенции 1747 и 1755 гг. обязывали Рос­сию в обмен на английские субсидии защищать своими войсками Ганновер, германское владение английского короля. В 1750 г. Англия примкнула к русско-австрий­скому союзу. Англо-русский торговый договор 1766 г. содержал статьи политического характера, определяв­шие общую позицию обеих держав в Швеции и Поль­ше. Враждебность между обеими странами сменилась политическим сотрудничеством.

Первая русско-турецкая война 1768—1774 гг. не по­влияла на это сотрудничество. В ходе войны Англия даже оказывала некоторую помощь русскому флоту, главным образом снабжая его припасами. Английские моряки и офицеры с санкции своего правительства слу­жили наемниками на русских судах. В 60-е годы меж­ду Россией и Англией велись даже переговоры о заклю­чении союза, которые, впрочем, не дали положительных результатов.

Поворот к ухудшению англо-русских отношений на­ступил в конце 70-х годов XVIII в. Известную роль в этом сыграло столкновение между ними по вопросу о морской торговле. Англия, объявив блокаду своих аме­риканских колоний, пыталась пресечь их торговлю с Европой. Захватам подвергались корабли всех стран, в том числе и русские. В 1780 г. Россия выступила про­тив английского морского произвола. На этой почве между Англией и Россией произошел ряд серьезных конфликтов.

Однако корни ухудшения в отношениях между Анг­лией и Россией лежали глубже: английские политики опасались, что Россия нарушит сложившееся в Европе равновесие. Вторая русско-турецкая война (1787— 1792 гг.) сильно встревожила английскую буржуазию, прежде всего круги, связанные с колониальными инте­ресами. В парламенте заговорили об угрозе русского за­воевания Ближнего Востока и потребовали обеспечить безопасность пути в Индию. Правительство начало де­монстративные приготовления к войне против России. Однако в среде правящих классов Англии обнаружились разногласия. Партия вигов выступила против воинственных планов правительства. Вигов поддержало общест­венное мнение в форме митингов и антивоенных резо­люций. Правительство было вынуждено умерить тон.

В конце XVIII —начале XIX в. Англия и Россия были вынуждены вновь сблизиться для борьбы против общего врага — революционной и наполеоновской Фран­ции. Противоречия между ними отодвинулись на второй план.

Традиция сотрудничества, закрепленная в годы совместной борьбы, продолжала действовать и после нее, а противоречия, которые обнаруживались и давали о себе знать то в одной, то в другой сфере, еще не при­няли значительных масштабов. Географическое положе­ние обеих держав, отсутствие общих границ исключало мелкие тяжбы и взаимные претензии территориального характера. Большую роль в укреплении и развитии анг­ло-русских связей играла торговля.

По мере развития и укрепления контактов между обеими странами уточнялись и представления об Англии и англичанах. На протяжении XVI и XVII вв. англича­не еще не выделялись из среды других чужеземцев, при­езжавших из Западной Европы: все они именовались просто «немцами», т. е. немыми, не говорящими по-рус­ски. Когда возникала необходимость точнее определить эту группу чужеземцев, их именовали «ангилейскими немцами». Лишь постепенно — по мере усиления кон­тактов экономических, политических и культурных — вместе с накоплением конкретных знаний об этой стра­не представления о ней становились все конкретнее: «туманный Альбион» обретал более отчетливые очерта­ния. Перед Россией возникал образ страны, непохожей на все другие страны Европы, с особой культурой и бытом.

Одновременно в плоть и кровь облекался образ анг­личанина — «Джона Буля» — как особого национально­го типа, непохожего на все другие. Конечно, в народных представлениях, в глазах широких слоев англичанин еще долго ничем не выделялся из общей массы «нем­цев», однако для многих представители английской на­ции стали приобретать собственное лицо. Это относится в первую очередь к помещикам, для которых Англия, крупнейшая покупательница русского хлеба и сырья, уже не могла быть абстракцией, а также к купцам, ко­торые торговали английскими товарами. Одна из самых ранних характеристик английского народа относится ко второй половине XVII в. В «Космографии» 1670 г. гово­рилось: «Английские люди доброобразны, веселоваты, телом белы, очи имеют светлы, во всем изрядны, по­добны итальянцам. Житие их во нраве и обычаях чинно и стройно, ни в чем их похулити невозможно. Воинско­му чину искусны, храбры и мужественны, против всяко­го недруга безо всякого размышления стоят крепко, не скрывая лица своего. Морскому плаванию паче иных государств зело искусны. Пища их большая статья от мяс, яствы прохладные, пива добрые и в иные страны оттоле пива идут». Такой детальный портрет англича­нина свидетельствует о начавшейся дифференциации эт­нических представлений.
Практический интерес не ограничивался заимствова­нием: Англия, ушедшая далеко вперед в своем эконо­мическом и политическом развитии, служила в какой-то мере моделью, на которой проецировались некоторые проблемы русской действительности. При обсуждении этих проблем опыт Англии — прямо или косвенно — фи­гурировал часто. Возникала мысль: а как эта проблема решена в Англии и какие получились результаты? При­емлемо такое решение для России или нет? Одни утвер­ждали, что надо следовать за Англией, другие заявляли, что именно история Англии убедительно доказывает ги­бельность подобного пути. В любом случае обращение к этому примеру никого не оставляло равнодушным. Ре­дактор журнала «Библиотека для чтения», публикуя выдержки из одного сочинения немецкого писателя об Англии, в примечании от редакции писал: «Англия со­ставляет обыкновенно предмет или самых мрачных кар­тин, или неумеренной похвалы» (1836, кн. 7/8, отд. 3,
Экономист Щулепников доказывал, что Англия достигла преимущества «над всеми торгующими странами в мире покровительством, которое три столетия постоянно оказывала своей про­мышленности наблюдением охранительной торговой си­стемы и продолжаемыми преимуществами собственному торговому флагу». Сейчас она отказывается от этой политики, по мнению автора, только потому, что ее промышленность более не нуждается в защите.
Англию в эти годы чаще, чем другие страны Запад­ной Европы, сравнивали с Россией и противопоставля­ли ей. Это противопоставление возникало при обсужде­нии всех острых и животрепещущих проблем тогдашней России. Развитие капитализма поставило перед страной вопрос: что сулит ей будущее и как следует оценивать прошлое? Пойдет ли Россия по пути Западной Европы, просто восприняв ее опыт и усвоив культуру, или она способна найти собственный путь, создать что-то новое, отличное, избежав темных сторон западной цивилиза­ции? Профессор Московского университета Шевырев, близкий по взглядам к славянофилам, в статье, опубли­кованной в «Москвитянине», так формулировал этот вопрос: «Запад и Россия стоят друг перед другом, ли­цом к лицу. Увлечет ли нас он в своем всемирном стремлении? Пойдем ли мы в придачу к его образова­нию? Составим ли какое лишнее дополнение к его исто­рии? Или устоим в своей самобытности? Образуем мир особый по началам своим, а не тем же европейским?» (1841, кн. 1, с. 219—220).
Из этих посылок проистекало распространенное в те годы мнение о том, что каждый народ отличается от всех остальных особыми, свойственными только ему внешними и психологическими качествами.

Подробно развивал эту мысль Белинский: «Каждый народ, сообразно со своим характером, происходящим от местности, от единства или разнообразия элементов, из коих образовалась его жизнь, и исторических обстоя­тельств, при коих развилась, играет в великом семейст­ве человеческого рода свою особенную, назначенную ему провидением роль и вносит в общую сокровищницу его успехов на поприще самосовершенствования свою долю, свой вклад; другими словами, каждый народ выражает собою одну какую-нибудь сторону жизни человечества. Таким образом, немцы завладели беспредельною обла­стью умозрения и анализа, англичане отличаются прак­тическою деятельностью, итальянцы — художественным направлением. Немец все подводит под общий взгляд, все выводит из одного начала, англичанин переплывает моря, прокладывает дороги, проводит каналы, торгует со всем светом, заводит колонии и во всем опирается на опыте, на расчете; жизнь итальянца прежних времен была любовь и творчество, творчество и любовь».

Позднее в другой статье Белинский развивал эту мысль и уточнял ее применительно к отдельным наро­дам. Исходя из убеждения, что «в идеализме заключа­ется источник национальной жизни Германии», он про­должал: «Мир идей составляет сферу, которою, так сказать, дышит немец... Совсем иной характер имеют жизненные идея и пафос французской нации: это вечно тревожное стремление к идеалу и уравнение с ним действительности... Англия составляет прямую проти­воположность и Германии и Франции. Сколько Герма­ния идеальна, столько Англия практически положитель­на; как велики успехи немцев в философии, так ничтож­ны попытки англичан в абстрактной науке; у англичан источником всех их исторических событий бывает поль­за общества.,. Покорение сил природы на службу обществу, победа над материей, пространством и временем, развитие промышленности как основной общественной стихни, как краеугольного камня здания общества — вот в чем сила и величие Англии и ее заслуги перед че­ловечеством. Во многом похожая на древний Рим, практическая Англия довершает свое сходство с ним и огромными завоеваниями, причина которых — корыст­ные расчеты, а результат — распространение цивилиза­ции по всему миру. Но в отношении к искусству Англия ничего общего с древним Римом не имеет».
Французская образованность движется посредством развития господствующего мнения или мо­ды, английская — посредством развития государствен­ного устройства. Оттого француз силен энтузиазмом, англичанин — характером, немец — абстрактно-система­тическою фундаментальностью» (1845, кн. 1, отд. 5, с. 23).
Русские наблюдатели по-своему видели то, что про­исходило в английской экономике. При этом из поля их зрения ускользало содержание того коренного пере­ворота в производительных силах страны, который и составлял главное содержание экономических сдвигов. Поэтому в центре их внимания оказывалась не про­мышленность — главная пружина экономических про­цессов, а торговля — результат этих успехов. Причина и следствие менялись местами. Отсюда — тот факт, что в центре всех высказываний об английской экономике неизменно оказывалась торговля: можно сказать, что вообще экономика Англии в глазах русских наблюдателей отождествлялась с торговлей. Указывая на огромные торговые обороты этой страны, «Московский телеграф» восклицал: «Здесь заключается источник бо­гатства и силы Англии!» (1825, кн. 11, с. 282). В том же свете видели экономику Англии и авторы популярных географий. Так, один из них, рисуя обобщенный образ этой страны, на первое место ставил торговлю. «Вели­кобританская торговля, утверждал он,— есть самая об­ширнейшая в мире и владычествует во всех частях ми­ра». «Англичане суть первый торговый народ в све­те,— писал другой автор,—они производят торговлю во всех землях, владычествуют на всех морях и обогаща­ются произведениями всех народов...». «Внешняя тор­говля англичан беспредельна»,— восклицал автор третьей географии.

Характерно, что торговлю Англии обычно полностью отождествляли с морской. Еще Карамзин, говоря о лон­донском порте, восклицал: «Вот первая пристань в свете, сосредоточие всемирной торговли»,— и сравнивал его многочисленные мачты с «лесом, опаленным молни­ей». «Великие успехи на обширном поприще морской коммерции сделали Англию центральной биржей для всех произведений земного шара»,— констатировала пе­тербургская газета «Купец», орган торговой буржуазии (1832, 20 авг.— 1 сент.). Восторженное описание лондон­ской гавани дает П. Сумароков: «Известные нам мор­ские пристани предстают после их скудными, нич­тожными; столицы, народы без исключения зависят от своенравия здешних островитян. Кажется, все растет, спеет, выделывается для их услуг; от полюсов, эквато­ров ожидают себе наделения; то ярмарка четырех ча­стей света. Невозможно дать читателю достаточного понятия о сем богатстве, молва об нем далеко ниже истинной оценки... Английские купцы суть цари без ски­петров, на возвышениях из гиней восседают вместо тронов».

Таким образом, в торговле видели тогда главный и, пожалуй, единственный источник английского богатст­ва и могущества.
Другая характерная черта тогдашних представлений об Англии — уверенность в се неслыханном, чудовищ­ном богатстве. Эпитет «богатая» постоянно сопровож­дал описания этой страны.

О богатстве Англии писали все русские путешест­венники и наблюдатели. По мнению Карамзина, «анг­лийский богатый купец не может завидовать никакому состоянию людей в Европе. Сумароков называл английское купечество «братством Крезов»: «Фортуна, их банкир, носит за ними мешки с гинеями». Греч разделял точку зрения Сумарокова: в своей ха­рактеристике Англии он рядом ставил эпитеты «гордая, смышленая и богатая». Рисуя богатство этой страны и ее обитателей, он приводил такой факт: правительство пыталось составить перепись состояний с ежегодным до­ходом в 10 тыс. руб. и выше, но их было так много, что все пересчитать оказалось невозможным и власти оставили свою попытку. По русским масштабам го­довой доход в 10 тыс. руб. считался колоссальным.

По мнению Пауловича, жители Лондона могли бы купить «половину Европы со всеми их царствами и за­платить за все наличными деньгами». Утверждения о колоссальном богатстве Англии постоянно повторя­лись в русских журналах, которые всегда подчеркивали, что Лондон — самый богатый город мира. При этом "богатство Англии отождествлялось с деньгами, с золо­том. «Деньги,— писал в 1825 г. „Исторический жур­нал",— как из всех обстоятельств явствует, льются в Англию в таком количестве, что люди уже находятся в затруднении, недоумевая, куда деваться с ними» (1825, кн. 8, с. 114).

Подтверждение этого видели прежде всего в той лег­кости, с какой в Англии возникали самые различные промышленные, коммерческие и прочие компании. По подсчетам «Московского телеграфа», только за один 1825 г. в Англии было создано 276 различных компаний с общим капиталом в 174 млн. ф. ст.

Косвенным, но достаточно убедительным доказательством обилия капиталов в Англии журнал «Вестник Европы» считал и огромные суммы, которые в Лондоне переходили из рук в руки на аукционах кар­тин: «Такие суммы, расточаемые на живопись, свиде­тельствуют сколько о достоинстве картин, столько и о богатстве сынов Британии» (1829, кн. 5, с. 74).
Своеобразие русского видения зависело от многих причин, но определяющим было различие в уровне раз­вития обеих стран; в то время как Англия вступила в этап развитого капиталистического производства, Рос­сия еще не вышла полностью из феодализма. В сущно­сти обе страны представляли собой два мира, чуждых и мало понятных друг другу, и, конечно, восприятие окружающего мира жителями обеих стран должно было сильно различаться.

Недооценка промышленности была естественным ре­зультатом такого различия в уровнях.

Своеобразие "русского видения мы можем проследить также на тогдашнем понимании причин экономического возвышения Англии. В чем русские наблюдатели усмат­ривали «английский секрет», чему они приписывали ее возвышение? Ответы на это давались самые разные.

Некоторые усматривали главную причину в геогра­фических особенностях. «Журнал мануфактур и торгов­ли» высказывал догадку, что Англию обогатили «неис­черпаемые руды каменного угля и железа» (1840, кн. 8, с. 378). По мнению «Журнала министерства государст­венных имуществ», «главнейшею причиною пробужде­ния с такою силою промышленного духа сей нации было ее морское положение» (1842, кн. 4, с. 304).

Некоторые в поисках объяснения подчеркивали большую роль государства. Сумароков в такой после­довательности перечислял причины возвышения Анг­лии: «Ободрение от правительства, твердость законов, полная свобода без малейшего стеснения, неизменяемые навсегда правила, взаимная доверенность граждан, сложение воедино огромных капиталов, постоянно тор­гующих, пребывание в сословии и, наконец, глубокое познание своего дела — суть вернейшие причины к про­цветанию». На первое место автор выдвигал, как видим, политику правительства в целом.
Острота социальных проблем здесь бросалась в глаза. Еще Сумароков характеризовал анг­лийское общество как «смесь единственных богачей и страдающих лазарей. Или погружаются в миллионы, могут купить города, области, или осуждаются влачить жизнь при посторонней помощи, не располагают куском хлеба». Аналогичную картину рисовал посетивший Англию в 30-е годы публицист Глаголев. «В Англии несколько тысяч владельцев размежевали между собою все земли и урочища и несколько сотен капиталистов овладели всеми грудами сокровищ, оставив всех про­чих без домов, без недвижимой собственности и даже без средств существования». «Аристократия, купече­ство, мануфактуристы закапываются в груды золота, утверждал Милютин, бедные поселяне Ирландии уми­рают с голоду, и Англия покрыта нищими». «Что та­кое есть Англия?— спрашивал Паулович и отвечал.— С одной стороны, огромное богатство и роскошь, а с другой — большой недостаток и бедность».
«Современник» приводил свидетельство американ­ского наблюдателя: «Нигде в Европе не поражает так резко социальное неравенство, как в Англии. Баснослов­ное богатство и утонченное образование высших классов и поразительное невежество низших невольно бросают­ся в глаза» (1847, кн. 9, отд. 8, с. 34). Наличие этого контраста признавали сами англичане. Буржуазный ра­дикал Дж. Уорд говорил в парламенте в 1839 г.: «Я посетил многие страны, но без колебаний могу ска­зать, что ни в одном месте земного шара нет такого ужасного контраста между богатыми и бедными класса­ми, как в нашей стране, нигде водораздел между ними не проходит так глубоко, нигде переход не совершается так резко, и ни в какой другой стране крайности богат­ства и нищеты не находятся в столь ужасном и опасном противопоставлении».

Ф. Энгельс, наблюдавший эту картину своими гла­зами, считал, что «ни одна страна в мире не знает та­ких вопиющих контрастов между крайней нищетой и колоссальными богатствами». На этом основании Эн­гельс говорил о наличии в Англии не одной, а двух на­ций. «Буржуазия,— писал он,— имеет со всеми другими нациями земли больше родственного, чем с рабочими, живущими у нее под боком».

О двух нациях, стоящих друг против друга, говорит Б. Дизраэли в своем романе «Сивилла, или Две нации». На фоне огромного богатства положение бедняков представлялось особенно тяжелым. Еще Карамзин ука­зывал на то, что в Англии бедность служит предметом презрения. «Здесь бедность делается пороком! Она терпит и должна таиться! Ах! Если хотите еще более уг­нести того, кто угнетен нищетою, пошлите его в Англию: здесь среди предметов богатства, цветущего изобилия и кучами рассыпанных гиней узнает он муку Тантала!» Спустя более чем полвека это наблюдение Карамзина подтверждал Герцен, говоривший, что Англия — «страна, которая не знает слова более оскорбительного, чем слово beggar (нищий)».

Статистика подтверждала впечатления наблюдате­лей. По подсчетам французского исследователя, опирав­шегося на официальные данные, в 30-е годы 0,2% на­селения Англии, или всего 40 тыс. человек, присваива­ли 99% национального дохода.

Эти факты, становясь известными в России, не мог­ли не производить сильного впечатления. Именно Анг­лия позволила русским понять принципиальное своеоб­разие социальной проблемы в России и на Западе. Бе­линский в 1847 г. в письме из Дрездена писал, что толь­ко в Западной Европе он «понял ужасное значение слов павперизм и пролетариат». «Бедность есть безвыход­ность из вечного страха голодной смерти. У человека здоровые руки, он трудолюбив и честен, готов рабо­тать— и для него нет работы: вот бедность, вот павпе­ризм, вот пролетариат!»
В то же самое время — и это казалось удивитель­ным,— несмотря на «общественный дух», англичане от­личались крайним индивидуализмом в личной жизни. Еще Карамзин обращал внимание на то, что «здесь все обгорожено: поля, луга, куда ни взглянешь, везде за­бор— это неприятно». О том же писал в 1838 г. журнал «Живописное обозрение»: «В Англии все разделено и размежевано самым точным образом. Даже пахотные поля разделяются высокими плетнями, как у нас ком­наты стенами и перегородками... Решетки окружают у них каждый клочок зелени; английские сады устроены не для общественных прогулок, а для уединенного, не­видимого для других гулянья одному по извилистым дорожкам. Дома в городах строятся также с целью жить совершенно отдельно от всех. В большом англий­ском доме могут жить многие семейства и не встретить­ся во всю жизнь» (1838, т. 3, с. 294—295).
В то же время наблюдатели обращали внимание на жесткие социальные и классовые перегородки, которые разделяли английское общество. Англичане считаются свободным народом, «однако они больше придержива­ются знатности состояния, рангов, чинов, древних своих постановлений и обычаев, нежели какой-либо народ в мире... Нигде не считаются в таком большом уважении ранги, чины и классы людей, как в Англии». «Ни в каком государстве,— замечал „Московский теле­граф",— народ не терпит столько от презрения аристо­кратии, и, однако, нигде аристократия не окружена та­кою уступчивостью народа и такими почестями» (1826, кн. 12, с. 336). Это наблюдение подтверждал «Теле­скоп»: в Англии «природа раболепно подчиняется огра­ничениям общественного порядка и искусственные от­личия налагают на лица отпечатки гораздо более неиз­гладимые, чем отпечатки самой природы».

Автор заметки имел в виду факт, на который обращали внимание многие наблюдатели и путешествен­ники,— заметные внешние различия между представи­телями привилегированных классов Англии и всеми остальными.

Признак иерархичности и сохранения сословности английского общества «Библиотека для чтения» усмат­ривала и в строгом разделении Лондона на районы в соответствии с состоянием и сословным положением: в Лондоне, «каждая улица, каждый квартал предна­значены определенному классу» (1841, кн. 4, отд. 8, с. 80). «Англия — страна аристократии,—писали „Оте­чественные записки",— здесь между классами род сте­ны» (1845, кн. 11, отд. 7, с. 4—5).

Резкий водораздел между отдельными классами анг­лийского общества замечали и другие наблюдатели. В частности, на него указывал Боткин, который, одна­ко, относился к этому с явным одобрением: «Всякий здесь знает свое место и не смешивается с другими, от­сюда тот всеобщий порядок и та общественная дисцип­лина, которые поражают здесь всякого иностранца».

Положение существенно не изменилось и после реформы избирательной системы 1832 г., увеличившей представительство в нижней па­лате промышленной буржуазии и купечества. Что каса­ется верхней палаты — палаты лордов, то здесь царила потомственная аристократия, которая могла отменить любое решение палаты общин и, таким образом, факти­чески держала в своих руках контроль над управлени­ем страной.
Оценки английской политической жизни были, естественно, весьма различны. Представители консерватив­ных и реакционных кругов всячески подчеркивали ус­тойчивость и незыблемость английских учреждений и порядков; они восхваляли «законопослушность» англи­чан, считая ее отличительной, чуть ли не врожденной чертой народа. «Живописное обозрение» в 1839 г. ут­верждало, что в Англии «чувство уважения к прошедше­му— источник великих дел, силы характера, самосозна­ния и величия народа. Едва ли не ему обязана Англия многим, в особенности прочностью своих установлений» (1840, т. 5, с. 71). «От уважения англичан к законам оте­чества и к правам ближнего господствует у них возмож­ное благочиние»,— писал Греч. В «беспредельном уважении к законам» усматривал одну из важнейших причин «величия Англии» Булгарин. Авторы этого толка приписывали английскому народу врожденный консерватизм. «В характере анг­лийского народа,— писала „Северная пчела",— находит­ся обдуманное отвращение к переменам всякого рода».

В доказательство этого часто ссылались на господство в Англии архаических обычаев, церемо­ний и учреждений, давно утративших смысл, а также на тщательное сохранение памятников истории. По мнению «Северной пчелы», консерватизм англичанина про­является во всех его привычках: «В своих удовольствиях англичане подчинены силе привычки»: они ходят всегда в один и тот же кофейный дом, сидят там всегда на од­ном и том же месте, всегда одно и то же пьют и чи­тают. Точно так же постоянны они и в своих политиче­ских привычках и привязанностях; англичанин, заклю­чал автор статьи,— «ученик более времени, чем разума» (1827, № 95).

Прочность и незыблемость английских политических порядков русские реакционные круги связывали преж­де всего с монархическим образом правления. «Библио­тека для чтения» утверждала, что причина этой прочно­сти лежит якобы в «спасительных преданиях древнего самодержавия». Другим столпом английской политиче­ской системы журнал считал аристократию. «Богатая и просвещенная» аристократия, по мнению журнала, «есть душа английской нации, которая уважает ее и ок­ружает всеми знаками почтения и доверенности». В ари­стократической палате лордов журнал усматривал «хо­рошее противоядие разрушительному духу толпы» (1838, кн. 26, отд. 5, с. 29). Что касается нижней пала­ты, палаты общин, то О. Сенковский, редактор этого журнала, презрительно именовал ее «самой бестолковой» И1836, кн. 3, отд. 7, с. 24—25).

То же можно сказать и об отношении к английской аристократии. Дифирамбы в ее адрес расточались не только представителями охранительного и реакционно­го лагеря. В журналах иного направления аристократию тоже хвалили, но совсем по другим мотивам. «Телескоп» видел ее достоинство в том, что она допускает в свои ряды выходцев из других слоев — наиболее талантли­вых деятелей в различных областях науки, искусства, права и т. п., а также представителей разбогатевшей буржуазии. «Телескоп» утверждал, что английская ари­стократия «не составляет просто привилегированной касты, которая, как нередко бывает в других землях, оттирает от должностей и чинов прочие состояния, не вознаграждая за то ничем государства». Напротив, по мнению журнала, в Англии любой человек может достичь дворянства и даже титула лорда: в качестве, примера он приводил биографию лорда Брума, который начал свою деятельность простым адвокатом (1831, кн. 6, с. 127—128).
«Практицизм» англичан, т. е. их стремление во вся­ком деле искать прежде всего выгоду в денежном смысле и пренебрегать всем, что такой выгоды не обе­щает, по мнению русских наблюдателей, пронизывал все стороны английской жизни. Культура этой страны пред­ставлялась им воплощением материализма, или, как выражались в ту пору, «вещественной цивилизацией»: она нацелена только на материальные блага — богат­ства, расширение промышленности и торговли и т. п. Рассуждали так: высокие непреходящие ценности духа англичанам недоступны. Разве это не признак духовно­го упадка? Ясно, что страна зашла в тупик, ее роль в духовной жизни человечества исчерпана.
Идея об исторической миссии отдельных народов была заимствована из немецкой идеалистической фило­софии, которая считала, что каждый народ призван сыг­рать в истории человечества определенную роль, выпол­нить какую-то важную миссию. История человечества представала как единый процесс, который складывает­ся из истории отдельных народов, но все они входят в историю целого как его составные части: каждый народ представляет как бы одну сторону, один аспект, общего целого, какую-то частную идею. Правда, отнюдь не все народы выполняют такую миссию: для этого предназначены только «избранные», или «исторические», народы, которые возглавляют движение цивилизации и ведут за, собой другие, «неисторические» народы. История циви­лизации превращается, таким образом, в историю «ве­дущих» народов. Особенно подробно развил эту мысль Гегель. Он считал, что «субстанциональный дух», уп­равляющий поступательным движением человечества, проявляет себя через «избранные» народы, у которых цивилизация достигает своей высшей точки. По мнению Гегеля, до сих пор в истории человечества было всего три таких цивилизации: древневосточная, греческая и римская, а в настоящее время эту роль играет четвер­тая — германская.

Главный компонент этого образа — особый взгляд на духовную жизнь Англии. Для понимания его следует принять во внимание ту шкалу ценностей, которая гос­подствовала в те годы в России и в которой самое высо­кое место занимали духовные ценности. Согласно этим взглядам духовная жизнь представляет самое главное в жизни народа, а материальные достижения и успехи занимают второстепенное и подчиненное место. Такая позиция оправдывала недостатки русской жизни — бед­ность огромной массы народа, слабое развитие экономи­ки и промышленности и многое другое. В результате все успехи англичан на поприще материальной жизни отнюдь не вызывали в России восхищения или зависти. Более того, они лишь давали пищу убеждению, что этот народ слишком развил материальную сторону своей жиз­ни, слишком поглощен материальными заботами. А так как силы любого народа не являются неограниченными, то такая однобокость неизбежно должна была обеднить его духовную жизнь.
следующая страница >>