«будда» это первый в России роман о выдающемся сыне Земли, философе и основателе одной из трех великих религий мира. Он жил в пятом веке до новой эры и был сыном арийского царя, но покинул Дворец и начал искать истину

Состязания начались со стрельбы из лука. Щит прибили к едва различимому отсюда дереву, возле каменистого грота. Сидхартха часто наведывался сюда и подолгу просиживал в мертвой тишине и удивлялся совершенству природного творения. Грот был воистину чуден уложенными каменьями и узкими переходами, и той наполняемостью пространства, что характерна лишь для живых существ. Здесь впервые Сидхартха почувствовал, что воздух точно бы дышит.

Девадатта стрелял первым, и удачно, удачнее тех, кто выходил до него. Но вот наступила очередь царевича. Он слышал, как что-то насмешливо говорил Джанга и как смеялся Девадатта. Ему надо было напрячь все в себе, чтобы не совершить промах. Он натянул лук и уже готовился пустить стрелу, но тут древко треснуло, лук переломился надвое, стрела выскользнула из гнезда. В толпе зашумели, еще не зная, что произошло, раздался голос царевича:

 А нет ли лука, более пригодного для сына благородных сакиев?

В толпе одобрительно загудели, догадавшись о случившемся, кто-то сказал, вытеснившись из людского половодья:

 В храме великого Браму хранится лук могучего царя Синхахану. Не пригодится ли он тебе? Лук сделан из блестящей стали, согнут наподобие рогов буйвола. Никто не мог совладать с ним, отступали самые сильные. Но может, тебе, о, ясноликий, удастся согнуть его и пустить стрелу?

Послышался тихий, как бы шелестящий, ощутимо недобрый смех. Оглянувшись, Сидхартха увидел Джангу и понял, что произнесший эти слова, скорее, выполнял волю брамина. Сделалось обидно, что Джанга настроен против него.

 Хорошо, принесите мне этот лук,  вздохнув, сказал царевич. – Я пущу стрелу…

Он выполнил то, что обещал. Стрела разорвала щит в клочья.

После этого молодые люди взяли в руки широкие, со сверкающим лезвием, острогранные мечи и стали пробовать силу, отойдя к темной стене леса. Девадатта срубил высокую стройную пальму в шесть пальцев толщиной, это считалось лучшим достижением, пока не наступила очередь Сидхартхи. Он выбрал толстое, уже засохшее дерево с двумя сросшимися стволами и взмахнул мечом… Но старое дерево точно бы не почувствовало удара, наверное, так и было, сделалось мертвое и отодвинутое от боли, прежде ощущаемой им, царевич и выбрал его, что знал про древесную помертвелость. Но знал это и Бог Агни и добрые духи, они слетели с неба и внимательно наблюдали за состязаниями. Впрочем, не они одни… Шнырял между людьми и вездесущий Мара, и приближенные к нему злые духи. Все они с возрастающим интересом следили за тем, что происходило, а еще друг за другом, опасаясь вмешательства в земные дела кого-либо из них. И было противостояние отчетливо зримо и едва сдерживаемо. Между Богами нетерпение усиливалось. И, когда казалось, обратилось в море и потекло в разные стороны, неодолимое, случилось успокоение, ветер приник к земле и облака посветлели. Но это длилось недолго. Как бы в предчувствии неизбежной схватки небо сначала очистилось, а потом потемнело, засверкали молнии, тучи стали разбиваться, ударяясь друг о друга, и высекать искры.

И скоро нельзя было разобрать, где пускает огненные стрелы Агни, а где неистовствует Мара, сделалось смутно и темно, различимо для узнавания и наблюдения за тем, что совершалось. Впрочем, отмечалось в людях и удивление, вызванное неожиданно разбушевавшейся стихией. Время для периода Васс еще не наступило, и хлынувший с неба дождь и громыхание выглядели странно, загадочно. Это, наверное, обеспокоило бы сакиев, если бы они не были так увлечены. И оттого, когда небо очистилось и засияло солнце, никто не обратил на это внимания, точно бы никакой перемены в природе не случилось, и Агни, победивший Мару, слегка обиделся, но быстро успокоился и улетел, зная, что спор на земле уже решен Богами.

А старое дерево с двумя сросшимися стволами не трогалось с места, можно было подумать, что Сидхартха не справился с заданием. Так все и подумали, и кое-где огорченно вздыхали, а кое-где откровенно радовались. К дереву подошел, отделившись от пестрой толпы, окружившей Девадатту, горшечник Малунка. Неприметно посмеиваясь, отчего в круглом, лоснящемся от пота лице с мелкими, едва угадываемыми чертами что-то сдвинулось, зашевелилось, он прислонился к дереву, попытался выразить сочувствие Суддходане, все другое царь сакиев воспринял бы с досадой, а с ним хитрому горшечнику совем не хотелось ссориться, но слова застряли в горле, это когда дерево вдруг покачнулось и упало... Люди закричали, загомонили, подталкивая друг друга и не сдерживая радости, хотя вроде бы чего же проще для них, выросших в суровости и в привычке к сокрытию собственных чувств.

Начались скачки. Быстроногий Кантаки царевича, подготовленный к состязаниям Чандрой, не имел соперников.

В тот день по давней традиции объезживали дикого жеребца. Ноздри у него были раздутые и глаза пылали. Робость пробежала между людьми, она усилилась, когда увидели, как жеребец с легкостью необыкновенной сбрасывал с себя молодых людей. А ведь многие из них имели табуны и знали про лошадиный норов не понаслышке. Все были поражены, когда жеребец, стоило Девадатте вскочить ему на спину, взвился на дыбы, а потом, изогнувшись, стянул его с себя, схватив за ногу. Девадатта вскрикнул и не сразу поднялся с земли. Люди решили, что никто не справится с жеребцом, но тут царевич быстро приблизился к нему, с трудом удерживаемому на туго натянутых веревках конюшенными., зашептал что-то на ухо, и жеребец сник. Сидхартха запрыгнул на него и раза два проехал по кругу, после чего передал уздечку служителям конюшен. В толпе опомнились, закричали:

 Сидхартха достойнее других!.. Сидхартха! Сидхартха! Он Победитель!

Ясодхара, радостная оттого, что случилось так, как она хотела, а еще потому, что любимого называли Победителем, то есть тем именем, каким был награжден лишь один человек – лучезарный Джина, взяла у слуг большой венок, как бы переливающийся разноцветьем, сплетенный из цветов могры, и, подойдя к царевичу, надела ему на шею и прислонилась к его груди. Это означало ее согласие стать женой сына царя сакиев. Все засуетились, пошли во дворец. Начался пир. В большом зале поставили высокий, обшитый золотом трон, посадили на него молодых, предварительно перевязав им руки мягким и легким шелковым кушаком. Разломили сладкий пирог, принесенный слугами, рассыпали рис, разлили пахучее розовое масло по углам. Брамины, приглашенные царем сакиев, взяв две соломинки, опустили их в чашку с молоком. Все затаили дыхание, следя за движениями жрецов, а те тоже были в напряжении, наблюдая за соломинками, которые двигались по кругу. Но вот соломинки, дрогнув, начали сближаться, наконец, соединились. Это означало, что молодые будут любить друг друга, пока сохраняются в них силы.

 Ом!.. – сказали брамины. – Велика твоя сила, о Агни, дарующий свет и радость жизни!

А потом связали одежды жениха и невесты, раздали дары нищим. Это сделалось сигналом для жителей Капилавасту. В священных храмах запели гимны в честь торжества жизни, которая неизменна в своем совершенстве: она отыскивает все новые и новые формы. Были принесены обильные жертвы Богам. Поднялся со своего места могучий Дандарани и, подойдя к трону, где сидели жених и невеста, сказал сильным голосом, чуть склонив крупную седую голову:

 Отныне Ясодхара твоя, о, царевич. Жизнь ее принадлежит тебе, и мысли, и чувства. Будь добр к ней и снисходителен.

Сидхартха понимал себя как часть сущего. Вначале это было независимо от него, не подчиняемо чему-то, хотя бы сознанию. Невольно возникшее, такое понимание жило в нем, понемногу меняясь, приобретая все большую зависимость уже не только от собственных чувств, а и от мира, что окружал его и казался вполне осязаемой реальностью. Потом и тут стало что-то сдвигаться, появилось ощущение какой-то знаковости, ну, точно бы расставили вокруг метины и при необходимости обращались к ним, причем не только люди, а и звери, и птицы. В этом обращении они находили упрочение своей сути, которая тоже есть знак. Они разнились друг от друга, и это несомненно, как несомненно и то, что они имели одни корни, присущую всем одинаковость. Бывало, Сидхартха улавливал в себе иную жизнь, не ту, которой жил. Она, доселе незнакомая, неожиданно делалась понятной, а зачастую и близкой. Надо сказать, это относилось не только к людям, порою совершенно незнакомым, а и к зверям и птицам. Чаще к птицам, что совершают долгие перелеты и подвергаются жестокой опасности, подстерегающей их в пути на Север. Он любил птиц и проникал в самую их сущность, мог почувствовать себя белым лебедем. Тогда все в груди замирало, а бывшее в окружении и встречаемое постоянно отодвигалось, утрачивало привычный смысл и виделось совсем не тем, чем являлось в прежней его, не птичьей, жизни. Он был птицей, а земля отдалялась и казалась маленькой и почему-то розовой. Он силился дознаться, откуда эта розовость, но птичьим разумом не мог постичь очевидного. Странно, он догадывался про эту очевидность, совсем не сложную в разрешении для человеческого ума. Но в том-то и дело, что для человеческого… Впрочем, тут не было ничего, что обеспокоило бы его, воспарившего над землей. А что там и зачем там?.. Не все ли равно?

Он рассекал острой белой грудью густой и теплый, точно парное молоко, воздух и не чувствовал усталости, он мог бы так пребывать в небе долгодолго, дух его не испытывал затруднения, хотя Сидхартха изначально знал, что он только частью своего духа есть белый лебедь, другая же часть пребывает на земле в собственном теле. И это разделение, а вовсе не раздвоение, которое приводит к унижению душевного начала, не было отягащающим, скорее, благостным, в себе самом он знал, что он есть мир и все в мире, и не только зримом, а и во множестве других, чаще неведомых. Коекакие миры уже были ему известны, случалось, открывались перед ним, и он ступал в их лоно.

Его влекло в неведомые дали. Там было спокойно и сладостно, встречались какието тени, наверное, тени людей и животных, птиц, пребывающих в другом измерении, где нет необходимости общаться друг с другом, то есть поступать, как поступается на земле. Тут подругому: понимание, зародившееся у одной тени, передается остальным, и для этого не надо стараться, чтобы тебя услышали, все делается само собой, независимо ни от чьей воли.

Сидхартха принимал себя как часть вселенского пространства, остро ощущал это и точно бы растворялся в космосе. Эта растворенность и раньше казалась удивительно приятной, но после того, как женился, усилилась и приобрела еще большую приятность. Все в жене было по нраву ему, но пуще того, что она спокойно вошла в его жизнь, ничего в ней не разрушая и не страгивая с места и в то же время словно бы все наполнив собой. Странно, что раньше она не жила во дворце, и он не знал ее сильного тела, маленьких крепких рук, больших темных глаз, в которых виделись не то светлые, не то тусклые лучи, отчего не узнаешь, о чем она думает и спокойно ли у нее на сердце. В ясный день она сделалась его женой, и он дотронулся щекой до ее маленького круглого рта со слегка припухлыми и подрагивающими губами. Но, может, так не было, и теперь чудится, что было? Отчего бы и нет?..

Сидхартха уже ощутил, сколь переменчиво в жизни не только на земле, а и происходящей в других сферах и формах. Он ничего не принимал за устоявшуюся заданность, думал, что и Ясодхара не всегда понимает и не все про нее знает. Впрочем, жена едва ли помнит о себе все. Ведь не может она сказать, кем была до последнего своего рождения на земле. Но и то верно, что человеком, упорно и нацеленно стремившимся к совершенству. Это, в конце концов, и определило ее карму и вознесло к истоку чистоты.

Казалось бы, в жизни Сидхартхи с появлением рядом с ним Ясодхары должно было поменяться, но этого не случилось. В нем не проявилось никакого волнения. Он так же черпал успокоение в себе, волнения мира словно бы не касались его. Стараясь определить их меру и глубину, он находился в состоянии поиска причин происходящего. Отыскать же эти причины представлялось возможным лишь пребывая в мире с собственной душой. Именно в умиротворенности рождались необходимые мысли.

Раньше свое одиночество среди людей Сидхартха принимал как благо, он и теперь не изменил убеждения, лишь коечто тут сдвинулось, его одиночество сделалось как бы принадлежащим уже не ему одному.

Начался месяц Васс. Пошли дожди. Они лили беспрерывно. Небо было черное. Земля тоже почернела. Все в парке стало темно и сумрачно, уж не различишь из окна поникшие деревья, они не отличимы друг от друга, веяло от них грустью и покорностью судьбе. Но за нею угадывалась не обычная угнетенность, естественная для сакиев, привыкших понимать свою неотъемлемость от мира, зависимость от него. Тут было чтото от противоборства внешним силам  нет, не в деревьях, а в том, что стяло за ними, слегка обозначаемое и прикоснуться к чему можно лишь с помощью чувств. Причем, противоборство уже сломанное, раздавленное, однако ж не вызывающее сочувствия.

Именно так это увидела Ясодхара, она теперь жила с мужем во дворце, построенном еще до их свадьбы, кажется, специально для того, чтобы в нем проводить дождливое время. Ясодхара очень скоро поняла тяготение Сидхартхи к одиночеству души, которое есть питательная среда для устремленности в дальние дали. Она остро воспринимала все, что случалось с нею, обнаруживала такое восприятие и в царевиче, и радовалась. Она и сама любила услаждать душу, пребывая в одиночестве.

«Ах, как же это хорошо, когда никто не мешает, и я уношусь в воображении невесть куда и кажусь себе совсем не то, что есть на самом деле. Во мне появляется чтото сильное и дерзновенное, вот сделаюсь серебристой рыбкой и уйду по реке в неближний океан. А то взмахну крыльями и взлечу высоко в небо, и земля будет передо мною как на ладони, и птицы примут меня в стаю. Я знаю, в стае и Сидхартха, возлюбленный муж мой, я уже не однажды видела его... он был как лебедь, белый лебедь... Он и не мог быть никем иным, я знаю.»

Ясодхара в присутствии мужа и придворных не закрывала лица, и это не понравилось брамину Джанге. Он сурово говорил с нею, но она не вняла его словам и написала Гатас, были в нем такие строки:

«И с открытым лицом благородная женщина верна себе:

Она и тогда подобна алмазу Мани.

Благородная женщина такой и пребудет вовеки,

А вот порочный человек, как бы ни украшал себя,

Не скроет того, что на сердце…

Зачем той, что управляет своим телом

И владеет словами и знает им цену,

Зачем ей закрывать лицо?

Все риши ближнего мира знают про мои намеренья,

И Боги, способные читать мысли людей,

Знают про мои намеренья, про уменье

Быть воздержанной и скромной.

Зачем мне закрывать лицо?..»

Она написала Гатас и долго никому не показывала, а потом как бы позабыла про него. Но однажда, когда они с мужем сидели у высокого окна и смотрели, как по ту сторону лил дождь и по черной земле бежали мутные ноздреватые потоки, а воздух за дворцовой стеной точно бы загустел, даже отсюда чувствовалась зависшая надо всем духота: и над поникшими деревьями, и над прибитой травой, и над видимым, а также и невидимым из окна миром,  попробуй развеять эту духоту, попробуй растолкать!..  вот тогда в душе у Ясодхары чтото сдвинулось, сделалось грустно, и она, сама того не заметив, прочитала стихи. Эти стихи совсем не относились к тому, что открывалось перед нею, однако ж вполне соответствовали разлитому в природе настроению.

Сидахртха выслушал со вниманием, и не было в его облике ничего, что сказало бы об удивлении. А Ясодхара решила, если заметит в лице у мужа чтото хотя бы издали напоминающее удивление, обидится и уж постарается показать ему свою обиду. Но она ничего не заметила и облегченно вздохнула. Она еще и потому облегченно вздохнула, что почувствовала в муже одобрение своему занятию. И это было для нее в диковинку. Отец и братья, все близкие не одобряли ее увлечения, полагая никому не нужным, а ей в первую голову.

Ясодхара закрыла глаза, покой, что раньше жил в ней, а теперь оказался стронутым с места и отступившим, к счастью, недалеко, снова завладел ею. Она сидела, закрыв глаза, и мысленно видела мужа и себя на супружеском ложе и как бы заново переживала ту сладость и нестерпимую нежность, которую испытывала к царевичу. Казалось странно и сумасшедше, что боялась его, боялась ожидавшейся близости, за которой невесть что воображалось… А все было так естественно и сладостно, что сделалось тревожно: вдруг тут чтото поменяется, и она уже будет не она, с охотой подчиняющаяся его рукам, и он станет другим… Она не могла бы сказать, откуда возникли эти мысли. Точно бы ктото посмеялся над нею, угрожал поломать сделавшуюся устойчивой перемену в душевном состоянии. А может, это Мара стремился внести в ее сердце смятение? А может, брамин Джанга? Она помнит, как он смотрел на нее… Чтото откровенно недоброе было в его глазах, когда он смотрел на нее, точно бы она провинилась перед людьми, перед ним. Ясодхара силилась вспомнить, когда же она могла обидеть когото, но так и не вспомнила. Она никому не причиняла зла, не умела этого делать и смущалась, если должна была сказать хотя бы и подневольному человеку чтото неприятное. Да, она не отыскала в памяти ничего, почему бы почувствовала себя виноватой, и вздохнула, мысленно спросила: «Что же тогда брамину Джанге от меня надо?» И не нашла ответа и постаралась забыть о неприятном.

Ясодхара была дочерью своего народа, а народ ее ни в какое время не владел несметным количеством золота или драгоценными камнями. Зато в нем отмечалось достоинство, это выражалось в особенном отношении к людям пускай и чужого племени. В каждом из них сакии признавали право иметь свою веру. Они никому не завидовали, даже государству Кошале, соседствующему с ними, где государи кичились и хвастались сокровищами, чаще отобранными у дальних беззащитных народов.

Сакии хотели бы жить своей жизнью и поклоняться Богам. Ясодхара была из их рода и не желала думать худо о брамине Джанге и, кажется, смогла бы поступить так, если бы вдруг не вспомнила, сколь угрюм и тяжел был взгляд у него, обращенный на ее возлюбленного. Улучив момент, она сказала об этом мужу, а еще о толстом круглом Малунке, тот во время свадебных состязаний крутился возле Джанги и нашептывал ему чтото явно направленное против царевича.

Сидхартха выслушал и лишь грустно улыбнулся, но грусть была легкая и ни к чему не обязывающая, скоро растаяла, и он мог думать только о любимой. Эти мысли придавали всему сущему в нем удивительный блеск, он сам точно бы чувствовал сияние, исходящее от него, чему она стала причиной. С ним случилось преображение, светлое и диковинное. Даже он, живущий в предощущении будущего, понимающий про него, как если бы ожидаемое было вовсе не ожидаемое и предугадываемое им, а теперь совершаемое и уже имеющее название, не мог предположить, что внесет в его жизнь Ясодхара, а увидев, отнесся к этому с огромным волнением, впрочем, никем не замечаемым и понятным лишь ему. Однако и то приятно, что волнение, в сущности противное его душевному устроению, испытывалось недолго, стерлось, как бы смутившись. Все же царевич не забыл о словах Ясодхары, но ничего не сказал, чтото в нем воспротивилось, родилась четкая мысль, что она сказала ему про качели. Все в жизни, как на качелях, сказала она, где на одной стороне добрые дела, на другой злые. Между ними существует равновесие, никто не в силах изменить тут чтото. Ну, а если перевесят злые дела? Тогда на земле сделается чуждо сущему, враждебно ему. Это смутило Сидхартху, но не только враждебность зла сущему, а и то, что, если перевесит добро, то и тогда в жизни произойдет нечто враждебное сущему, лишь кажется, что сделается одно благо. На самомто деле совсем не так, скорее, наоборот, откроется возможность для грядущей победы зла. Ведь добро, оказавшись во множестве и лишившись противодействия, поневоле ослабнет и будет не в состоянии постоять за себя.

Что же получается, думал Сидхартха, значит, добро и зло непременно должны соседствовать, иначе жизнь затвердеет, обратится в камень, а сущее потеряется в пространстве, обратившись в свою первоначальность?..

Это беспокоило, пришла неудовлетворенность собою, она часто ощущалась им и шла от чувства вины перед людьми.

О, сколько раз он, благополучный и ни от чего не страдающий, лишь изводящий себя вопросами, а то и сомнениями, вдруг думал, что ему хорошо, а многим из людей плохо, и они не рады своей форме существования и с удовольствием поменяли бы ее. Но кто скажет, что та, предполагающаяся ими форма будет лучше, чем прежняя? А что если он в другой жизни обратится в малую тварь, не ведающую ни про солнечные лучи, ни про земной ветер, ни про тихую прохладу лесного ручья? Или в судру, или в чандалу? А это ненамного лучше, чем возродиться обыкновенной, все подавившей в себе тварью.

Он, благополучный, видел, сколь мучительно ожидание и неуверенно продвижение людей по жизни. Но он не знал, как помочь им, и мучался. Он мучался еще и потому, что понимал про отпущенное ему свыше, уверовав, что лишь он способен указать путь к очищению души. Он никогда не сомневался в своей исключительности, хотя и не признавал ее за чтото особенное. Он улавливал в себе токи, что идут свыше и повелевают поступать так, а не иначе, совершать то, а не это. Впрочем, если сказать, что он постоянно следовал внутреннему голосу, значит, сказать неправду. Бывало, он противился указывающему и делал чтото из собственной души исходящее. Но со временем ему стало казаться, что и тогда он поступал согласно воле, которая была значительно больше и сильнее его собственной. На самом же деле и эта воля была его собственная, хотя и существовавшая в пространстве. Он понимал себя миром надежды для тысяч гонимых, преследуемых, страдающих… О, как бы он хотел сказать им про тот путь, что ведет к освобождению от страдания! Но он не знал этого пути, хотя чувствовал, что отыщет его именно он, а не ктото еще, скорее, он для того и пришел на землю, чтобы сделать это.

Посетившая его неудовлетворенность была недолгой, она лишь напомнила о себе и пропала. Она сказала, что если ему сейчас хорошо, то это не значит, что всегда будет хорошо, много еще чего предстоит вынести, от многого отказаться, прежде чем он откроет Закон, которому станут следовать люди. Да, да, она так и сказала, ничего не утаивая, ничего из ожидаемого им впереди. Сидхартха наполнился новой радостью, она была так велика, что не умещалась в нем и перешла к возлюбленной, и та тоже начала наполняться ею, было сладко и чуточку томительно и даже слегка напряженно, хотя и хорошо теперь, лучше не надо, и они двое, но такое ощущение, как будто они заслонили собой весь мир любовью, которая, конечно же, принадлежит не им одним, а еще и другим мирам, то есть она принадлежит им, но как бы касается и Вселенной, отчего та словно бы очищается, облагораживается. Их любовь выражалась не только в обладании друг другом, хотя это было высшей для них радостью и не вызывало смущения и хотелось, чтобы продолжалось долго, но еще и в том свойстве соединения душ, именно свойстве, которое как бы являлось для них чемто отделившимся и поднявшися над ними с одной лишь целью  дать возможность наслаждаться друг другом, черпать из себя…

Все дни и ночи, пока шли дожди, ни на минуту не переставая и заливая окрест дворца и делая землю густо черной и вязкой, так что и из окна было видно, как тяжело и неуверенно передвигались люди, если вдруг оказывались по какойлибо надобности по соседству, Ясодхара жила точно во сне. Впрочем, скорее не так: все, что было с нею раньше, до того, как она сделалась женой Сидхартхи, воображалось сном, а то, что происходило теперь, действительно совершаемой жизнью. То, бывшее с нею как бы во сне, хотя и милое и нежное, легко, без напряжения с ее стороны отодвинулось. Она как бы сделалась частью возлюбленного, и это воспринималось ею совершенно естественно. Она жила Сидхартхой, его мыслями и устремлениями, сколько сумела понять их за время, что находилась с ним. Но она отыскивала время и для личных мыслей, впрочем, теперь как бы принадлежащих не ей одной, а еще и ему. Она говорила про эти мысли, а то и читала стихи, которые вдруг приходили в голову, и с нетерпением ждала, что скажет он, а он всякий раз говорил слова добрые и нежные и ни разу не выразил удивления, и она была благодарна ему за это. Она думала, что так будет всегда. Она хотела, чтобы так было всегда. И ничто не смогло бы поколебать ее. И да будет с нею Богиня земли и все страждущие!..
13

Но закончился сезон дождей, а вместе с ним завершилось пребывание Сидхартхи и Ясодхары во дворце, предоставленных самим себе, когда ничто не мешало им, а слуги бродили по залам точно тени, и нельзя было услышать даже шороха их шагов. Теперь им надо было выходить из дворца, встречаться с отцом и матерью, вести привычные долгие разговоры не предметно к чему бы то ни было, а как бы о неземных абстракциях. Суддходана любил отдаляться в размышлениях от реальной жизни, она казалась ему скучной. Впрочем, и в абстракциях он не был достаточно силен и, случалось, терялся, если вдруг сын спрашивал про чтото или же продолжал его мысль, неожиданно отметив в ней такое, чего он сам не разглядел. Тогда он старался увести разговор в сторону. Но спустя немного все начиналось сначала, и опять Суддходана принимался размышлять чаще о героях Вед, а то и о Богах из священного Писания. Глаза у него загорались, было такое ощущение, что он в эти мгновения живет не в реальном мире, а в том, прежде существовавшем или даже существующем и теперь, но так далеко, что и не дотянешься. Он точно бы утрачивал связь с жизнью и ничего не замечал, для него происходящее с ним было естественно.

Майядеви догадывалась, что контурно наемеченное в отце, в душе его, развито в сыне чрезвычайно, усиленное Богами. И она принимала их обоих, отца и сына, с трепетом необычайным, она видела их неповторимость, как бы неземную сущность и, случалось, говорила про это с Ясодхарой, и та соглашалась, однако ж в ее согласии не было удовлетворения, оно как бы противоречило тому состоянию покоя, а значит, и счастью, как она его понимала приминительно к себе и к возлюбленному, то есть как возможность любить и находить все новые ручейки, связывающие ее с жизнью. Ах, если бы Ясодхара могла могла поменять тут чтото! Она интуитивно чувствовала в неодинаковости Сидхартхи, в его непохожести на молодых людей опасность для своего счастья, которое, конечно же, есть хрупкость и усыхаемость даже и на слабом ветру, подобно маленькому, с тонкими острыми лепестками, розоволикому цветку, что вдруг вспыхнет посреди болота серебряным огоньком и тут же погаснет. Ищи его!..

Ясодхара, как и Майядеви, уж не говоря о государе, а он следил за каждым шагом царевича, чтобы только не попалось ему на глаза ничего, способного растревожить душу, понимала, что Сидхартха, все в нем, дух его, не есть чтото заранее заданное, определяемое отеческой заботой. Нет. В томто и дело, что нет. Совершаемая близкими работа по отдалению царевича от горестей жизни в сущности мало что значила. Она и раньше не могла оборвать его связь с миром, а теперь, когда он вошел в пору взрослости и возмужалости, сделался мужчиной, и подавно. Это понимание мучало обеих женщин, хотя они и старались не показать виду, были веселы и охотно вели беседы с Сидхартхой, но нередко и с государем, который, кажется, чувствовал происходящее в сыне, но не так остро, чтобы теперь же принять какието меры. Он стремился отогнать от себя накатывающее на него волнение, а то и намеренно уходил в государственные дела, а их накопилось к тому времени немало.

Надобно сказать, что царство сакиев было небольшое, находилось в окружении могущественных соседей, и все они стремились заставить народ сакиев подчиниться их воле. Суддходану надо было обладать не только государственным умом, а и изворотливостью и умением выстоять там, где, казалось бы, все предвещало трагический исход. Царь сакиев не любил прибегать к силе оружия, но, если вынуждали обстоятельства, он делался подобно древним ариям, чья кровь текла в его жилах, неукротимым и суровым в битве, и не однажды бывал ранен вражеской стрелой и мечом. Чаще он защищал государство от воинственных северных племен, те совершали неожиданные набеги и так же быстро и внезапно, довольствуясь попавшей в руки добычей, исчезали. Но в последнее время их набеги прекратились. Суддхордана знал, отчего это?.. А случилось вот что… В одном из боев сакии захватили в плен молодого узкоглазого воина с широким и темным лицом, он оказался сыном вождя, и Суддходана умело воспользовался этим. Вппрочем, может, он и не сделал бы сам ничего, если бы не Сидхартха…

Сидхартха не однажды говорил с вражеским воином, чаще жестами, а то и прибегая к помощи старого полководца царя сакиев. В конце концов, тот почувствовал к царевичу дружеское расположение. Прошло какоето время, и царевич предложил Суддходане освободить молодого воина, твердо пообещав, что набеги с севера прекратятся. Так и случилось, и уж в отдаленных деревнях сделалось спокойно и можно было работать, не опасаясь нашествия.

Суддходана после этого решил, что сыну помогают Боги, и ему необходимо твердо, неколеблемо заняться государственными делами и оставить сомнения, которые испытывал Сидхартха, размышляя о своем будущем. Он говорил об этом с царевичем со свойственным ему упорством, но сын отделался молчанием, хотя внимательно выслушал его. Это было досадно. Суддходана с трудом сдержал себя, а потом позвал Майюдеви и уже в ее присутствии убеждал сына заняться государственными делами.

Майядеви внимательно наблюдала за царевичем, отметила его нежелание подчиняться воле отца, хотя это никак не отразилось в его облике, никто не смог бы сказать, о чем он теперь думает, только не Майядеви, она обладала способностью улавливать малейшие движения чувств в близких людях. Это не однажды вызывало удивление у государя, а както и царевич сказал про ее способность понимать в человеческой душе. Да, она обладала такой способностью, и теперь, понаблюдав за сыном, ушла, а вечером сказала мужу, чтобы он оставил царевича в покое: чему надлежит свержиться, то и свершится, и никто не пересилит волю Богов.

Майядеви знала, что царю не понравятся ее слова, но и поступить подругому не могла и терпеливо снесла ту суровость, которую почувствовала во взгляде мужа. Благо, она была недолгой, исчезла, хотя царь сакиев так и не согласился с нею.

 О, несравненная,  сказал он.  Ты ошибаешься. Сын у сакиев рождается воином, если он принадлежит к кшатриям. Сын царя сакиев рождается властелином. Это началось не с нас и уйдет не с нами…

В то самое время, когда были произнесены эти слова, Сидхартха находился в маленьком летнем дворце, куда они перешли с Ясодхарой после окончания сезона дождей, там было так же тихо и спокойно и так же сладостно от любви и близости с человеком, единственно с которым и хотел бы иметь близость. Но там возникло и другое… в душе его… уверенность в том, что он нужен людям… очень нужен… Она возникла неожиданно и словно бы случайно, хотя нет… нет… она копилась изо дня в день, расталкивая время, пробиваясь сквозь него, единственно чтобы не дать Сидхартхе отойти от жизни и не помниить ничего про себя, ни того, что сам знал, ни того, о чем и теперь говорили люди, хотя и скрытно от царевых слуг, называя его Освободителем от страданий.

Это растолкало все в Сидхартхе, зажглось в нем чтото, точно бы огонек, странное чувство: и хорошо царевичу, и сладостно, и он знает, что лучше не будет, а вот горит огонечек и горячо в груди, и томление подтачивает, а больше того -–совестливость. Она так велика, что не совладаешь с нею, и Сидхартха рассказывает, не сдерживая укора, про людскую жизнь, что погрязла в мучениях и уж не очистить ее ничем, как только его вмешательством. Совестливость совсем не то, что думалось про нее прежде, а думалось, что она только тогда и приходит, когда, исполнив дурное дело, ты начинаешь мучаться. Но, оказывается, она еще и тогда приходит, когда тебе есть что сделать для людей, а ты этого не делаешь по какойлибо причине, а то и беспричинно, от невозможности отрешиться от счастья, что оплело тебя светлыми нитями, и ждешь чегото, ждешь… Вот тогда она и приходит, совестливость, и чаще как бы неожиданно, как бы случайно и начинает покалывать, хотя в первое время несильно, спустя же немного ощутимей, острей, и это все усиляется, укрупняется, пока легкое покалывание не превращается в острую, физически ощущаемую боль. И тогда уж нет тебе покоя.

Так случилось с Сидхартхой. Ясодхара заметила это и сделалась грустна, а потом попыталась ненавязчиво, чтобы этого нельзя было разглядеть со стороны, отвлечь мужа от томивших его мыслей. Бывало, брала в руки сладкозвучную лютню и пела… Она пела о деяниях славных сакиев, об их извечно живущей привязанности к земле и к небесам, об их соединенности в людском понимании, словно бы она есть чтото единое, не отрываемое друг от друга. Она пела о счастье быть повязанным с миром множеством уз. Каждая из них точно бы проходит по сердцу, попробуй разрушить хотя бы одну, тогда сделается больно сердцу. А еще она пела о стремлении к нибуте, постигнув которую можно добиться прекращения перерождений, и тогда человек, лишенный страха перед ними, неизвестно что сулящими, какую форму существования, успокаивается и добивается полного слияния со Вселенной. Он уже не чувствует себя отдельно созданным существом, а как бы распыленным в пространстве, которое есть неизменность.

Но Ясодхара пела еще и о той жизни, что рядом, и подарила ей радость общения с дорогим человеком, о цветах на берегу пруда, они теперь глядятся в тихую гладь и чудное видится им в ровном неколеблемом отражении прозрачной воды, и они, как бы засмущавшись, съеживаются и тускнеют. Тяжко наблюдать за этим, и Ясодхара не хотела бы смотреть в ту сторону, да глаза сами тянутся, и она не знает, отчего так… отчего кажется, словно бы цветы вещают чтото. Ах, если бы знать, что!.. Но молодая женщина умела взять себя в руки, ведь она и пела для того лишь, чтобы отвлечь мужа от тяжелых раздумий, отчетливо обозначенных в его лице и точно бы осветивших все сущее в нем. Смутно делается Ясодхаре от прикосновения к сущему, как будто не есть это земное, от родного человека, а по меньшей мере, небесное, осиянное свыше.

Да, она умела взять себя в руки, и песня ее уж была не так задумчива и грустна, делалась беспечной подобно весело бегущему по твердому насту дождевому ручью, который не ощущает тревоги оттого, что скоро исчезнет, усохнет на солнце: ну и пускай, есть мгновения, когда я живу и стремлюсь кудато, хотя бы и в пустоту, и тем доволен… Чувство, теперь владевшее Ясодхарой, было чувство ожидания чегото трудного, мучительного. Она, как бы ни стремилась, не могла отойти от него, так оно и жило в ней, усиливаясь и почти не оставляя времени для совсем еще недавно сладкого, казалось бы, прочно завладевшего ее душой покоя.

Сидхартха замечал, что происходило с женой, но поменять тут чтото уже было не в его власти, в нем словно бы все наполнилось предчувствием перемены в судьбе, и это предчувствие было так огромно, , что сделалось невозможно предположить в себе еще чтото, какието другие ощущения. Он и с близкими стал сильнее прежнего сдержан и даже с возлюбленной женой, хотя и ласков, как раньше, и добр к ней, все ж к этому примешивалось еще что-то, чему, пожалуй, не отыскать названия, но что непременно отмечалось сердечной сутью Ясодхары, отчего она притаенно скорбела. Появилась в Сидхартхе и потребность встречаться с людьми. И часто потемну, когда во дворце прекращалось движение, он осторожно отодвигался от молодой жены, разметавшейся во сне, и, накинув чьито лохмотья, припасенные Чандрой, покидал царские покои и оказывался в городе. Бывало, шел по вечерней улице и думал, что никто не узнает его в этой, с чужого плеча, одежде, и был доволен. Иногда останавливал припозднившегося прохожего и долго говорил с ним… Но Сидхартха ошибался, когда полагал, что никто не догадывается об его истинном лице: лохмотья не могли упрятать его дивной осанки и горделивой походки, уж не говоря о лице, которое поражало совершенством, о глазах, светящихся ясным умом. Все это было в царевиче, ничего не скроешь, и никакие старания тут не помогали. Люди узнавали сына царя сакиев, но делали вид, что впервые встрачаются со странным, в лохмотьях, человеком, в котором есть чтото и от святого.

Однажды Сидхартха и Чандра повстречали древнего старца, который едва передвигал ноги. Если возле него оказывались люди, он слабым голосом просил милостыню. Попросил и у Сидхартхи… А когда нищий отошел, дыша тяжело и прерывисто, царевич спросил у возницы дрогнувшим голосом:

 Кто это человек и отчего он так слаб, видно, что мышцы прилипли к коже, а голова бела, точно посыпана мукой?..

 В свое время он был молод и, наверное, красив,  негромко отвечал Чандра.  Но теперь сделался слаб и немощен.

 Ты хочешь сказать, что его поменяло время?

 Да, высокочтимый…

Сидхартха был потрясен. Нет, он, конечно же, и раньше понимал, что жизнь движется и несет изменения и сущему, но размышления не относились к чемуто конкретному, например, к отдельному человеку, а там, в высокой абстрактности, куда уносилась мысль, они не были остры и болезненны. И вот теперь он отчетливо разголядел ту перемену, что несет с собой время, и эта перемена вызвала в нем едва ли не растерянность, трудно свыкнуться с тем, что все в жизни влечется к разрушению, а не к утверждению сущего.

Вернувшись во дворец, Сидхартха так и не прилег, всю ночь пребывал в размышлениях, а днем скучал и вяло отвечал на вопросы и едва поговорил с женой, потом пошел в парк и до позднего вечера ходил по тенистым аллеям, а потемну снова вышел из дворца в сопровождении Чандры и опять говорил с редкими прохожими, но уже без интереса. Все в нем точно бы напряглось, было такое чувство, что его ожидает еще чтото, могущее сдвинуть с привычного душевного состояния. Однако ж в тот раз ничего не случилось, они скоро вернулись во дворец. А через день Сидхартха увидел на пустынной базарной площади обросшего черным волосом, страшно изуродавнного кровоточапщими язвами, худорукого и длиннолицего человека в узкой темной набедренной повязке. От него дурно пахло, так что подойти к нему смог лишь Сидхартха. Чандра не сумел предолеть в себе возникшего противодействия. Сидхартха увидел этого человека и захотел узнать, кто он?.. Но тот ничего не сказал, из горла вырывались хриплые и глухие, нечленораздельные звуки, рот был кроваво красен и проваленные щеки западали и красно выступали скулы и какието кости. Можно было подумать, что это не лицо, а маска, надетая на голову человека, чтобы отпугивать злых духов.

Жалость скоро сделалась огромной и выплеснулась из Сидхартхи и потянулась к тридцать третьему небу, где обитали Боги и дэвы, а вместе с ними и дух Майи. Он однажды видел ее во сне, она сказала, что в недалеком времени он явится к ней и начнет учить ее и святых духов, чтобы они прониклись Законом, который будет открыт ему.

Он спросил у Чандры:

 Кто этот человек, у которого отталкивающее красное тело и весь он облеплен нечистотами?

 О, владеющий высшим разумом, этот человек смертельно болен. Он истощен, и у него нет никого, кто приютил бы его.

 Значит, он одинок оттого, что болен и теперь никому не нужен? О, Боги, какое же надо иметь сердце, чтобы, наблюдая за этим, думать о собственном счастье и об удовольствиях!..

В тот вечер Сидхартха и Чандра еще долго бродили по узким улочкам Капилавасту, теснящимся среди серых глинобитных жилищ, гибким и увертливым, так что, коль ненадолго задумаешься, не сразу и угадаешь, куда зашел.

Слуга не мешал господину, он и дышать старался ровнее и спокойней, и шаг у него был украдчив и мягок. Впрочем, это стало для него привычно еще с тех пор, когда служил царю сакиев и часто бывал в передовых отрядах, где требовалась не только сила, а и хитрость и гибкость и умение неслышно ходить и добывать сведения, проникая во вражеский лагерь.

Чандра занимал среди дворцовой прислуги особенное положение. Никто не сказал бы, что он подневолен, как не сказал бы, что свободен. И это вполне пришлось ему по сердцу. Со временем он сделался возничим у царевича, приближенным к нему, с кем тот мог говорить, впролне полагаясь, что сказанное между ними останется не сделавшись никому в тягость.

Чандра безумно любил молодого, ярко рыжего жеребца по кличке Кантакки, подаренного царем сыну, и старательно готовил его к выездке. Он был осторожен и не словохотлив, умел слушать и отличался приметливостью. Не зря царевич совершал прогулки только с ним. И теперь он взял его с собой… Чандра шел чуть в стороне от господина и не смотрел на него, но какимто особенным зрением все отмечал в нем и, если бы потребовалось чтото от него, этобыло бы сделано незамедлительно. Скоро так и случилось. Сидхартха, с лица которого еще не сошла бледность, а в глазах застыло недоумение, остановился и сказал:

 Кантакки…

Он сказал только это, и Чандра понял его, исчез, а чуть погодя он появился, ведя в поводу всхрапывающего, поблескивающего лиловым глазом, длинногривого жеребца.

Сидхартха вскочил на спину скакуну и через мгновениедругое его уже не было видно. Он мчался навстречу усиливающемуся ветру, который, однако же, не мог замедлить бег жеребца, это было ему не под силу, и скоро сам жеребец и всадник сделались подобны ветру, и уж ничто не могло отделить одно от другого, все смешалось в непрестанном, хотя и бесцельном устремлении, была лишь жажда убыстряющегося движения, точно бы только оно способно утишить душевную боль. А она не убывала, хотя уже не жгла так сильно, как бы смятая стремительным движением. В Сидхартхе было еще и удивление, что он оказался в стороне от человеческого страдания, хотя кому как не ему, отмеченному божественными знаками, надо бы знать, что происходит в жизни, которую люди принимают за реальность, но которая им ощущается как слепок с чегото внешнего, потустороннего. Его отодвинули от людских страданий, и вот совсем недавно он не мог ничем помочь человеку, не умел ничего предложить, чтобы тот если и не приободрился, то отыскал в себе силы, способные смягчить страдания. Да, он не умел ничего предложить, и это было обидно. Ведь в народе его называли Освободителем...человеком, знающим путь к совершенству духа. А был ли он подобен Джине, прозванному Победителем?.. Нет, он не сомневался в себе. Но еще не пришло его время: всему дан свой срок, и тому сроку быть, который отпущен ему…

Скакун нес Сидхартху зеленым высокотравным бездорожьем, ветер свистел в ушах, но царевичу воображалось, что это не ветер, а чтото другое, стремящееся догнать и сказать про несчастье еще большее, чем он увидел, а ему не хотелось бы усиления тревоги в душе. И он не сдерживал скакуна.

Кантакии бежал легко и напористо, в свое удовольствие. Правду сказать, скакун нечасто испытывал такое чувство, нечасто хозяин давал ему волю, возможность показать, на что он способен. Он воспринимал происходящее с ним и с хозяином, который уже не был отделен от него, а слился с ним совершенно, как освобожденность от пут. Они составляли одно целое, и оба хотели стремительности и изменяемости в окружающей природе, хотя в иное время были абсолютно чужды этому, больше полагаясь на то, что проистекало от душевного равновесия. Кантакки остро ощущал беспокойство хозяина, и в нем вспыхнула жалость к нему. Эта жалость имела какоето особенное свойство, она билась в нем и в то же время как бы возвышалась над ним, но и то странно, что не расширялась, а суживалась, превратившись в узкий горячий лучик, этот лучик направлялся на хозяина и, кажется, согревал его. Кантакки чувствовал, что в нем точно бы расслаблялось напряжение, еще недавно цепкое и колючее, и он делал все от него зависящее, чтобы жалость стала больше, чувственнее, и чтобы хозяин поскорее освободился от захлестнувшего беспокойства.

Минуло немало дней и ночей, прежде чем Сидхартха снова сделался сдержан и внешне спокоен. В его лице произошла перемена, на высоком лбу появились глубокие морщины, морщины легли и возле глаз, обозначались в уголках рта.

Ближе к вечеру царевич и Чандра вышли из дворца и скоро оказались на базарной площади. Здесь все выглядело нетревожимо и как бы уснувше, сухой обжигающий воздух ослаб и потерял способность к движению. Сидхартха и его возница медленно обходили базарную площадь, которая хотя и не была шумна, как днем, все же еще не притихла, слышалось небойкое разноголосье. Царевич привычно заговаривал с людьми, а те так же привычно делали вид, отвечая, что не знают, с кем беседуют. Когда же Сидхартха и Чандра уже вознамерились идти во дворец, на площади чтото произошло… она опустела, как бы раздвинулась, потом появились люди с растрепанными волосами, они посыпали голову песком. Царевич подошел к ним поближе и увидел, что они несли на руках длинное неподвижное тело человека, завернутого в покрывало. Он догадался, что этот человек мертвый, и его должны предать сожжению. Когда похоронная процессия отдалилась, Сидхартха воскликнул с горечью:

 Несчастна молодость: ведь ей угрожает старость! Несчастен человек: ведь его постоянно подстерегают болезни! Что есть жизнь, если она обрывается так неожиданно, когда и помыслить нельзя про это?!..

Он пришел во дворец и предался размышлению, было оно долгое и томительное. Ясодхара не смела приблизиться к мужу, наблюдала за ним издали, и на сердце у нее делалось все больнее. Теперь она отчетливо понимала, что не удержит царевича возле себя, она предугадывала скорую разлуку с ним и мучительно переживала.

 Я молод и богат, и во мне много сил,  мысленно говорил Сидхартха.  Но минет время, и мои волосы поседеют, а лицо испещрят морщины. И ничто не сможет остановить работу времени. Так чему же мне радоваться? А чему радоваться бедным людям, испытывающим голод? В старости их существование будет еще хуже, придавленное лишениями. Зачем тогда жизнь дается людям и к чему она ведет?..

Брамина Джангу посетило видение, он понимал, что от Мары: был тот, как обычно, смутно отгадываем, расплывчат, и не рассмотришь в его облике какието отдельные черты, а лишь чтото общее, принадлежащее Богу разрушения, нечто стремительно меняющееся, как бы даже ускользающее. Такое чувство, что видишь Бога и осознаешь его присутствие рядом, и в то же время словно бы нет его, а если есть, то далеко в пространстве. То видение сказало Джанге, что ангелы, принявшие облик больного человека, старика и умершего, приходили к Сидхартхе, посланные Богами, и смутили его душу, вселили в нее тревогу с одной целью, чтобы он ушел из отчего дома и сделался шрамани и начал искать истину.

 Я не думаю, что это понравится тебе и будет угодно мне,  сказал вездесущий Мара.  Дух в Сидхартхе велик, но надо постараться, чтобы он и дальше пребывал в его теле, не ведая про свою силу. А не то поменяется в мире и нам сделается в нем утесненно.

Джанга выслушал Мару и согласился с ним. По Капилавасту пополз слух, проникая в богатые дома горожан и убогие жилища бедняков, и везде люди становились растерянны и начинали шептаться о беде, что угрожает им, если царевич покинет дворец. Этот слух распространял не только брамин, а и те, кого подготовил хитроумный Малунка, уже давно почувствовав в Сидхартхе, в доброте царевича по отношению к сущему, опасность, грозящую его багополучию. Святость, откуда бы она не исходила, была чужда торговцу, он видел в ней лишь противное своему существу.

Люди говорили друг другу, все больше отчаиваясь и коегде стекаясь в толпы:

 Мы не можем позволить царевичу уйти. Беда ждет нас без ясноликого, избранного Богами. Преступим же ему дорогу!

Люди пришли во дворец, их благосклонно встретил царь сакиев. Пообещал предостеречь Сидхартху от необдуманных решений. Джанга был доволен, отправился в храм, раскрыл Ригведу и стал читать, удобно устрооившись перед алтарем, понимая, что за то время, пока он листает Ригведу, к предкам людей текут молочные реки, а потом взял в руки Яджурведу и пробежал глазами первые страницы, и ему подумалось, что за это время, если верить старинному сказанию, образовалась большая река, наполненная маслом. Когда же он начал читать Самоведу, подумал то же самое, правда, о реке с медом. Но вот он закрыл книгу, поднялся с колен и сказал, сложив на груди руки и ни к кому в отдельности не обращаясь, а ко всем сразу, Всемогущим и Проникающим в существо земного мира:

 Поклонение Брахману, поклонение Земле, поклонение растениям, поклонение Речи, поклонение Владыке Речи, поклонение великому Вишну!..

Брамин вспомнил давний разговор со своим учеником Сидхартхой и, заново все переживая, почувствовал на сердце легкое покалывание. Выйдя из храма, он прислонился к стене и глубоко втянул в себя жаркий воздух.Он вспомнил, как говорил с царевичем о конце света и о том, что предвещает конец, но не своими словами, а словами из священного Писания и думал, что так будет лучше, убедительней, и Сидхартха примет услышанное с трепетом.Но этого не случилось.

<< предыдущая страница следующая страница >>