Политические парадиалоги - umotnas.ru o_O
Политические парадиалоги - umotnas.ru o_O
|
страница 1страница 2 ... страница 18страница 19
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
Похожие работы
|
Политические парадиалоги - страница №1/19
С.П. ПОЦЕЛУЕВ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПАРАдиалоги ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ Федеральное государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «ЮЖНЫЙ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ» Факультет социологии и политологии С. П. ПОЦЕЛУЕВ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПАРАДИАЛОГИ Ответственный редактор доктор политических наук, доктор философских наук, профессор Макаренко В. П. Ростов-на-Дону Издательство Южного федерального университета 2008 ■»•!■ УДК 324:81 ББК 66.3(2Рос)68+81.2Рус-5 П64 ОГЛАВЛЕНИЕ Печатается по решению редакционно-издательского совета Южного федерального университета Рецензенты: доктор философских наук, профессор Шпак В. Ю., доктор социологических наук, профессор Марченко Т. А. Монография подготовлена и издана в рамках национального проекта «Образование» по «Программе развития федерального государственного образовательного учреждения высшего профессионального образования "Южный федеральный университет" на 2007-2010 гг.» Поцелуев С. П. П 64 Политические парадиалоги: монография / С. П. Поцелуев. -Ростов н/Д: Изд-во ЮФУ, 2008. - 392 с. ISBN 978-5-9275-0434-3 В монографии дается всесторонний анализ разговорных парадиалогов как формы симуляции и пародирования предметной диалогической коммуникации, ее замены набором логических и прагматических бессмыслиц. Представлен опыт лингвофилософского осмысления и классификации разговорных диалогов. На материале политических ток-шоу и думских дебатов автор рассматривает парадиалог как пространство власти, как инструмент символической политики. Значительное место в книге занимает описание культурно-социального контекста парадиалогических практик. В частности, выясняется роль парадиалогов в контексте современного медийного дискурса с его жанрами «инфотейнмента» и «конфронтеймента». Особое внимание уделяется месту парадиалогов в смеховой политической культуре. Книга адресована политическим ученым и политическим философам, а также всем, кто интересуется языком политики и состоянием публичного дискурса в современной России. ISBN 978-5-9275-0434-3 УДК 324:81 ББК 66.3(2Рос)68+81.2Рус-5 © Поцелуев С. П., 2008 С' Южный федеральный университет, 2008 © Оформление. Макет. Издательство Южного федерального университета, 2008 ПРЕДИСЛОВИЕ 6 1. РАЗГОВОРНЫЙ ДИАЛОГ (ЛИНГВОФИЛОСОФСКИЙ АНАЛИЗ) 27 1.1. Диалогическая логика как философская проблема 27
1.2. Специфика разговорного общения 46
в языкознании 48
1.3. Превратности постулатов (к теории диалоговой коммуникации Г. П. Грайса) 59
1.4. Мир диалога: дихотомии и классификации 69
1.5. «Нормальные» и «ненормальные» диалоги 89
2. ДИСКУРСИВНЫЕ АСПЕКТЫ ПОЛИТИЧЕСКОГО ПАРАДИАЛОГА 105 2.1. Парадиалог в аспекте семантики и логики речи 105 2.1.1. Парадиалог: первичные дефиниции 105
2.2. Прагматика парадиалогического дискурса 127
2.3. Психологические аспекты парадиалогической игры 161
2.4. Эстетика и этика парадиалога 196
3. ПОЛИТИЧЕСКИЙ ПАРАДИАЛОГ В КУЛЬТУРНО-КОММУНИКАТИВНОМ КОНТЕКСТЕ 217 3.1. Парадиалог в аспекте символической политики 217
скромное обаяние пропаганды 226 3.1.3. Ток-шоу «Времена» В. Познера: business as usual 233 3.2. Парадиалог, инфотейнмент и параполитическая связь 239 4
и суррогат политического участия 252 3.2.4. Парадиалог в системе «мгновенной демократии» 258 3.3. Ток-шоу как идеальный тип инфотейнмента 269
как предпосылка парадиалога 280 3.3.3. Политический диалог в условиях логики зрелищ и парасоциальных аффектов 286
поучительный опыт для российского ТВ? 296 3.4.3. Вербальная агрессия как (пара-)политическое развлечение 303 3.4.5. Парадиалог как вербальная дуэль и вербальный потлач 316
ПОСЛЕСЛОВИЕ 364 ЛИТЕРАТУРА 372 ПРЕДИСЛОВИЕ Наметившиеся в последние десятилетия тенденции общественного развития, традиционно выражаемые понятием «постмодерн», безусловно, подогревают интерес самых разных наук к диалогическому общению. Как вести диалог с умными машинами? Как организовать межличностный диалог в атомизирован-ном обществе (в том числе, не без влияния этих самых машин)? Как выйти на конструктивный диалог с реальной политической оппозицией? Как через диалог потушить пожар межэтнического конфликта, который невозможно разрешить оружием? Эти и многие другие вопросы актуальны сегодня в самых разных сферах общества и знания, которые работают с понятием диалога и сами практикуют диалог. В обществах и сообществах, где традиционная демократия большинства приобретает вид демократии «лоскутного коврика» меньшинств и субкультур, диалог тем более выходит на передний план социальной практики. Социологи в один голос пишут о принципиальном усложнении «матрицы» или «ткани» современного (постмодернистского, информационного, городского) общества1. А такое усложнение неизбежно ведет к трансформации отношений власти: от приказа — к разговору. Повышение роли диалоговой коммуникации в политике напрямую связано с тем, что в немецкой литературе метко назвали феноменом der angewachsene Fernseher2 (вросшего в общество телевизора), т. е. ситуацией, когда телевидение стало когнитивным протезом (в смысле М. Маклюэна) социума, в том числе политики. П. Бурдье писал в середине 90-х гг. XX в., что «мало-помалу телевидение, которое по идее является инструментом отображения реальности, превращается в инструмент создания реальности. Мы все больше и больше приближаемся к пространству, в котором социальный мир описывается и предписывается телевидением»3. «Вросшие» в общество телевидение и Интернет как бы «диссимулируют» себя: они становятся не просто образом социальной реальности, но ее органической частью, одним из ключевых средств ее конструирования. Это не значит, конечно, что иная политика, помимо диалогов и публичной коммуникации, куда-то улетучилась. Остается политика закулисных компромиссов и сделок, «любящих тишину». Остается политика обязательных решений и предписаний политических институтов. «Политическая система продолжает существовать, только она не может уже принимать решения независимо от посреднических практик массмедиа»1. Это значит также, что теряет свою изначальную четкость разделительная линия между тем, что в политике делается на заднем плане (за кулисами), и тем, что исполняется перед публикой. «Уже не может больше функционировать старый порядок: вначале по возможности тайно определить и сформулировать политику, затем распропагандировать ее, по возможности громко, нацеливаясь не на терпеливое понимание, а на быстрое проталкивание. Политика... в нынешних условиях возникает только посредством ее сообщения»2. В этой связи было бы большой иллюзией полагать, что диалог в меньшей мере, чем монолог, является властным инструментом политики, тем более, утверждать, что любая власть, а не только авторитарная и тоталитарная, склонна к монологу. Одной из целей нашей работы является как раз демонстрация властного потенциала парадиалогового общения в политике. Косвенно это заставляет нас поставить вопрос о («нормальном») диалоге как форме осуществления политической власти, хотя этой теме следует посвятить особое исследование. В данном контексте всплывает еще один вопрос - вопрос о специфике собственно политического общения. В частности, есть необходимость четко проводить различие между политическим и неполитическим побуждением к действию. У древних греков есть тесная связь между диалогом и понятием политического; последнее живет в коммуникативной стихии диалога. Поэтому так много усилий предпринимает, например, Платон, чтобы концептуально отграничить политическое искусство 1 Там же. С. 92. 2 Jarren О., Arlt H.-J. Kommunikation - Macht - Politik. Konsequenzen der Modernisierungsprozesse für die politische Öffentlichkeitsarbeit // WSI Mitteilungen, 7/1997, S. 482. от военно-полицейского ремесла1. Мы тоже проанализируем, как присущее (пара)диалоговому дискурсу размыкание смысла, смысловая неопределенность, двусмыслица систематически обыгрываются и утилизируются властно-политическими стратегиями. Еще один вопрос поднимает тема политического диалога -вопрос о сути политической власти. Понимание речевой власти как (про)образа макрополитической власти во многом остается неизведанной землей для лингвистов. С другой стороны, политологи, мыслящие в традиции рационально-бюрократического языка нововременной философской классики, озабочены не тем, чтобы понять в систематическом единстве все проявления власти как разновидности «политического», но тем, чтобы аккуратно развести их по отдельным рубрикам и снабдить соответствующими ярлыками. То, что власть в семье, церкве, банде и т. д., с одной стороны, и государственная власть, с другой, обнаруживают сходство не только на уровне терминов или случайных переживаний - этого политологи часто стараются не замечать. Между тем связь эта существенная и гораздо более прямая, чем это видится сквозь узкодисциплинарные очки. Такая связь была очевидной не только для Платона и Аристотеля, которые вообще не мыслили дела полиса (политику) вне этики и педагогики. Сходным образом, классики американской политической науки, Г. Лассвелл и А. Каплан, подчеркивали: «неспособность понять, что власть может покоиться на различных основаниях, каждое из которых варьируется по своим пределам, запутало и исказило понятие власти как таковой и затормозило исследование власти в аспекте условий и следствий ее разнообразного осуществления»2. Ни для кого не секрет, что политическая власть отличается по своим характеристикам от других форм власти. Но главное в 1 В диалоге «Политик» Платон отличает «мягкое» политическое попечение от тиранического попечения «тех, кто правит с помощью силы». (Платон. Политик, 276е Законы. М.: Мысль, 1999. С. 27). Но и работу судей, полко водцев, ораторов, прорицателей и т. д. Платон считает лишь инструментом, а не частью «искусства государственного (полисного) управления». Это соб ственное политическое искусство Платон называет «искусством царского плетения», результатом которого оказывается вся ткань (или текст, тексту ра) социальной жизни. См.: Там же. 304b-306b. С. 61-63, а также 310-311. С. 69-70. 2 Lasswell H. D., Kaplan APower and Society. A Framework for Political Inquiry. London: Routledge & Kegan Paul, 1950. P. 85. 8 том, что политическая власть всегда предполагает в своем осуществлении эти другие формы. То, что мы называем «государственной властью, - пишут Лассвелл и Каплан, - невозможно понять, отвлекаясь от форм власти, проявляющихся в различных типах межличностных отношений»1. Основанием власти, как известно, не может служить одно только голое принуждение. Но когда властные практики не определяются принуждением, они, по мысли Лассвелла и Капла-на, выступают «результатом переговоров»2. В свое время классик европейского Просвещения А. Фергюсон тонко подметил, что у деспотической власти «отсутствует потребность в речевом общении: для выполнения приказаний правителей достаточно и тех знаков, которыми пользуются немые»3. Аналогичные идеи развивает в своей книге «Демократия как переговорный процесс» наш отечественный исследователь В. М. Сергеев, показывая, что по-настоящему эффективная демократия - это даже не честные выборы, обеспечивающие господство большинства, но система институтов, обеспечивающих непрерывный переговорный процесс в обществе4. Так мы оказываемся перед интересной и весьма обширной темой исследования - диалогическими практиками в политике. И мы видим, что диалог (в виде переговоров или как-то иначе) выступает важнейшей формой осуществления политической власти. И выступает именно потому, что власть политическая здесь вообще не мыслится без всего комплекса оснований и форм осуществления «социальной власти»5. В любом случае, релевантен оказывается не столько мотив прямого принуждения, сколько экзистенциально-антропологические, коммуникативные и прочие основания властной зависимости. П. Бурдье отчасти выражает эту же мысль, замечая, что «в политике "говорить" значит "делать"»6. Трактовка диалога как формы осуществления власти идет навстречу концепциям политической и социальной власти, ко- 6. Вурдье П. Социология политики. М.: Socio-Logos, 1993. С. 206. 9 торые понимают ее не как систему институтов и репрессивных аппаратов, но как «множественность отношений силы, которые имманентны области, где они осуществляются», как «игру, которая путем беспрерывных битв и столкновений их трансформирует, усиливает и инвертирует»1. Для анализа власти в пространстве диалога особенно востребовано определение власти как эффекта вездесущих «микростратегий», как «стратегической ситуации»2, как «события»3. Аналогичным образом, у М. Крозье «внутри структур власти встроена именно игра актера, который маневрирует по определенным правилам, так как власть и правила неразделимы»4. Игровые трактовки власти, - как мы увидим по ходу изложения нашей темы, - весьма созвучны пониманию диалога как языковой и аргументативной игры. Важно, что эти трактовки предполагают характерную для эпохи mass media трансформацию отношений власти из жестко иерархических и принудительных в «переговорные», относительно непринужденные. Упомянутые «правила игры» являются, по Крозье, результатом «переговорных отношений», причем в «переходе от царства морали к царству переговоров» французский социолог усматривает революцию в методологии гуманитарного знания5. Указанные микростратегии несилового властного принуждения являются в социальном смысле гораздо более продвинутыми, чем четкие и однозначные приказы власти. В известном смысле можно сказать, что умная и сильная власть предпочитает побуждать подвластных путем диалога, а не посредством голых приказов, подкрепленных штрафом и угрозой. Диалог - это практика soft power, т. е. мягкого, но от этого не менее прочного и надежного подчинения. Это - подчинение, которое подвластные сами для себя, добровольно и даже увлеченно конструируют, действуя сообща с властью как единая «команда» или «хоровод». «Власть, - по словам X. Арендт, - присутствует везде, где люди являются участниками совместной организованной деятельности»1. Диалог - есть одна из древнейших форм такой деятельности, а значит, и так понятой власти. Когда речь заходит о диалоге, то кажется естественным определять его по оппозиции с монологом. Возьмем стандартное определение диалога у лингвистов: «Диалог - это текст, создаваемый двумя партнерами коммуникации, один из которых (адресант) задает конкретную программу развития текста, его интенцию, а другой (адресат) должен активно участвовать в развитии этой программы, не имея возможности выйти за ее пределы. Монолог - это текст, который хотя и инициируется, явным или неявным образом, партнером по коммуникации, но развивается по программе своего создателя без участия или, по крайней мере, без активного участия партнера коммуникации»2. Здесь, как видим, все сводится к тому, рассчитывает или нет «адресант» на адекватную теме разговора реакцию своего партнера по общению. В этом смысле, если речь не является монологом, она оказывается диалогом, и наоборот. Но реальная коммуникация дает гораздо более дифференцированную картину, чем эти формальные дефиниции. К примеру, обмены репликами, их грамматически корректные сцепления в каком-то разговоре не позволяют относить его к монологу по формальным критериям. Но если эти реплики семантически и логически бессмысленны, можно ли такое общение тоже назвать диалогом, не вступая в противоречие с вышеприведенной дефиницией? В этом случае, как нам представляется, и возникает необходимость говорить не о диалоге, а парадиалоге. Сам термин «парадиалог» (наряду с другим вариантом: «квазидиалог») предлагают в своей статье Владимир Базылев и Юрий Сорокин, называя пара- и антидиалогической речь любого политика. Парадиалог для них - это такая речевая ситуация, когда «политика спрашивают об одном (или он сам имитирует возможные вопросы), а он отвечает о другом. Он живет в ситуации постоянной подмены речи»3. При этом специфическая 1. Арендт X. О насилии // Мораль в политике: хрестоматия. М.: КДУ: Изд-во МГУ, 2004. С. 331. 2. Ширяев Е. Н. Что такое разговорный диалог? // Русский язык: исторические судьбы и современность: труды и материалы междунар. конгресса, Москва, 13-16 марта 2001. М.: Изд-во МГУ, 2001. С. 274. 3. Базылев В., Сорокин Ю. О нашем новоязе // Независимая газета. 1998. 25 сент. 11 фиктивность политического дискурса испытывает качественные превращения. Под политическим парадиалогом мы понимаем дискурсивную инверсию диалогического общения, которая характеризуется симуляцией диалогической логики развертывания предметной программы политической коммуникации и заменой ее набором логических и прагматических бессмыслиц. Парадиалог является парадиалогом не просто потому, что в нем много паралогизмов и парадоксов, квазиконъюнкций и «квазилогических понятий». Все это присутствует в любом диалоге, поскольку его участники - в той или иной мере - реализуют эристическую установку, даже если они ведут какой-то отвлеченный от политики академический спор. В чем же состоит эта специфическая фиктивность (пародийность, симулятивность) политического па-радиалога? Это и предстоит нам выяснить. Когда язык используется в контексте властно-диалоговых и парадиалоговых стратегий, он бывает мало похож не только на язык приказа, но и на риторику идеологической борьбы. Парадиалог как раз очень хорошо показывает, каким образом прямое насилие может заменяться в политике символическим насилием, превращая политический дискурс в «мир реализованного абсурда»1. Парадиалог показывает также, что, хотя век манихейской «борьбы идеологий» миновал, никуда не исчез язык как инструмент политической власти. Просто от языка нынешние политики требуют несколько иных услуг, чем во времена больших идеологических сражений. Властно-идеологические функции языка ныне все больше переходят на уровень его единиц и микроструктур. Истинная идеология (т. е. та, что реально транспортируется в сознание, а не объявляется открыто с трибун) часто не маркируется в языке как идеология, она просто растворяется в нем, и «если принимать существующее использование языка, "попадаешь в ловушку" и получаешь в придачу существующую социальную систему»2. И такой исход дела не всегда приятен «реципиенту», особенно, если у него есть сомнения в легитимности или справедливости данной системы. В постсоветской России в этом смысле складывается неоднозначная ситуация. С одной стороны, страна вышла из «идеологического монологизма» тоталитарной эпохи; с другой стороны, у нас не появилось традиций реального политического плюрализма, без которого политический диалог вряд ли возможен. Вместо этого, мы стали в последние десятилетия свидетелями расцвета самых жестких и грязных манипулятивных технологий, стерильных в нравственном отношении. Олигархический режим, пришедший на смену советскому авторитаризму, способствовал не прогрессу политического диалога, но рождению многочисленных и разнообразнейших форм его симуляции и пародирования. Среди этого пестрого вороха псевдодиалоговой коммуникации как-то вообще потерялся специфический смысл диалога вообще и политического диалога, в частности. Манипулятивно-«демократический» дискурс так же не нуждается в диалоге, как и тоталитарный приказ. Здесь, как и во многих других сферах общества, мы часто видим грубую инверсию смыслов, продаваемую публике как прогресс и развитие мысли. «Логика профессионального сообщества политтехноло-гов»1 исключает нормальный гражданский диалог, в котором власть говорит с людьми на понятном им языке. Настоящий политический диалог предполагает, что власть заинтересована во мнении своих граждан, но не для того, чтобы сделать из них символический суррогат для дефицитов своей политики, а для реальной корректировки систем управления страной. По мнению многих отечественных политологов, формирование гражданского общества в постсоветской России осуществляется «сверху», когда легитимация самой идеи гражданского общества осуществляется через мобилизацию общественности. «Однако делегитимирующим фактором при этом выступает то обстоятельство, что представители государственной власти, инициирующие мобилизацию общественности на диалог с властью, игнорируют такую установку массового сознания, как необходимость контроля государства со стороны общества»2. В результате получается, что «сверху» принципы гражданского 12 1. О концептуальном контексте этого выражения см.: Макаренко В. П. Аналитическая политическая философия. Очерки политической концептолоогии. М.: Праксис, 2002. С. 10. 2. Блакар Р. М. Язык как инструмент социальной власти (теоретико-эмпирические исследования языка и его использования в социальном контексте) // Язык и моделирование социального взаимодействия / под общ. ред. В. В. Петрова. М.: Прогресс, 1987. С. 106. общества внедряются в сознание населения чисто пропагандистским способом, как «символ» веры, тогда как попытки наладить реальный диалог с властью, всегда критический по поводу многочисленных проблем, либо саботируются бюрократией, либо истолковыватся как признак гражданской «неблагонадежности». В этой связи становится очевидным, что традиционно выделяемые черты гражданского общества (правовое государство, частная собственность, средний класс, либеральные ценности и т. д.) превращаются в безжизненные символы, коль скоро они не наполнены и дополнены, словно коммуникативным «кровообращением», реальным диалогом власти с гражданским обществом. Это обстоятельство имеет не только абстрактно-теоретическое или сугубо моральное значение — оно может становиться вопросом выживания политических сообществ. По словам С. Кара-Мурзы и других, в настоящем гражданском обществе складываются особые системы коммуникации, когда в ходе общественного диалога осознаются интересы, вырабатываются позиции и программы действий. Благодаря этому, в случае серьезной (внутренней или внешней) опасности для общества, каждая его группа способна быстро оценить соответствие возможных изменений своим интересам, причем сделать это независимо от способности самой власти к гражданскому диалогу. Тем самым гражданское общество способно защитить власть, «даже если по множеству второстепенных проблем к этой власти имеются серьезные претензии»1. Разумеется, одним «гражданским диалогом» все разнообразие диалоговой политической коммуникации в современном обществе не исчерпывается. В Европе, например, различают «социальный» и «гражданский диалог». Первый ведется в основном с работодателями и профсоюзами и касается вопросов оплаты труда, страхования и т. п. Под гражданским же диалогом понимаются регулярные совещания (консультации) с гражданским обществом, которые ведутся по широкому кругу вопросов и с очень разными социальными партнерами. Такой диалог включает в себя публичные слушания граждан, пострадавших от действия властей; целенаправленные консультации для ор- 1. Кара-Мурза С, Телегин С, Александров А., Мурашкин М. Экспорт революции. Саакашвили, Ющенко ... (2006) // http://www.kara-murza.ru/books/ export/index, htm. ганизации по политическим вопросам; письменные заявления заинтересованной или компетентной организации относительно решений, принимаемых региональными, национальными и общеевроепейскими институтами, и т. д.1 В реальной политической практике учитываются и такие формы политического диалога, как кризисное консультирование (crisis counseling), посредничество (mediation), разработка сценариев (scenario-building), миротворческий журнализм (peace journalism) и т. д.2 Этому сюжету следовало бы посвятить особое исследование, но мы ограничимся здесь только анализом разговорной политической коммуникации, причем в ее специфической — парадиалогической — форме и в сугубо публичных пространствах. В этой связи следует заметить, что одним из верных симптомов глубинных процессов, происходящих в обществе, служит состояние и качество диалоговой коммуникации в СМИ, особенно на телевидении. В недавнем интервью «Комсомольской правде» Б. Стругацкий посетовал на то, что политические дискуссии на российском ТВ «в последнее время перестали быть дискуссиями, а все больше смахивают на политинформации»3. Известный писатель выразил мнение, разделяемое многими отечественными социологами и политологами. Не секрет, что в последнее десятилетие в России наблюдалась унификация масс-медиа в смысле охранительной официальной идеологии. Это сопровождалось усилением государственного контроля над телевидением, в частности, над телеканалом НТВ. Независимая политическая аналитика вытесняется в последние годы не только передачами, выражающими официальную точку зрения, но также обилием развлекательных жанров, практически полностью лишенных сатирического элемента. «При этом желание нравиться большой доле зрителей сказывается на содержании и риторике текстов: приоритет отдается упрощенному языку, три- 1. Weidel Ch. EU und Zivilgesellschaft // Partizipation und nachhaltige Entwicklung in Europa (Öffentlich zugängliche thematische Internet-Portale): http://www.partizipation.at/eu_zivilgesellschaft.html. 2. Об этом подробнее см.: Dialogue in the Social Integration Process: Participation by, for and with People (D-SIP) // UN Department of Economic and Social Affairs (DESA): http://www.un.org/esa/socdev/egm/smry-flyer.pdf. 3. Стругацкий Б. Н. НЛО, скорее всего, существуют // «Комсомольская правда». 2008. 15 апр.; http://news.mail.ru/society/1708270/ 15 виальным, клишированным и оттого понятным и одобряемым суждениям»1. Весьма примечательным в этой связи является факт, проходящий через все режимы постсоветской России - отказ кандидатов на президентский пост от партии власти участвовать в публичных предвыборных дебатах. Какими бы мотивами этот отказ ни руководствовался, он есть признак монологизма верховной власти, ее неспособности и/или нежелания вести диалог с избирателями. Очевидные преимущества правительственного кандидата (преемника) в плане использования государственных СМИ для недиалогового пиара своей кандидатуры только усиливает систему властного монолога или того, что можно назвать «эгоцентрическим диалогом» власти. Но если отвлечься от моральной стороны вопроса (если от нее вообще можно отвлечься), следует ли тогда считать дискурс официальных СМИ хотя бы формальной частью диалога власти с общественностью? Или мы имеем здесь нечто совсем другое, даже с точностью до наоборот, другое? Вульгарные нападки на политического оппонента в телеэфире или в парламенте - это тоже форма политического диалога? А можно ли считать политическим диалогом парламентский «театр абсурда»? Все эти вопросы, безусловно, нуждаются в прояснении. Предлагаемый нами анализ феномена гаарадиалога подходит к ним непосредственно, не имея готовых (идеальных) образцов того, что можно было бы назвать политическим диалогом. Мы все же надеемся, что такой путь в некотором смысле не менее продуктивен, чем позитивное описание идеала, которому, как известно, часто не хватает реальности. В своем анализе феномена политического парадиалога мы ограничились прямыми разговорными диалогами, составляющими важный элемент политической коммуникации «лицом-к-лицу». Соответственно, это потребовало ограничения и спецификации методологического инструментария. Выполнение этой задачи осложняется дефицитом собственно политологических исследований диалоговой (разговорной) политической практики. Хотя в современной политике, как в никакой другой сфере общества, коммуникация в громадной своей части протекает в диалоговой форме, в отечественной политологии имеется мало работ, специально посвященных феномену по- 1. Зверева В. «Infotainment» на российском телевидении // Наука о телевидении. М., 2004. Вып. 1; http://culturca.narod.ru/INFO.htmSednl. 16 литического диалога1. Для этого, по-видимому, есть свои причины. Во-первых, обращает на себя внимание явно междисциплинарный статус темы. Для осмысления политического диалога требуется участие сразу нескольких наук — политологии, лингвистики, логики, риторики, психологии и т. д. Если попытаться найти более точную «дисциплинарную прописку» нашей темы, то можно остановиться в сфере «политической семиотики» или «политической дискурсологии» как относительно молодой науки2. Эта дисциплина получила бурное развитие только в последние десятилетия, хотя в ней уже сформировался набор важных методологических ключей для анализа политической коммуникации вообще и политического диалога, в частности (о чем мы еще скажем особо). Вторая причина неразвитого интереса к политическому диалогу лежит в самой политической науке. А именно в том, что интерес к коммуникативным аспектам политики традиционно ограничивался в политологии анализом идеологического и пропагандистского языка, причем под этим подразумевались преимущественно вербальные, печатные и монологические тексты. В этом смысле весьма примечательно, что в классических работах Г. Лассуэлла и У. Липпмана мы не находим специального анализа разговорных политических диалогов, и это притом, что оба исследуют очень конкретный материал (Г. Лассвелл изучал, к примеру, дискурс коммунистической пропаганды, а В. Липпман, помимо прочего, исследовал стереотипы газетных публикаций)3. 2. См. обсуждение вопроса о статусе этих дисциплин: Политическая наука - 3. Политический дискурс: история и современные исследования. М.: ИНИОН РАН, 2002. 3. См.: Harold D. Lasswell, Nathan Leites and Associates. Language of Politics (studies in quantitative semantics). Massachusetts: The M.I.T. Press, 1965; Smith B. L., Lasswell H. D., Casey R. D. Propaganda, Communication, and Public Opinion; (Comprehensive Reference Guide). Princeton: Princeton University Press, 1946; Липпман У. Общественное мнение. М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2004. С. 287 и далее. Для недостаточного внимания политической науки к диалоговому общению были и социально-политические причины. Отмеченная особенность анализа политического языка у классиков западной политической и социологической мысли отвечала социально-политическим запросам эпохи, а именно, идеологической и военной конфронтации между нациями, особенно в условиях биполярной структуры мировой политики. В ту пору были идеологически востребованы войны и конфликты (идеологические, пропагандистские, информационные и т. д.), а не диалог и консенсус. Отсутствие широкого интереса к диалоговым формам общения в тоталитарных и авторитарных режимах XX в. понятно: сама природа этих режимов склонна к идеологическому монологу. С вождями и многочисленными их «отражениями» по властной бюрократической лестнице нелепо вступать в диалог, как и вообще вести диалоги по поводу политических и других проблем. М. Бахтин, наблюдавший эту ситуацию, так сказать, изнутри, очень точно заметил, что «в монологическом мире -tertium non datur: мысль либо утверждается, либо отрицается, иначе она просто перестает быть полнозначною мыслью»3. Другими словами, полемика с чужими мыслями не размыкает здесь монологического контекста, а наоборот, только укрепляет его. 1. Франк Д. Семь грехов прагматики: тезисы о теории речевых актов, анализе речевого общения, лингвистике и риторике // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 17. Теория речевых актов: сборник. М.: Прогресс, 1986. С. 369. 2. См. размышления на этот счет в статье: Ильин М. В. Политический дискурс как предмет анализа // Политическая наука - 3. Политический дискурс: история и современные исследования. М.: ИНИОН РАН, 2002. С. 7 и далее. 3. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. 4-е изд. М.: Советская Россия, 1979. С. 93. 18 Веру в самодостаточность одного сознания во всех сферах жизни М. Бахтин рассматривал не как популярную теорию, но как структурную особенность идеологического творчества всего Нового времени. Если же встать на точку зрения науки, а не идеологии, тогда следует признать диалогическую природу мысли и слова, - таково убеждение Бахтина. Эта позиция нашла широкий отклик в отечественной и зарубежной науке последних десятилетий. В частности, она оказалась созвучной идеям герменевтики Г.-Г. Гадамера, который тоже понимал язык как среду, в которой «происходит процесс взаимного договаривания собеседников и обретается взаимопонимание по поводу самого дела»1. Диалектика вопроса и ответа, - убежден Гадамер, - предшествует диалектике истолкования. Но как реализуется эта диалектика в социально-политической реальности? Философская герменевтика Гадамера не дает ответа на этот вопрос, а вот у Бахтина мы находим определенный ключ к ответу. Он связан с пониманием монолога как «условной композиционной формы выражения» диалогического по своей природе мышления (речи), формы, сложившейся на почве «идеологического монологизма Нового времени»2. Этот идеологический монологизм не связан каким-то одним типом общества, политическим режимом и т. п. Даже в той модели «демократии большинства», что реализовывалась по ту сторону «железного занавеса», было не так много места для политического диалога, как может показаться на первый взгляд. Ведь чтобы быть в «демократическом большинстве», т. е. жить в «массе», требуются не столько способности и добродетели диалога, сколько искусство и ловкость приспособления. И не случайно, что именно принцип adjustment стал одним из ключевых в западной, особенно англо-американской, социологии, традиционно ориентированной на приспособление (подгонку) индивида к общественным ценностям. По мнению американского ученого Шломо Шохэма, теоретически такая установка была задана посылками Э. Дюркгейма, считавшего несоответствие групповым ценностям не только отклоняющимся, но и плохим поведением. Анализ преступного и отклоняющегося поведения, как он осуществлялся в дюрк-геймовской традиции, был основан на убеждении, что группо-
19 вое сцепление, солидарность и конформизм «функциональны», «социальны» (в отличие от «асоциального поведения»). Соответственно, нет нужды вести диалог с париями, аутсайдерами и неудачниками; господствующее большинство имеет силу принуждения и право на санкции в отношении «плохо приспособленных». Шохэм цитирует удачную мысль американского социолога Гвини Неттлера о том, что прагматической основой ориентированности англо-американской социологии на приспособление была ее вовлеченность в бюрократию, индустрию и коммерцию развлечений1. В социологии оппозицию принципа adjustment составили концепции, восходящие к традиции «символического интерак-ционизма», связанной прежде всего с именем Дж. Г. Мида. Подход Мида противостоял дюркгеймовскому пониманию социализации индивида как приспособления, дрессуры, в том числе дрессуры посредством символов. У Мида же личность формируется общением, межчеловеческим символическим взаимодействием (interaction), переходящим во внутренний диалог с самим собой. Смыслы, с которыми имеют дело люди в своей деятельности, строятся, видоизменяются, оживают и снова забываются не сами по себе, а в ходе взаимодействия людей, опосредствованного символами. Принятие установки организованной социальной группы предполагает, по Миду, принятие ее действительных (работающих) установок, а не каких-то декларируемых, метафизических норм. Индивид должен быть участником «организованной кооперативной социальной деятельности»2, иначе самости у него не возникнет. С другой стороны, сама социальная деятельность не могла бы возникнуть, если бы она не принималась отдельным индивидом как нечто «свое». Так что человеческое «Я» в символическом интеракционизме - это всегда и зритель, и акто(ё)р социальной драмы. Социально-психологические и философские основы теории Мида ясно указывают на ее политический идеал: гражданский диалог в гражданском обществе. «Человек, - пишет Мид, - заявляет о своих правах потому, что способен принять установку, которой обладает в отношении собственности любой другой член группы, пробуждая, таким образом, в себе самом установку других»1. Дальнейшее развитие интереса к диалогу в различных гуманитарных дисциплинах, в том числе в политологии, связано с подходами, генетически восходящими к символическому интеракционизму: с социальным конструктивизмом (или кон-струкционизмом)2, дискурсивной психологией и дискурс-анализом. Теоретическим развитием этого подхода в социологии мы обязаны прежде всего Питеру Бергеру и Томасу Лукману3, а в политической науке - Мюррею Эдельману4. Работы М. Эдельмана, опубликованные в 60-70-х гг. XX в., послужили основой концепции символической политики, которая методологически близка традиции символического инте-ракционизма и конструктивизма. Позднее концепция символической политики была развита в 80-90-х гг. в Европе, особенно в Германии. Среди немецких авторов этого направления наиболее известны работы У. Сарцинелли, Т. Майера, А. Дёрнера, Р. Онтрупа, X. Шиха и др. Эти работы и этот подход нашли отражение и в нашей монографии. Согласно данному подходу, символические конструкты, которые производятся властью в качестве суррогата политических идей, людей и вещей, могут и должны пониматься как эпизоды широкомасштабного диалога власти с общественностью. В рамках теории символической политики «следует различать между политической общественностью, которая производится посредством предметных аргу- 1 Ibid. P. 163. 2 M. Л. Макаров разводит эти термины следующим образом. «Можно сказать, что конструктивисты преимущественно рассматривают коммуникацию как когнитивный процесс (по)знания мира, а вот социальные конструкцио- нисты - как социальный процесс построения мира. Конструктивизм на первое место выводит восприятие, перцептивность, а социальный конст- рукционизм - действие, акциональность ... (Макаров М. Л. Основы теории дискурса. М.: ИТДГК «Гнозис», 2003. С. 65). Мы здесь придерживаемся общего термина «социальный конструктивизм», подразумевая под ним и то значение, которое М. Л. Макаров отводит термину «конструкционизм». 3 См.: Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности (Трак тат по социологии знания). М.: Асайеггна-Центр, Медиум, 1995. 4 См. его работы: Edelman M. Political Language. Words That Succeed and Policies That Fail. New York - San Francisco - London: Academic Press, 1977; Edelman M. Constructig the Political Spectacle. Chicago, 1988; Edelman M. The Symbolic Uses of Politics. Chicago - London: University of Illinois Press, 1972; Edelman M. Politics as Symbolic Action. Mass Arousal and Quiescence. Chicago: Markham Publishing Company, 1971. 21 ментов как форум общественного взаимопонимания и просвещения, и той псевдообщественостью, которая изготавливается лишь символически как место для манипуляций»1. Социальный конструктивизм методологически важен для политической науки (в отличие от политической философии) своим стремлением изучать не абстрактные нормы и принципы политического общения, но актуальную, живую коммуникацию - «людей в разговоре». Важно также, что этот разговор понимается как самодостаточная реальность, в которой есть своя «игра» и своя «грамматика» (в терминах позднего Витгенштейна), на основе которых конструируются не только смыслы человеческой речи, но в известной мере и сама социальная реальность2. Методология дискурсивной психологии ценна для анализа политического диалога тем, что она, синтезируя идеи лингвистики, психологии и философии в лице Дж. Г. Мида, Л. С. Выготского, Ч. Пирса, Л. Витгенштейна и других, существенно расширяет контекст анализа диалоговых форм общения. Эта же линия получает развитие в современном дискурс-анализе. Нами были особенно востребованы такие прагматически и/или социально ориентированные направления дискурс-анализа, как теория речевых актов (Дж. Остин, Дж. Р. Сёрль), логико-прагматическая теория коммуникации (Г. П. Грайс), интерактивная социолингвистика (Э. Гоффман) и др. Анализ диалогового общения, даже в негативном (парадиа-логическом) ключе, невозможно производить без обращения к теории аргументации. В этой связи мы рассмотрели ряд полемизирующих друг с другом подходов, развитых в работах некоторых философов, логиков и лингвистов, к примеру, Ю. Хабер-маса, П. Лоренцена, С. Тулмина и др. |
|
|