Название работы	Кол-во страниц	Размер
Лекция 45, Щедровицкий П. Г. П. Г. Щедровицкий	2	522.75kb.
Е. Н. Соловова (…) Причины внимания современных ученых к проблемам...	1	228.24kb.
Наследование в ооп	1	41.41kb.
Интегрированный урок русского языка и литературы	1	194.73kb.
Политическая наука в современной России и перпективы ее развития...	1	307.65kb.
Щедровицкий П. Г	2	463.49kb.
Программа для поступающих на образовательные программы докторантуры...	1	91.83kb.
Лекции музея-заповедника	1	28.54kb.
С. П. Мельгунов. "Красный террор" в Россiи 1918 1923	12	3672.75kb.
Борис Любимов Православный протестант?	1	148.33kb.
Содержательная линия «Познание». Трудные вопросы егэ. Обществознание.	1	81.11kb.
Знание в интеллектуальных системах	2	552.95kb.
Викторина для любознательных: «Занимательная биология»	1	9.92kb.

(подготовка текста не завершена)
Г.П.Щедровицкий

Понятие о понятии

5.02.69

Я изложу ряд соображений, связанных с понятием о понятии. В моем сообщении будет 5 частей.

1. 
   Введение, в котором я поясню ситуацию, в которой мы начинали обсуждать вопросы, связанные с понятием о понятии.
   
2. 
   Во второй части я изложу схематично нашу историю поиска решения проблемы.
   
3. 
   В третьей части я изложу общую схему, в которой постараюсь наметить план решения проблемы.
   
4. 
   В четвертой части я рассмотрю историю формирования понятия и понятии.
   
5. 
   В пятой части я поставлю ряд проблем.
   

I. Наверно следовало бы начать с истории понятия о понятии, а потом выяснить затруднения и строить соответствующие модели. Из-за отсутствия школы мы вынуждены были пользоваться обыденными представлениями, которые выдавались в популярной литературе за философские представления. С этого мы должны были начинать, ибо ничего другого не знали.

2. В 1952–57 гг. понятие отождествлялось со знанием. Понятие считалось либо общим знанием, либо видом знания. Как говорилось в популярной литературе, понятия суть общие знания, а категории — самые общие понятия. В этом контексте мы рассматривали понятие первоначально. Если вы возьмете серию сообщений об атрибутивных структурах, то там понятие трактовалось как общее формальное знание (т.е. синтагма типа А есть В, оторвавшаяся от своей связи в единичном эмпирически данном объекта). Напомню логику этих рассуждений.

Имелся объект Х, по отношению к нему принималась строго определенная процедура сопоставления с соответствующим отнесением действия. Содержание, выявленное с помощью операции, фиксировалось в каком-то знаке. Получалась номинативная связка. И это выступало как знание, но еще не как понятие. Если к объекту Х применялось два сопоставления, то получался номинативный комплекс, где соответствующие элементы содержания фиксировались в знаках А и В. Комплексом он назывался потому, что два знака фиксировали по сути дела один признак. Это было номинативное знание, но еще не понятие. Затем получалось: Х, которое А, есть В. Это было синтагматическое знание. Когда же появлялась синтагма типа А есть В, мы получали формальное знание. Но оно имело значение в связи с объектом Х и фиксировало признаки, выраженные, выявленные в нем. Здесь еще не было обобщения, а, следовательно, и понятия. Понятие появлялось лишь тогда, когда мы имели некоторую совокупность объектов, когда производилась проверка наличия признаков А и В во всех объектах и фиксировалось некоторое общее знание о том, что А есть В. Когда появлялась общая формальная связка (формальная — потому что она оторвана от связи с объектом, общая — потому что произведена соответствующая проверка), только тогда появлялось понятие, в отличие от реальных знаний. Знаку А приписывался ряд функций, которые делали его обобщенным заместителем и практически выразителем некоторого идеального объекта. Таким образом, нам удалось различить понятие и знания.

Другая линия работ развертывалась при изучении понятий физики. Сам анализ атрибутивных структур возник как работа по обоснованию тех эмпирических результатов, которые были получены при изучении в первую очередь истории физики и, кроме того, понятий химии и философии. Эмпирические результаты, которые получались в этих науках, нужно было обосновать систематически. Из этого родились специальные исследования по атрибутивным структурам.

Кроме того существовала линия эмпирических работ по понятиям в современной науке. Вам хорошо известно, что одним из важнейших принципов у нас был тезис о двуликости мышления. Мышление всегда выступало, с одной стороны, как знание, а с другой стороны, как деятельность. Этот принцип дополнялся вторым принципом о примате деятельности. Утверждалось, что понять некоторое знание и, следовательно, понятие, можно только в том случае, если мы анализируем деятельность, связанную, с одной стороны, с образованием этого знания, а с другой — с употреблением его. Тогда мы же хорошо понимали, что всякая структура есть отпечаток на материале некоторых процессов и, в частности, связок процессов. Следовательно, ключ к объяснению той или иной структуры знания или понятия заложен в анализе самих структур деятельности.

Третий принцип — утверждалось, что любые знания и мыслительная деятельность могут быть поняты в их изменении и развитии. Следовательно, на их структуру откладывается не только структура деятельности, но и процессы развития понятия и знания. Тезис о примате деятельности был конкретизирован в операциональной точке зрения, которая весьма напоминала исходную бриджменовскую точку зрения. Эта точка зрения заключалась в том, что мы соответственно рассматривали операцию соотнесения, развертывали ее в соответствующих отношениях объектов, таким образом, восстанавливали содержание знания как систему сопоставлений, как систему замещений и обратных отнесений. Поэтому мы определяли понятие через совокупность мыслительных соответствий, замещений и отнесений.

Выделю несколько наиболее существенных моментов в нашей работе. Задавалась оппозиция понятия и знания, хотя это было не вполне осознано. Она отчасти соответствует противопоставлению формального и реального знаний. От оппозиции понятия и знания можно было делать первый шаг к средствам. Но осознание функциональной оппозиции понятия и знания невозможно было без более широкой системы. Перед нами был некоторый объект: нам нужно было объяснить происхождение антимонии и пути выхода из нее. При анализе мы фиксировали наличие пары суждений, которые были знанием о некоторой реальной ситуации. На вопрос: «Почему возникает антиномия?» - мы отвечали: «Антиномия, выраженная этими знаниями, возникает потому, что Галилей пользовался неадекватными понятиями».

Розин. У вас в предмете не было понятия, а были знания. У вас имелись модели знания, а понятия существовали как любые другие термины, которые вы использовали для объяснения.
Мы четко осознавали разницу между знанием и понятием. Для нас это были разные объекты. Оба образования были представлены нами одновременно — в онтологической схеме. Мы различали суждения и понятия, но не организовывали их в единой системе и в одном представлении.
Розин. Я говорю, что они не были у вас функционально противопоставлены. Это совсем другая процедура, требующая другого существования понятий.
Я согласен. Функционального противопоставления действительно не было, поскольку необходима была общая система.

Понятия бывают различными: выраженными в суждениях, в терминах, в сложных теоретических суждениях (три тома «Капитала»). Важно отметить, что подчеркивалась независимость понятия от структурной сложности и многообразия выражения понятий. В физике фиксировалось развитие понятия в зависимости от изменения содержания. Говорилось, что у одного ученого понятия фиксируют одну сторону, а у другого — другую. Мы возражали против того, что это можно назвать развитием понятий. Возможно, что понятия не развиваются, а отмирают, и при этом возникает новое понятие. Развитие понятия представлялось нами как усложнение структуры с сохранением основного ядра этой структуры. Таким образом, допускался вопрос о преемственности между понятиями. Важно отметить, что структуры сопоставления, замещения легко переносились в план деятельности, где получались соответствующие наименования. Мы рисовали три объекта и соответствующие отношения между ними. При этом мы говорили, что каждая стрелка фиксирует некоторое действие.

До Эйнштейна на вопрос, что такое время, делалась попытка либо нарисовать некоторый идеальный объект, либо изобразить некоторую формальную процедуру. Он же осуществил вместо всего этого собственно гносеологический ход анализа сопоставлений, которые осуществляют люди, образуя понятие времени. Таким образом, он свел содержание понятия времени к системе отношений между наборами определенных объектов, к группе процедур, которые применяются к этим объектам. Мы считали, что когда мы описываем подобные сопоставления объектов и отношения, устанавливаемые между ними, мы получаем возможность анализировать любое понятие и фиксировать его содержание, представленное в операциональном плане.
Розин. Мой вопрос заключается в следующем. У вас были модели, и двигаться вы могли в моделях. Когда вы рассматривали смену чего-то, то это был переход от одних моделей к другим. Кроме этого вы должны были давать интерпретации. То есть вы имели дело со смыслом этих высказываний. Фактически вы восстанавливали смысл этого выражения, затем интерпретировали его в другой понятийной системе, где был термин «понятие». За счет этого вы и двигались. С одной стороны, вы вроде бы и объяснили такую структуру, поскольку вы привязывали операциональную структуру. С другой стороны, вы делали особый переход, используя саму связь понятия для перехода. Получалось, что сам термин «понятие» использовался в двух разных смыслах: I) он связывался с вашими структурами, 2) при переходе от одной модели к другой вы фактически пользовались понятием для перехода в смыслах.
Возможно то, о чем ты говоришь, есть в работах Грушина. Я этого до сих пор не понимаю. Поэтому я не случайно сказал о двух направлениях работ, которые предметно между собой не связаны. Когда я занимался структурой атрибутивного знания, я называл понятиями общие формальные знания. Но от этого в моей работе ничего не изменилось, даже если бы я вообще убрал «понятие». То есть это все действительно происходило в метаплане. Я обнаружил, что по отношению к эмпирическим понятиям физики, химии и т.п. все атрибутивные структуры, построенные для обоснования, вообще неприменимы.
Розин. В одном случае вы понятие собирались выводить и объяснять с помощью ваших моделей, в другом вы его используете для работы с вашими моделями.
Мы не пытались ни выводить его, ни работать с ним. Мы только шли от знания к понятию, но не использовали его.
Розин. Но ведь вы говорите, что антиномии возникают за счет не адекватных понятий, т.е. вы используете этот термин для некоторого обоснования, для определения и объяснения антиномии.
Мы действительно пользовались словом «понятие», но не было объекта «понятие». Розин исходит из того, что должно быть. Но этого не было.
Когда мы проделывали ход от антиномии к понятию, мы фиксировали, что до ситуации антиномии было одно понятие, а после ситуации антиномии было другое понятие, созданное Галилеем. Вопрос заключался в следующем: как новое понятие относится к предыдущему? Хотя стояла задача — как строится это новое понятие, — но в то время мы не могли ее решить. Нами было зафиксировано лишь то, что понятия расщепляются и дифференцируются (например, было одно понятие скорости, — стало другое). Этот факт расщепления был использован как логико-методологический принцип. То есть, утверждалось, что если мы сталкиваемся с антиномией, где оба знания достаточно обоснованы, то причиной антиномии являются понятия. Но для того, чтобы выйти из ситуации антиномии, надо соответственно изменить или видоизменить понятие и соответственно построить некую логику рассуждений. Но главный вопрос заключался в том, как же строить эти новые понятия.

Понятие есть абстракция и обобщение. Я отсылаю вас к работе Зиновьева, где у него фактически предполагается, что объект нам уже дан, и мы как бы работаем с ним, производя соответствующие знания и понятия, отвлекая их от объектов. Характерно, что он отличал абстракцию от отвлечения. Отвлечение имеется в том случае, когда ты знаешь, что в объекте остается тобой неучтенным; абстракция имеет место тогда, когда ты нечто выделяешь, не зная, что учтено. Он показал, что в «Капитале» непрерывно осуществляется не абстракция, а отвлечение. То есть Маркс твердо знал, что он учел в предмете. И это определяло соответствующий набор понятий, которые он использовал.

<�…>

Тогда, когда Галилей, например, формулирует закон свободного падения, он отвлекается от сопоставления среды, поскольку он точно знает, что он не учитывает. Когда же он решает задачу с соударением шара, где он ошибся, то там он производит абстракцию, поскольку он не знает, чего он не учитывает. В дальнейшем Зиновьев сформулировал принцип о том, что знание не отображает объекта в том смысле, что бессмысленно искать сходства содержания знания и объекта. Таким образом, было фиксировано, что любой текст есть выражение нашей работы с объектом. С одной стороны, текст «Капитала», будучи выражением понятия о буржуазных производственных отношениях, не должен был фиксировать их структуру. Это были лишь следы работы Маркса по воспроизведению этой системы. Но с другой стороны «Капитал», будучи написанным, фиксирует объект и отражает его. Это и есть парадокс, который начал развертываться дальше.

<�…>

Сейчас, если это сделано, и мы имеем схематизированную историю, мы называем это работой по схеме двойного знания. А видение объекта, независимо от того как оно представлено, мы называем онтологической картиной.

Серов. Правильно ли будет сказать, что противопоставление понятия и знания отчетливо видно в работах Зиновьева и Мамардашвили?
Нет. Более того, у меня этого противопоставления еще совсем недавно не было. Одно дело, когда мы указываем на противопоставление, а другое — когда это противопоставление дается в каком-то знании. Когда знают, что и как противопоставляют. Я утверждаю, что у меня не было этого знания. Когда я говорю о противопоставлении, я имею в виду различение знания и понятия. Во всех предыдущих противопоставлениях не было этого различия. В этом смысле противопоставление носило чисто словесный характер. Понятие и знание противопоставлялись как объекты. Но при этом нельзя было дать ответ на вопрос, что такое знание и что такое понятие, в чем их различие. Так, в статьях об атрибутивных структурах понятие противопоставлялось знанию и рассматривалось как вид его, хотя понятие и знание противопоставлялись друг другу. Чувствуя эту невыясненность, я в своих работах того времени стремился не употреблять слово «понятие».

Просматривая недавно работу Зиновьева «Логическое строение знания о связях», я, как мне кажется, восстановил ход мысли, который был у него в то время. В то время он работал на принципах жесткого параллелизма. Для него РА — это объект, (РА) — это знание или, точнее, предмет, не знание как изображение знания, а сам предмет. Далее он задавал систему сопоставлений; она создавала содержание. Затем образовывался предмет, и он снимался в отнесение к объекту. При этом вставала проблема взаимоотношений между объектом и ситуацией. То есть рассматривалось взаимоотношение знания и объекта и чувствовалось, что понятие существует где-то на этом отношении. Это значит, что уже в 1957 г. было видно, что проблема понятия связана со взаимоотношением между знанием и объектом. Но я, работая в традициях атрибутивных структур, относил его как к реальному объекту. А перед Зиновьевым тогда уже эта проблема стояла как отнесение знания, скорее, к идеальному объекту. В теоретическом плане Зиновьев уходил от решения этого вопроса за счет принципа параллелизма. Меня же эта самая проблема вытолкнула в психологию, так как я стремился выяснить механизм отнесения.

В этот же период вставала проблема взаимоотношения между знаковым выражением и понятием. Обсуждалась возможность существования понятия отдельно от слова. При этом в работах по атрибутивным структурам давался ответ, что понятие от слова отдельно существовать не может. В то время мне представлялось, что номинализм был прав в решении этого вопроса. Но я хочу подчеркнуть, что все, что мной делалось, делалось в рамках борьбы против субстанционалистского понимания понятий. Поскольку мы отрицали существования понятия как вещи, мы должны были утверждать, что оно не существует вне речевого выражения. И хотя мы все время при этом говорили о деятельности и, я подчеркиваю, выступали против субстанционалистского понимания понятия, вся эта полемика шла в рамках субстанционалистского понимания. Утверждать, что понятие не может быть некоторой субстанцией (вещью), а затем отвечать на вопрос, как оно существует, это и значит понимать субстанционалистскую трактовку понятия навыворот. Казалось бы, утверждая, что понятие не есть субстанция, мы должны были бы говорить о нем как о структуре деятельности. И тогда мы должны были бы говорить, что понятие существует вне и помимо речевого выражения. Но именно этого и не делалось, так как понятие в то время не соотносилось с деятельностью, а утверждалось, что оно существует, то нужно было показать, в чем оно существует, и давался четкий ответ — в речи. И таким образом мы оказались в одной из полярностей субстанционального понимания понятия. А именно, в противоположность точке зрения, что понятие существует само по себе как субстанция, мы утверждали, что оно существует в речи и не имеет самостоятельного существования, в то время как сейчас, я подчеркиваю, мы должны были бы утверждать, что понятие имеет самостоятельное существование.

К этому же времени надо отнести нашу дискуссию с Давыдовым по поводу схем формальной логики. Давыдов подчеркивал значение коммуникации, утверждая, что если мы хотим понять все эти структуры и существование понятия, то мы должны рассматривать ситуацию коммуникации между индивидами. При этом, хотя и не аргументируя, он утверждал, что нельзя проанализировать понятие, не рассматривая ситуацию общения. Вполне вероятно, что он это заимствовал у Гегеля, когда последний утверждал, что атрибутивные структуры являются некоторой формой речевого выражения. И если мы хотим понять эту форму, то мы должны рассматривать структуру коммуникации. При этом оказывается, что понятие и существует в акте этой коммуникации. Сейчас я понимаю бесспорность этого тезиса, и дальше постараюсь показать его аргументировано.

Тогда же, примерно около 1959 г., передо мной встала проблема определения. В сообщении VI по атрибутивным структурам рассматривалось три трактовки определения и задавалась схема: X, дельта, А, а. При этом а и А задавались функционально относительно связи с другим синтагматическим комплексом и с «Х дельта» - операциями. Причем различные характеристики определения зависели от того, какая из связок рассматривалась. В принципе при этом можно было рассматривать всю теорию определения. При этом возникал еще поставленный Аристотелем вопрос: чем является определение — определением слова, определением понятия или определением сущности объекта?

В 1961 г. в работе «Принцип параллелизма» эта проблема обсуждается в рамках построения предмета логики. Фиксировалось, что в формальной логике все работают на принципе параллелизма. В противоположность этому выдвигался тезис о двух- трехплоскостном строении знания. Анализируя схему силлогизма, рассмотренную еще Аристотелем, а затем рассмотренную его учениками как модели, я пытался определить возможность построения предмета логики, если предположить, что в этих схемах силлогизма задана некоторая форма, а внизу имеется обычное речевое высказывания. Между формой и речевым высказыванием существует расхождение, и оно должно быть как-то осознано. При этом форма и речевое высказывание связывались двойной связкой и сопоставлялись друг с другом. Мы могли либо описывать дальше структуру самой формы, при этом получалось одно направление появления знания. Мы могли описывать речевые высказывания и получать другое направление. Можно также описывать отношения между формой и речевым высказыванием. При этом получалось третье направление. И, наконец, все это можно было описать как некоторую единицу.

Оказалось, что каждое из этих направлений дает свои направления современной теории логики. При этом вставал вопрос: а как же все это происходит? Оказывалось, что схема силлогизма, выступающая как модель, дает основание для развертывания целого ряда понятий. А оппозиция была задана исходным различением: сама логика, как нормативная структура и теория логики. При этом фактически намечалось противопоставление модельной части, объектной части и понятийной части. Дальнейшее решение вопроса упиралось в проблему механизма осознания. Поскольку в теорию логики попадали принципы и понятия логики, т.е. вставал вопрос о формах осознания этого у теоретиков логики.

В 1960–62 гг. на материале решения арифметических задач ставится вопрос о понимании. Утверждается, что понимание ребенком смыслов задачи определяется средствами, которые задаются при обучении. При этом понимание связывается с понятием; оно оказывается либо равным ему, либо возможным, если есть соответствующее понятие.

Розин. Не может ли оказаться, что вся эта история будет одной и той же как для понятия, как это вы сегодня представляете, а также и для онтологических схем, — идеального объекта, средств и т.д.
Ни в коем случае; она может быть общей только для понятия и идеального объекта, поскольку я утверждаю, что это разное <...> . Все это изложение истории, которое я проделываю, я делаю с единственной целью описания того эмпирического материала, который должен будет получить объяснение. И попадает в него не вся вообще проделанная нами работа, а та ее часть, которая каким-то образом была связана с нашим осознанием понятия. Моя задача состоит в том, чтобы ввести понятие о понятии и понятие о предмете. При этом я неясно понимаю, что значит «понятие». Анализируя историю наших заходов в решение проблемы понятия, я и отмечаю 11 пунктов, как 11 заходов, которые и докладываю сегодня.

С анализом понимания был теснейшим образом связан вопрос о способе деятельности. Я утверждаю, что вопрос о способе деятельности, который нами обсуждался в «Педагогике и логике», и есть вопрос о некотором функциональном эквиваленте задания понятия. Анализ способов деятельности в нашем контексте и был попыткой ответить на вопрос, в чем состоит содержание понятия вообще, т.е. попыткой реконструкции содержания понятия, но не его формы. Вместе с тем это был шаг нормировки понятийной работы. Все эти мои утверждения я делаю не на основании тех исторических экскурсов, которые здесь проводились, а на основании той схемы понятия, которая будет в дальнейшем представлена мной. То есть фактически это мой первый шаг в введении новой схемы понятия.

Вторым моментом, который я считаю нужным отметить, является введение несколько лет назад Розиным одной схемы, в которой он соединил три разных представления в одно. Она представлялась в виде трех соединенных друг с другом клеток: в первой из них был исходный материал — объект, во второй — процедуры его преобразования, в третьей — продукт. Утверждалось, что все это вместе представляет собой одну действительность. И именно это оказалось невозможно доказать, а следовательно и принять. Мы не могли ее принять потому, что привыкли относиться к своим схемам как к моделям естественных объектов. А потому мы спрашивали: что изображает эта схема? Понятно, что она ничего не могла изображать. Мы не понимали тот основной принцип, что понятие не может и не должно ничего изображать. До тех пор, пока мы не откажемся от принципа, что понятие что-то изображает, мы не можем двинуться дальше. Понятие — не модель. Поэтому к некоторым схемам мы имеем право предъявлять требование как к моделям, т.е. интерпретировать их на реальность. А к другим мы не должны применять такого требования. И это относится ко всем тем схемам, которые используются нами в качестве понятий.

Резюмирую. Мы не приняли этой схемы и не могли работать с ней, поскольку у нас была естественнонаучная идеология. И мы признавали существование только за моделями, имеющими естественную модальность. А это исходная схема не отвечала данным требованиям, так как в ней все ее составляющие имели двоякое существование. Мы не понимали, что понятие существует в некотором идеальном пространстве смысла, и были в этом смысле далеки от философского мировоззрения, оставаясь все время в рамках естественнонаучного подхода. А это значит, что одним из наших принципов должно стать понимание того, что если мы работаем с понятием, то нам не нужно пользоваться моделями. Из этого совершенно не следует, что работа по интерпретации моделей не должна происходить параллельно. Я сейчас подчеркиваю только различие в статусах существования, хочу разграничить понятие с естественнонаучным подходом. Но не более этого.

1964 г. — проблема понятия встает на материале проблемы понятия знака. Рассмотрев существование знака как механизма и организма, я уперся в проблему соотношения естественного существования объекта и существования понятия как организма. Я уже понимал, что понятие включает в себя работу сознания. Но не мог осознать это. Складывалась как бы парадоксальная ситуация: каким образом организм понятия, как бы объемлющий объект, в то же время существует в не его. Этот вопрос я не мог решить.

1967 год — проблема понятия встала на основе схем кооперации, разработанных нами для методологической деятельности, где имелись кооперанты в роли практика и в роли объекта, методисты, теоретики, историки и т.д. По-моему эти схемы являются принципиальными для всей нашей последующей работы. И именно эти схемы дают нам возможность отвергнуть традиционную логику, социологию, психологию. Я считаю, что благодаря этим схемам мы впервые получаем возможность решить проблемы социологии, социологии знания и других гуманитарных наук.

В 1967 году эти схемы были применены в решении проблем «понятия о лингвистических универсалиях». По-моему, это был первый заход в решении проблемы понятия. Решался вопрос, как возникает понятие об универсалиях, когда у лингвистов нет этого понятия. И надо было объяснить, почему лингвисты говорят все время о понятии, а с другой стороны его у них нет. Было показано, что для образования лингвистических универсалий как понятия нужно: 1) позиция из трех деятелей, 2) смена объекта, т.е. переброс некоторого знания, полученного на эмпирическом объекте, на идеальный объект. И только тогда, когда получен этот идеальный объект, мы можем говорить об универсалиях.

следующая страница >>