Сборник научных статей Ижевск 2004 (045) А. А. Шадрин

Министерство образования Российской Федерации

Удмуртский государственный университет

Институт Человека

СОЦИУМ:

СОЦИАЛЬНАЯ ОНТОЛОГИЯ
Сборник научных статей

Ижевск

2004

УДК 101.1 ::316(045)

А.А. Шадрин

СУЩЕСТВОВАНИЕ СУБЪЕКТА СОЦИАЛЬНОГО ДИСКУРСА НА ПРЕДЕЛЕ СМЫСЛА
Рассматривается актуальная для современной социальной философии проблема существования субъекта социального дискурса на пределе смысла. Анализируются концепции М. Фуко, Р. Барта, Ж. Деррида Ж. Делеза.

Ключевые слова: дискурс, субъект, объект, «нулевые» конструкты, означающее, означаемое, язык, точка деятельность, тавтология, тождество, парадокс, предал, смысл.

В современной социальной философии, как отечественной, так и зарубежной, проблема субъекта социального дискурса возникает в связи с общим кризисом научной рациональности, охватившим в XX веке не только теоретическое естествознание, но и едва ли не все дисциплины, относящиеся к различным областям гуманитарного знания. Традиционно, доминирующее положение в гуманитарной сфере — науках о человеке и обществе — занимает философия. Сегодня социальная философия застает себя на пределе собственного существования, философский постмодернизм объявляет о конце социального (Ж. Бодрийяр). Это означает, что она нуждается в прояснении собственных оснований, то есть в возвращении к самой себе (М. Хайдеггер). Возвращение есть обращение. Всякое обращение получает определенность в имени, к которому обращаются и от которого «отталкиваются» в том или ином разговоре (диалоге) или рассуждении. Философия, философствование есть собственно рассуждение. Любые философские понятая, категории и постулаты являются таковыми лишь в той мере, в какой раскрывают себя в рассуждении и сохраняют (предоставляют) возможность для их (дальнейшего) истолкования. Именно поэтому они суть конструкты. Однако рассуждению принадлежит не только «начало» и «конец» философствования, но и его «середина», или сердцевина, — всякий раз заново пере-открываемый смысл философского текста как такового, текста традиции. На пределе собственного существования — по существу, на протяжении всего XX века — традиция обнаруживает себя под именем «дискурса». Латинское discursus буквально значит «рассуждение». Круг обращения замыкается.

В концепции М. Фуко субъектом философского дискурса выступает практика, осуществление которой в пределе обеспечивается (обусловливается) наличием тех или иных — экономических, социальных, политических и прочих — внеязыковых «структур повседневности».

Фуко отмечает: «Дискурсы должно рассматривать как прерывные практики, которые перекрещиваются, иногда соседствуют друг с другом, но также и игнорируют или исключают друг друга» [8. С. 79]. И далее: «Дискурс, скорее, следует понимать как насилие, которое мы совершаем над вещами, во всяком случае — как некую практику; которую мы им навязываем; и именно внутри этой практики события дискурса находят принцип своей регулярности» [8. С. 80].

Однако, учитывая то обстоятельство, что единственным местам актуализации дискурсов, али «дискурсивных практик» является язык (иначе дискурс превращается в нечто абсолютно не рефлексируемое), возникает по существу неразрешимая проблема разграничения дискурсивного (языкового) и не-дискурсивного (неязыкового) внутри самого дискурса как практики, с одной стороны, навязываемой вещам, а с другой — целиком ими (вещами) обусловленной. При этом «условия функционирования специфических дискурсивных практик», или правила, по которым они осуществляются, могут быть определены лишь через взаимодействие (соотнесение) эти двух сфер — дискурсивного и недискурсивного, что с необходимостью требует отсылки к некой

«транс-дискурсивной» позиции, которую Фуко и отводит автору, или тому, кто высказывается.

То есть для того, чтобы получить возможность сформулировать правила дискурса высказывающийся должен занять по отношению к последнему «транс-дискурсивную» позицию. Но это только усугубляет проблему, поскольку «транс-дискурсивная», или над-дискурсивная позиция предполагает, что занявший ее субъект становится трансцендентным по отношению к сфере дискурсивного, а значит, оказывается выброшенным за пределы языка, что, в свою очередь, вообще лишает субъекта какой бы то ни было возможности высказывания¹. Тогда тот. кто высказывается (если он все-таки каким-то образом высказывается) либо целиком подчиняется уже существующим правилам построения того или иного — используемого им — дискурса², следовательно, правилам, навязанным ему извне, а потому исключающим для него возможность (само)рефлексии, что неизбежно превращает подобного «субъекта» в «субъекта идеологии» (М. Пешё), либо вынужден выстраивать собственный дискурс через отказ от возможности установления каких-либо правил, что, с нашей точки зрения, характеризует дискурс самого Фуко.

«Дискурс, — пишет Фуко, — по крайней мере, дискурс, являющийся предметом анализа археологии, - то есть взятый на уровне позитивности, — это не сознание, которое помещает свой проект во внешнюю форму языка это не самый язык и. тем более, не некий субъект, говорящий на нем, но практика обладающая собственными формами сцепления и собственными же формами последовательности» [7. С. 168].

Тогда «позитивность» дискурса на пределе лишающегося языка и субъекта, а, следовательно, и возможности обозначения (нахождения) каких-либо форм «сцепления» и «последовательности», оборачивается собственной противоположностью — негативностью: «Так появляется тема философии... беспокойной, перемещающейся вдоль всей линии своего контакта с не-философией, существующей, тем не менее, только благодаря последней и раскрывающей смысл, который эта не-философия имеет для нас. Но если она существует в этом возобновляющемся контакте с не-философией. что же тогда является началом философии? Наличествует ли она уже здесь, скрыто присутствуя в том, что не есть она, начиная формулироваться в полголоса в шепоте вещей? Но с этого момента философский дискурс больше уже, быть может, не имеет права на существование» [8. С. 94].

В итоге, «линия контакта» философии с не-философией. прочерчиваемая Фуко, опустошает философию — по существу саму возможность философии — до «нулевой степени дискурсивности».

В концепции Р. Барта дискурс рассматривается как атрибут абсолютной власти, субстанция которой принадлежит языку: «Объектом, в котором от начала времен гнездится власть, является сама языковая деятельность, или, точнее, ее обязательное выражение — язык» [1. С. 548]. При этом «власть гнездится в любом дискурсе», даже таком, который «рождается в сфере безвластия» [1. С. 547]. Соответственно, «сфера безвластия» предстает как сфера реального (в значении, придаваемом термину «реальное» Ж. Лаканом), или внеязыкового. — Это та сфера, в пределах которой субъект обладает некой (реальной) свободой, утрачиваемой им сразу «как только язык переходит в акт говорения». Поскольку «свобода возможна только вне языка», постольку любой акт высказывания, представляющий собой ту или иную форму принуждения, инициирует процесс само-отчуждения субъекта: «... в языке, благодаря самой его структуре, заложено фатальное отношение отчуждения. Говорить или тем более рассуждать вовсе не значит

¹ Возникает ситуация не-высказываемости правил построения дискурса, в которой дискурс умолкает.

² Экономического, социального, политического или какого-либо другого, безусловно, включая и дискурс философский.

вступать в коммуникативный акт (как нередко приходится слышать); это значит подчинять себе слушающего: весь язык целиком есть общеобязательная форма принуждения» [1. С. 549].

Поэтому язык, по Барту, — это «обыкновенный фашист», ибо, как уточняет Барт, сущность фашизма состоит «не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто» [1.С. 549]. Вместе с тем язык как «замкнутое пространство», из которого нет выхода с одной стороны, предстает как субстанция абсолютной власти, не требующая для своего существования ничего, кроме самой себя, и тогда язык есть пространство исключительно «внутреннее», с другой же, — поскольку пространство языка является «замкнутым», а значит ограниченным, или конечным — оно может определяться лишь по границе с внешним по отношению к языку пространством сферы реального, или (в)не-языкового. — Но тогда необходимость обращения к сфере реального, во-первых, лишает язык статуса субстанции, а во-вторых, становится — как для самого языка, так и для говорящего на нем — одновременно и неизбежной и невозможной. Барт отмечает: «Тот факт, что реальное нельзя воссоздать, что на него можно лишь указать, может быть описан различными способами: либо, вслед за Лаканом, мы определим реальное как воплощение невозможного, как нечто недоступное, ускользающее от любого дискурса; либо, воспользовавшись топологической терминологией, констатируем, что между многомерным (реальное) и одномерным (язык) пространствами совпадение исключено» [1.С. 554].

Связать между собой эти два пространства и тем самым «перехитрить» язык способна по мнению Барта практика письма. Последняя, соответственно, должна располагаться на границе между многомерным (бесконечным) пространством сферы реального и одномерным (конечным) пространством языка. Причем граница также требует для себя некоего пространственного представления, топос которого должен быть каким-то образом обозначен. Собственно нахождение возможности для его обозначения становится основным условием актуализации самой практики письма. Для того чтобы обозначить топос границы между двумя пространствами, необходим знак, с одной стороны, исключающий возможность совпадения этих пространств, а с другой — сохраняющий по отношению к ним абсолютную нейтральность (латинское neutralis и означает: «не принадлежащий ни к тому, ни к другому»).

Таким образом, пространственная нейтральность границы задает топос искомого знака посредством двойного отрицания: как место, не могущее принадлежать ни тому (одно-мерному), ни другому (много-мерному) пространствам. Такому месту необходимо особое — абсолютно нейтральное — пространство, в отношении которого были бы неприменимы характеристики одно- либо много-мерности. — Ни одномерное, ни многомерное - по существу; оно может быть лишь без-мерным. а значит, без-граничным (бес-предельным), или пустым. — Пустое пространство — пустота — как место, лишенное пространственного измерения, становится не-местом. или утопией и обозначается «нулем».

В итоге, топо-логическое пространство границы сужается до «нулевой степени письма», гипостазирование (субстанциализация) которой лишает дискурс возможности начаться. Начало практики письма совпадает с ее концом.

Если в концепциях М. Фуко и Р. Барта «нулевые» конструкты образуют (непреодолимую) границу между языком и противопоставляемой ему (внешней) реальностью, а дискурс рассматривается как практика возникающая в результате взаимодействия «слов» и «вещей», то у Ж. Деррида и Ж. Делеза те же «чистые» формы обнаруживают себя уже внутри языка, мышления и/или дискурса как объектов анализа.

Согласно Ж. Деррида. принципиальная логоцентричность западно-европейской культурной традиции препятствует постановке под вопрос основных метафизических

категорий и в первую очередь категории бытия. Бытие как некая тотальность присутствия, не поддающегося деконструкции, принимается — мыслится — всей западной метафизикой некритически, а, следовательно, может скрывать (заключать) в себе неистинностъ. При-cymcmвие как пребывание при сути очерчивает собой круг бытия, в центре которого оказывается мыслящее — говорящее — сознание субъекта Осознание субъектом своего присутствия в мире способствует расколу последнего — мира как целого — на внутреннее и внешнее, духовное и телесное, культурное и природное, субъект и объект.

Logos, раскалывающий мир на части, актуализируется в языке. Изначальным способом актуализации языка является речь, говорение. Письмо в его традиционном понимание (письмо как письменность) вторично по отношению к живому звучанию голоса и служит лишь для записи — передачи на письме — звуков речи. О подчиненности письма речи свидетельствует примат фонологии в лингвистике. Поэтому, по мнению Деррида оппозиция письма и речи несостоятельна. Она ничего не дает, поскольку не обнаруживает инаковости в отношении фонетического письма, в котором буква приравнивается к звуку.

Вместе с тем такая инаковость необходима поскольку, как полагает Деррида основным условием развертывания дискурса является возможность соотнесения рассуждений о предмете с чем-либо отличным от него самого. Соответственно, рассуждения относительно фонологии возможны только в том случае, если внутри языка будет выявлено нечто не-фонологическое. He-фонологическим элементом на письме является интервал, в речи — пауза «В самом говорении, высказывании, произносимом вслух, есть как бы нефонетический момент и очень сильно выраженный. Дело в том, что есть набор некоторых фонетических знаков и разрывы между знаками. Эти знаки, собственно говоря, и существуют как таковые благодаря разрывам, интервалам, благодаря различию, которое их разъединяет. Вот здесь как раз и вводится в оборот проблематика установления интервала проблематика размещения или разбивки, ...когда между двумя фонетическими знаками присутствует нечто — интервал, разрыв, который и указывает на невозможность полного присутствия» [6. С. 7-8].

Разрывы между знаками — это своего рода «следы», оставляемые после себя предваряющим всякое присутствие «архи-письмом» — difference. Такое «письмо» предшествует любым возможным формам про-явленности сущего, сущего-присутствия, а потому «... вводит нас в некоторую связь с тем, что превышает (даже если мы оказываемся неспособными распознать это) альтерацию присутствия и отсутствия» [5. С. 148]. Иначе, difference мыслится Деррида как некое абсолютное начало, или различие, превышающее по своей значимости любые оговариваемые и проговариваемые дискурсом альтерации. Оно не является ни «тем», ни «этим» — ни присутствием, ни отсутствием, — но парадоксальным образом пред-определяет саму возможность их различения и противопоставления в дискурсе. — Парадоксальным, поскольку, выступая в качестве некоего «третьего», которое «не есть ни слово, ни понятие», difference. с одной стороны, полагается в качестве трансцендентального основания различенности - различенности как таковой, а с другой - оказывается трансцендентным по отношению к тому, что оно различает.

Но если различие между присутствием и отсутствием принадлежит difference, а это последнее в свою очередь не поддается распознаванию ни через первое, ни через второе (в их отдельности), то в смысловом отношении становится безразличным какой именно из противопоставляемых элементов выбирается в качестве исходного. - Полагается ли в основание конституируемой дискурсивности присутствие в его соотнесенности с отсутствием или наоборот, их взаимная отсылка друг к другу превращается в «субстанцию бесконечной связи» [3. С. 76], поскольку сама суть или сущность

47

проводимого между ними различия — difference — всякий раз предъявляет себя в дискурсе в качестве симулякра с нулевыми пространственно-временными координатами. «След не есть присутствие, это скорее заменитель, симулякр fie sinmlacre) присутствия, который сдвигает, смещает и отсылает за пределы самого себя. Точнее говоря, у следа нет его собственного места, поскольку истирание (l'effacement) принадлежит самой структуре следа» [5. С. 153].

След, представляющий собой «нулевую степень структуры», ее (структуры) сердцевину — это всегда отсутствующее настоящее, разрыв между прошлым и будущим, не-присутствие как чистая возможность становления — овременивания и опространствливания. — «Возможность», беспрестанно стремящаяся перейти в «действительность», но никогда в нее не переходящая. Избыток, обнаруживающий собственный недостаток и наоборот, когда об-наружение происходит в акте трансцендирования. Причем избыточность difference всегда (a posteriori) оказывается трансцендентной по отношению к дискурсу, а недостаточность (a priori) — имманентной. Поэтому дискурс, опосредующий difference, обрекает себя на бесконечную попытку трансценденции за собственные пределы, что характеризуется бесконечным откладыванием события настоящего (или настоящего события — не-симулякра) на будущее.

При этом difference как нулевая связка между предельными элементами структуры - категориями присутствия и отсутствия е~~сть~~ (Деррида подчеркивает это перечеркнутое «е~~сть~~»), или имеет место — хотя в смысловом отношении опять же не имеет - лишь в этом движении самоотрицания. Присутствие становится двойником — симулякром — отсутствия и наоборот: истирание, принадлежащее «самой структуре следа», стирает между ними смысловое различие и сохраняет (оставляет-за-собой) последнее лишь на знаковом уровне, то есть начертательном (материальном), или графическом. В результате, присутствие и отсутствие предстают как варианты инварианта difference, то есть как различные по форме, но безразличные — неразличимые — по содержанию элементы структуры «следа». «След», являющийся структурирующим начатом и представленный в дискурсе разрывами, или интервалами между знаками, инвариантен постольку, поскольку не содержит в себе какого-то определенного смысла или содержит последний в бесконечной неопределенности. Как знаки, или элементы структуры, присутствие и отсутствие означают здесь соответственно эти два противоположных по форме, но одинаковых по бессодержательности состояния смысла — его бесконечной исполненности или столь же бесконечной исчерпанности.

«Третье» состояние, состояние difference, в отношении которого допустимы взаимоисключающие высказывания «есть» и «не есть», адекватно состоянию «пустого события», когда различие, проводимое между присутствием и отсутствием утрачивает статус онтологического и превращается в сугубо начертательное. При этом структура «работает» следующим образом.

Для того чтобы иметь возможность говорить о присутствии «со стороны» отсутствия и наоборот, а именно такую возможность стремится получить Деррида, необходим третий элемент, который бы устанавливал границу между присутствием и отсутствием как элементами структуры. Такая граница должна выполнять двойную функцию: связывать и одновременно различать противопоставляемые элементы. Для Деррида, разрабатывающего проблематику дискурсивности на «стыке» философии и филологии и во многом опирающегося на идеи Ф. де Соссюра, проблема разграничения элементов внутри структуры, как мы полагаем, актуализируется при обращении к языку и языковому знаку через дихотомию означающего и означаемого. Как означающие, присутствие и отсутствие могут быть связаны лишь через общее означаемое. В качестве такого означаемого и выступает difference. Оно «не есть ни слово, ни понятие». Поскольку

является абсолютным, или «чистым» означаемым, призванным обеспечить возможность разграничения и взаимодействия структурных элементов. Оно не может не быть «чистым» уже по причине того, что предполагает возможность взаимодействия между присутствием и отсутствием, тогда как логический переход от первого ко второму (и наоборот) невозможен. Иначе, такое взаимодействие должно удовлетворять парадоксальному требованию: быть одновременно и непосредственным и опосредованным. Непосредственным — из-за невозможности перехода от одного элемента к другому, опосредованным — из-за необходимости их разграничения и противопоставления. Но такое требование выполняется только в том случае, если: (а) различие между присутствием и отсутствием проводится с некой третьей позиции, не принадлежащей ни одной из сторон, (б) проводится таким образом, что оставляет после себя «чистую» границу с «нулевыми» пространственно-временными координатами.

Поскольку граница проводится, или, вернее, ее существование утверждается (опять же с трансдискурсивной позиции), структурообразующие элементы как «это» и «то» сохраняют видимость различия, но поскольку граница пуста, взаимодействие между ними сводится к единственно возможной для такой последовательности рассуждений предельной логической операции: присутствие и отсутствие на пределе меняются местами. Их зеркальная обратимость, по существу, снимает предел, или, вернее, отодвигает последний в бесконечность. Предел оказывается «субстанцией бесконечной связи», представленной в дискурсе тремя «атрибутами» - «чистой» границей и двумя пустыми целыми — «этим» и «тем». И поскольку «это» определяется через «то» и наоборот, их качественные характеристики (границы) при взаимодействии разрастаются (расплываются) до бесконечности. — Происходит своего рода опространствливание предела, или его рассеяние между двумя зеркальными поверхностями, отражающими друг друга «с точностью до наоборот».

Поверхность как то, что обнаруживает себя поверх чего-либо, может быть истолкована двояко. В аспекте опосредуемой дискурсом дихотомии означающего и означаемого их обратимость позволяет постулировать в качестве структурообразующего, или структурирующего, любой из этих элементов с соответствующим удвоением либо первого, либо второго (элемента, противопоставляемого постулируемому). Если у Деррида поверх присутствия и отсутствия задается абсолютное означаемое difference, то в концепции Ж. Делеза происходит обратное — на пределе системы (знания) возникает знак с «пустым» смыслом — «ноль», или абсолютное означающее.

В философском постмодернизме абсолютным означающим социума становится анализируемое Ж. Бодрийяром понятие массы. «Непроницаемая прозрачность» масс представляет собой предел развертывания социального дискурса. Масса превращается в субстанцию, лишенную каких-либо атрибутов, предикатов, качеств или референций. «Именно в этом, — отмечает Бодрийяр, - состоит ее определенность, или радикальная неопределенность. Она не имеет социологической «реальности». У нее нет ничего общего с каким-либо реальным населением, какой-либо корпорацией, какой-либо особой социальной совокупностью. Любая попытка ее квалификации является всего лишь усилием отдать ее в руки социологии и оторвать от той неразличимости, которая не есть даже неразличимость равнозначности (бесконечная сумма равнозначных индивидов 1 + 1 + 1 + 1 - это ее социологическое определение), но выступает неразличимостью нейтрального, то есть ни того, ни другого (ne-uter)» [2.С. 10].

В этой связи Делез утверждает, что само понятие индивидуальности как некой целостности, или неделимости, утрачивает свой изначальный смысл: «Мы больше не имеем дела с парой масса/индивидуум. Индивидуумы становятся «дивидуумами», а массы - сэмплами, данными, рынками и «банками»» [4]. Бесконечно делимые «дивидуумы» не содержат в себе ничего, кроме пустоты. Кроме того, «пустая» форма «дивидуумов» также

оказывается «дивидуальной», или фрагментарной. В качестве предельного элемента разложимого социального целого задается уже не индивид, но его «дивидуальныи» цифровой код. «Дивидуумы» представляют собой уже не безликую массу, но дважды обезличенный «дивидуальныи» «кодовый материал», контролируемый компьютерной техникой [4]. - «Цифровой язык обществ контроля основан на коде, который допускает вас к информации или отказывает вам в доступе» [4]. Социальное пространство кодируется языком цифр, оперирующим уже не со смыслом или значением знаков-имен, но со знаками как таковыми, или, вернее, с их заместителями — кодами и/или паролями доступа.

Возвращение субъекта социального дискурса в лоно философской мысли, как мы полагаем, возможно через обращение к дискурсу как целостному самодостаточному образованию, не требующему отсылки к какой-либо внешней позиции, или трансцендентному основанию целостности системы знания. Этимологически discursus восходит к discurro. Discurro (curri (cucurri), cursum) буквально значит разбегаться, разбеляться. Как таковое разделение, или расхождение представляет собой действование, непрерывно преодолевающее само себя. Деятельность в значении discurro есть изначально это стремление к преодолению собственных границ. Последние пред-положены в логической связке «есть», задающей деятельность в тавтологичности ее существования. Если тавтологичность «начала», или основания деятельности, соответствует тому, что имеет место, а именно: действование, то парадоксальность «конца» — тому, какую имение места дает о себе знать: в не-различенности, не-ограниченности и не-определенности. «Чтойность» и «этость» деятельности составляют ее «начало» и «конец». Это и есть те границы, которые постоянно полагаются и преодолеваются — «снимаются» — деятельностью в ее непрерывном стремлении к само-распространению. Между полярными точками «начала» и «конца» - в их бесконечном расхождении в двух противоположных «смыслах-направлениях» — имеет место точка само-рефлексии деятельности, или субъект-объектного тождества, пропускающая сквозь себя всю деятельность целиком. В точке саморефлексии «закольцованная» на самой себе деятельность в значении «discurro» как бы «уступает» место процессу. Последний — в качестве субъекта философствования — обнаруживает себя под именем «дискурса».

Список литературы

Барт Р. Лекция // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс. 1994. С. 545-569.
Бодрийяр Ж. В тени молчаливого большинства, или Конец социального. Екатеринбург: Уральский университет. 2000.
Бушмакина О.Н. Онтология постсовременного мышления. «Метафора постмодерна». Монография. Ижевск. Издательство Удмуртского университета. 1998.
Делез Ж. Общество контроля // http: arctogaia.org. ru/index.php
Деррида Ж. Difference // Гурко Е. Тексты деконструкции. Ж. Деррида. Differance Томск: Водолей. 1999. С. 124-158.
Деррида Ж. Введение в деконструкцию // Деррида Ж. Московские лекции. Свердловск. 1991. С. 1-27.
Фуко М. Археология знания. Киев: Ника-центр, 1996
Фуко М. Порядок дискурса // Фуко М. ВОЛЯ К ИСТИНЕ: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. Пер. с франц. М.. Касталь. 1996. С. 47-96.

A.A. Shadrin

EXISTENCE OF THE SIBJECT SOCIAL DISCOURSE ON LIMIT OF THE SENSE

In article is considered actual for modern social philosophy problem of existence of the subject social discourse on limit of the sense. They are analyzed concepts M. Foucault. R. Barthes. J. Derrida. J. Deleuze.

Шадрин Алексей Анатольевич

Удмуртский государственный университет

E-mail: graf@udm.ru

50