Отделение прикладной политологии Факультета менеджмента Кафедра прикладной политологии бакалаврская работа

Правительство Российской Федерации

Федеральное государственное автономное образовательное

учреждение высшего профессионального образования

«Национальный исследовательский университет

"Высшая школа экономики"»

Санкт-Петербургский филиал федерального государственного

автономного образовательного учреждения высшего профессионального образования

«Национальный исследовательский университет "Высшая школа экономики"»

Отделение прикладной политологии Факультета менеджмента

Кафедра прикладной политологии

БАКАЛАВРСКАЯ РАБОТА

На тему: Субъектные основания революции:

Проблема аномии.

Направление 030200.62 Политология

Студент группы № 640

Зависнов П. В.

Научный руководитель

Профессор, доктор философских

наук, засл. деятель науки РФ,

Тульчинский Г. Л.

Санкт-Петербург

2013

- А что, если уже и мы дождёмся?

- Чуда?

- Нет, того, что неизбежно. Какая радостная будет жизнь!

- … неужели без революции нельзя?

Фёдор Сологуб¹

Эта работа посвящена анализу революции в качестве события, ставящего вопрос об истине; иначе, основанию, как существующего порядка, так и грядущего, предположительно должного из неё следовать. Итого, мы, рассматриваем:

а. внутреннюю логику американской и французской революций;

б. революцию в её чистом виде, точнее, в качестве события;

в. следствия, являющиеся необходимым результатом революции.

This work is devoted to the analysis of the revolution that considered as an event which puts the question of truth; in other words, to the ground of the existing order, but also of the uncertain future, that supposedly has to follow from it. Overall, we examine:

a. the internal logic of the American and French revolutions;

b. the revolution in its pure form, more precisely, as an event;

c. consequences, which are the necessary result of the revolution.

III. Французская революция: репрезентация, История, истина. 53

0. Введение

Актуальность исследования.

1. Каков статус изменения сегодня? Если неустойчивость институциализируется, то не перестаёт ли она быть неустойчивостью, становясь формальным моментом той же системы? Декларация отсутствия каких-либо истин, существующих как реальное, сменяется гибкой сетью языков игр, такой, что более не оставляет места реальной политике, делая единственным содержанием последней признание всего многообразия идентичностей. Но, это множество существует, только будучи укорённым в Едином системы, а именно, полностью перенимая организующий её закон – то основание, из которого он происходит и на котором зиждется её единство. Эпоха объявила себя эпохой деидеологизации. Изменение продолжается, но на этот раз оно тотально вписано в тот язык, где оно только и является изменением, где оно получает своё условие и возможность – фиксированное правило перехода от одного социально-политического теперь к другому.

2. Если мы погружены в тотальность языка, если последняя задаёт нашу идентичность, так, что уже не исчерпывается статичным образом, а скорее содержит тот закон, в соответствии с котором происходит само создание этих образов – тогда, коль скоро многообразие оказалось возведено принцип, чем является существование непризнанных, этого призрачного множества, заявляющее о себе лишь в качестве внешнего современной политики, негативной вещи-в-себе. Это же заставляет нас спросить, исходя из нормализации изменения, превращения её в нейтрализованную и безопасную модификацию – что даёт шанс для такого изменения, которое бы уже не подчинялось каким-либо предписанным правилам, а взрывало их изнутри, отменяла бы их своей собственной действенностью. Иначе, как возможна Революция сегодня, что составляет своеобразное условие её мыслимости (зададим трансцендентальный вопрос, признавая, что мы сами заброшены в эту ситуацию)? Каковым должно быть основание данного действа, данного множества действ и фактов, а также, их следствия, позволяющие говорить о свершившемся (что не означает завершённом) изменении.

3. Столь мирная демонстрация собственных способностей упорядочивания на своей обратной стороне имеет радикальную исключённость. Отсутствие целей и ценностей, ставшее краеугольным камнем современного состояния, отказ от мессианства и больших метанарративов, ставит в центр политического голую жизнь, администрация которой становится единственной допустимой повесткой дня. Существуют только тела и языки, только индивиды и сообщества… Но жизнь, точнее биологическая фактичность всего живого, ставшее отправным пунктом всех идеологических построений, живёт настолько, насколько подпадает под формализующую её идентичность, насколько готова узнать себе в зеркале предписанного ей образа. Остаётся лишь индивид, стремящийся к беспрестанному увеличению наслаждения и разворачивающий это стремление во всецело упорядоченном жизненном мире.

4. Можем ли отождествить эту жизненную среду, то есть саму жизнь, и опосредующий её язык (точнее делающий возможной, допускающий)? Но язык не есть творение человека в полном смысле этого слова, его создание – работа, свершаемая без осознания себя как работы, это бессознательная деятельность (являющая важным элементом некоторых философских систем, в особенности Фихте), некое самопроживание жизни. Наука, политика (что сегодня означает и экономику) уже продемонстрировали нам множество промежуточных стадий – зверочеловек, homo alalus, «мусульманин» нацистских лагерей, население стран третьего мира, мигранты... Язык имеет свой исток в промежуточной стадии, он никому всецело не принадлежит, его границы не определены заранее. Это, по словам Агамбена, запускает монструозную антропологическую машину, схватывающую, выделяющую человеческое на фоне всеобщей неразличимости (вычленяющая сообщество людей из изначальной данности неформализованной биомассы) – она определяет человека, противополагая его неопределённому внешнему, отделяя его от животного. Но раз граница принципиально размыто, нет таких оснований, которые бы позволили однозначно фиксировать её, то такое решение всякий раз будет ситуативно, будет исходить из случайной комбинации интересов и сил, образующий сегодня наше политическое. Машина создаёт зону неопределённости, одним своим наличием, случайностью проведения границы, она размывает собственные формальные моменты – внутреннее (человеческое) и внешнее (животное) – оперируя только лишь с голой жизнью.

5. Итак, раз мы поставили вопрос о радикальном изменении, то, что позволяет нам говорить о том, что оно произошло? Между чем и чем пролегает революционный разрыв? Разве не является условием его материализации, проявления себя в мире, уже свершившийся раскол, уже завершенная отмена наличного порядка? Как мы можем отличить, узнать революцию от очередной комбинации сил, актуализаций того же Единого? Это заставляет нас основывать революцию, на чём-то, отличном от просто негативной воли тех, кто стремится к власти, стремится ради увеличения собственного наслаждения, количественного приращения доставляемых этим положением преимуществ (ценимых в той же системе). Мы должны спросить – пусть сегодня сама такая постановка вопроса (коль скоро мы признали, что есть только языковые игры) способна вызвать недоумение и иронию – существуют ли истины? И отсюда: кем является субъект этих истин (имплицитно допустим их множество, что ни в коем случае не означает их лингвистическую релятивизацию), точнее – кем является тот, кто вводит их в обращение, кто действует от их имени? Это требует от нас изложения доктрины события (в том виде, в каком она представлена у Алена Бадью, под знаменем математики и коммунизма ведущим борьбу против современного состояния политики и мысли).

Объект исследования. Внутренняя логика событий, актуализирующих проблему основания суверенности, то есть, подрывающих наличную систему, ставя вопрос об истине.

Предмет исследования.

1.Тип свободы политического субъекта, участвующего в таких событиях.

2. Способы субъективации (то, что делает некоторую соматическую единицу политическим субъектом).

Цель.

Показать возможность мыслить революцию в качестве события, предоставляющего основание.

Задачи.

1. Охарактеризовать тип свободы участников, или сторон, революции.

2. Описать, что и как их субъективирует, то есть утверждает в их идентичности, состоянии. Иначе, понять роль идеологии в субъективации участников политической борьбы.

3. Характеризовать внутреннюю логику революции, а также варианты такой логики:

А. Американская революция.

Б. Французская революция.

4. Описать следствия революции, точнее (а) механизм их выведения и (б) варианты обусловленных ей систем/идеологий (универсализм/биополитика).

5. Определить, исходя из внутренней логики события революции, какое идеологическое основание можно считать соответствующим ему.

Гипотеза.

1. Революция есть событие основания только потому, что она ставит вопрос об истине

2. Следствия революции только эгалитарными и могут быть.
I. «We hold these truths to be self-evident». Арендт, американская революция и учредительная власть.

1. «Мир пуст после римлян и полнится только памятью о них, которая на сегодня – наше единственное пророчество свободы» (Сен-Жюст). Проблема учреждения должна рассматриваться в контексте того, что проявляет, представляет её как проблему, в контексте открывающейся возможности учредить нечто - будь это восстановление утраченного положения, или ранее неведомый строй – а именно, революции. Назовём революцией – мы даём определения до каких-либо фактов для того, чтобы обозначить ориентиры для дальнейшего движения мысли в сторону определённого содержания – событие, проблематизирующее, подрывающее уже-установленное и сулящее, в неопределённом будущем, новое сообщество (причём, как мы увидим, две стороны этого понятия – подрыв и обещание – не обязательно должны совмещаться). Назовём чистым учреждением образование некоторого политического единства, которое может быть также и в качестве обещания (проекта) этого единства; иначе, выразим это в несколько абсурдной форме, это нечто произошедшее, но такое, что его материализация не мотивирована одним лишь фактом возникновения. То есть, его «появление» в мире – например, принятие партийной программы, заключение общественного договора (к последнему мы ещё вернёмся) - не тождественно обретению присутствия в нём, поскольку присутствие, в случае такой рассогласованности, оказывается призраком, подвешенным между прошлым и грядущим, существующим лишь как обещание присутствия, бытиё которого требует (и это же составляет его условие возможности) уже свершившейся расшатанности, подточенности той ситуации, куда вписан обязующийся субъект. Политический характер всего вышеобозначенного обусловлен не только требованием той тематизации, в сторону которой развёрнут текст (а также и той, которая позволяет ему разворачиваться), но ещё и постольку, поскольку это вопрос о сообществе, причём, не имевшемся ранее и входящим в мир в качестве следствия, результата случившегося. Здесь не важно, что именно побуждает к такого рода деятельности, так как, мотив этот (шире - побуждающее), выводясь в политическое пространство, институциализируясь, становится новым по причине одного своего появления (забегая вперёд, скажем - его непредсказуемости и негативности). Так произведённое сообщество должно выделить себя на общем фоне, причём, не столько отделиться от него, сколько заявить о себе, манифестировать собой возможность некоторого иного взгляда и того, места, откуда он ведётся (если прибегнуть к метафоре перспективы – указать точку, обеспечивающую его правильный, не искаженный вид). Но, объявление о собственном наличии не может утвердить этого наличия (из одного лишь чистого акта утверждения). К тому же, такое объявление обычно связано с революцией, которую невозможно схватить как таковую (зачастую она лишёна как всякой позитивности, так и фиксируемых временных границ, а высвобожденные ей силы – это особенно актуально для Французской революции [«чистая идея абсолютного зла» у Канта] - грозят обрушить всякое отсылающее к ней начинание). Необходимо, таким образом, качественное дополнение учреждения (как события, действия, процесса), способное гарантировать ему тот минимум стабильности, отталкиваясь от которого возможно движение к целям, отличным от грубой фактичности того места, где оно происходит. Революции требуется основание в прошлом – впрочем, она всегда и начиналась как подражание некоторому другому, располагающемуся на недосягаемой глубине веков – ту отправную точку, где права и свободы ещё не были утрачены, и возвращаясь к которой можно их восстановить. Но раз цель это реставрация, как сама революция может стать основанием свободы?

2. Французская революция, как замечает Арендт, произошла в ситуации Европейского Абсолютизма, характеризующегося тем, что закон своим источником имел персону короля². Но, монарх, заняв своё положение, встал на место, ранее занимаемое Папой и, не будучи приемником последнего, стал узурпатором. Этот факт было необходимо скрыть, что и было сделано при помощи потусторонней обманки; а значит, именно по причине своей секуляризованности, автономности от какого-либо внеземного начала власть нуждалась в религиозной санкции, которая оказалась условием её существования. Религия обуславливается произвольным характером монарха, не имеющего, в качестве своей причины, ничего, кроме акта присвоения и насилия, удерживающего присвоенное, откуда следует - божественное стало необходимым постольку, поскольку всякое божество отсутствовало. Раз суверен есть то, что производит всякий закон, то сам он, в тот момент, когда создаётся норма, не законен – он за пределами всякого порядка. Революция, разрывая власть традиции, ищет для себя нового авторитета, способного сообщить ей статус должного произойти – она находит его в самой себе, получая концептуальное воплощение в «учреждающей власти», нации Сийеса. Последняя, в свою очередь, перенимает те проблемы, которые преследовали короля, заставляя его переносить основание собственного господства за пределы этого мира. Народ, «третье сословие» выявляясь в событиях, отмеченных знаком минус, не обладает своим собственным образом, а именно, в отличие от свергнутого носителя высшей власти не может рассматриваться как персона, лишен всякой конкретности воплощения – развоплощён и рассеян. Если взять народ не в негативном определении – революционном – того, что направлено против наличного порядка, а в собственной инстанции, в чистом виде, мы столкнёмся с вне-системным избытком силы, производящим, благодаря своей неформализованности, всякую конкретную систему вне зависимости от её характеристики. Поэтому учреждающее, чтобы выйти на сцену - где выйти значит предстать в определённой роли и с определённой программой - должно закрепить себя за абсолютом, которым само оно, впрочем, и является. С другой стороны, такая операция суживает его до локальной и статичной фигуры, столь же уязвимой для высвобожденного революцией чистого насилия – им же и осуществляющегося – как и изначально враждебное старое. Будучи последней инстанцией в любом порядке, ради недопущения тотального уничтожения общества, учреждающее отделяет себя от себя самого, становится своим собственным богом и делает его основанием нового режима («Высшее Существо» Робеспьера). Самоограничение ради дальнейшего существования. Не оказывается ли трансцендированная безграничность абсолюта – предоставленная сообществу в моменте начала – символом полноты имманентной ему силы, а потому своеобразным «прообразом» цели бытия-вместе, невыражыемым элементом, постоянно уклоняющимся от своей символизации, непрестанно отсрочивающимся и упирающимся в грядущее – тем будущим, которое уже было в прошлом? Но она же может разыгрываться политически, превращаясь в фикцию, через принцип большинства («воля всех» Руссо) или отождествляться с волей вождя («уполномочивающая власть – это я», скажет Наполеон). Быть формализованной в некоторой в системе она может только согласившись стать собственной фикцией.

3. Колонизация Америки, заселение «нехоженой пустыни» было само по себе революционно, но чем являлась эта революционность, если она не обращалась против некоторой враждебной ей системы? Здесь отсутствовали угнетатели и угнетённые, а значит как борьба (с некоторым другим), так и её необходимость. Французская революция столкнулась с угрозой того, что высвобожденное насилие обрушит саму возможность основания; желание же её революционеров было негативно (обратилось против системы) – ими двигала нужда, как считает Арендт, в тех благах, порой самых простых, которыми не обладали низшие слои общества³. Для Американских революционеров путь к счастливому грядущему не предполагал разрушения наличного порядка - они отправлялись к опустошенному пространству, грозящему поглотить все связанные с ним мечты и проекты. Колонистов подвигало чистое стремление, где чистое означает факт того, что они исходили из разрыва со Старым Светом - оставление встало на место низвержения. Чтобы осмыслить это различие, а вместе с ним и Американскую революцию в собственной инстанции, обратимся к тому состоянию, которое, одновременно, и предшествовало, и положило начало колонизации – к не-месту этой колонизации, где нечто уже положено, но нельзя сказать, что именно. Mayflower Compact (мы проанализируем его в том виде, в каком он изображен у Арендт) заключался теми, кто выпал из системы и впал в естественное состояние (лишился всякой позитивной идентичности) – договор родился из опыта движения в тотальной неопределённости, направленному к столь же неопределённому будущему (месту, где это будущее предположительно возможно). Субъект здесь, познавая окружающий его хаос, а также свою исключенность из порядка Старого Света, оказывается предоставлен сам себе: в его распоряжении остаётся только трансцендентальный минимум, которым являлась способность обещать⁴. Присутствующие на корабле были объединены только своим пространственным расположением (покинуть пределы которого невозможно), а также, движением к неизвестному (в такой локализации) ⁵; иначе, они представляют собой неконсистентное множество. Здесь все уже явлены друг другу – но явлены не как участники, а в виде чистой множественности, поскольку то, в чём они участвуют ещё только надлежит сформировать. Это воспроизводит нулевой уровень социального, чистое вместе, данное до появления сообщества. Неприменимость предшествующего опыта, отсутствие какой-либо предсуществующей предприятию программы – делающее его своеобразным не-предприятием, или превращающее в задачу что-либо предпринять – заставляет субъекта повернуться к себе. Чистое вместе предъявляется двояким образом (и в обоих случаях предшествует конституции «я») - с одной стороны, это заброшенность в ситуацию; с другой, оно выводится из самой способности обещать - таковая требует того, перед кем я обязуюсь (значит, другой необходим). Субъект всегда сталкивается с этой неуничтожимой, а также бессмысленной, данностью, ограничивающей неизвестность относительно этого «перед кем», так как она есть тот минимум общности, который позволяет учредить новое сообщество, узнать себя в другом. Но, почему такая способность может положить начало социальному, отличающемуся от простой совокупности разрозненных элементов? Иначе, что значит обещать? Обещая, я предъявляю себя в качестве устойчивой точки, которая служит причиной некоторых обстоятельств и к которой, в свою очередь, эти обстоятельства сводятся - тем самым «я» гарантирует собственное существование как собственное (= ответственное). То же самое, по названным причинам, должно признаваться за каждой единицей, составляющей вместе. Но другой лишь предположительно стабилен, ещё ничем не подтверждён в своём постоянстве, и потому обращение к нему, с целью установления взаимных обязательств, ничем не мотивировано. Впрочем, раз обещание (то, с помощь чего только и можно знать неизменность) ещё не дано, то всякий субъект сам является для себя неустойчивым. Состояние описываемого нами неформализованного социального сопровождается тревогой, происходящей из обоюдной неуверенности друг в друге. Тревога негативно выявляет желание самосохранения (разделяемое всеми в данной ситуации) – если я ожидаю угрозы со стороны, но одновременно и сам являюсь её источником, значит есть то, что я желаю сохранить - это моя жизнь, осознающаяся теперь как принадлежащая мне и никому иному. Здесь собственность существования субъекта подтверждается им самим, подтверждается до акта обещания. Следовательно, это и есть искомая константа, опираясь на которую самозамкнутость каждого элемента может быть преодолена и первичная атомарность вместе снята в общественном договоре. На сей раз единицы ситуации уже мотивированы в решении учредить сообщество. Итак, если (а) способность обещать располагает конкретным адресатом, (б) тревога есть предмет для избавления, или тот, кто есть источник опасности сам стремиться избавить себя от опасности, (в) вместе дано и, учитывая вышесказанное, распознано по меньшей мере в своей минимальности, то документ, фиксирующий условия интерсубъективной определённости - эти общие всем правила коллективного бытия - становится необходим.

4. «Нехоженная пустыня», таким образом, организуется ещё до того, как они с ней непосредственно соприкоснулись – на неё заранее накладывается геометрия порядка, то есть проецируется Абсолютный Третий, рождённый из естественного состояния и предсуществующий своему материальному воплощению. На корабле воспроизводится призрачное сообщество, подвешенное между хаотическим прошлым и предполагаемо упорядоченным будущем, данным в качестве обещания его наличия, но всё ещё неопределённым. Здесь каждый подтверждён в своей отдельности столь же отдельным эмпирическим (частным) другим, который обретает себя тем же способом. Такое взаимное гарантирование индивидуальной жизни, взаимная идентификация, структурирует сообщество не потому, что фиксирует состояние первоначального равенства и однородности, сопровождаемое полнотой акта творения, а (наоборот?) в виду отмены, преодоления опасной неразличенности, - за счёт утверждения «собственного» существования как собственного, или предписания каждому идентичности (в двойном движении, где каждый сообщает её себе сам, вместе с чем, и тем самым, сообщая о ней другому, а также о своей единичности, но при всём этом принуждаясь к такому обмену ситуацией, созданной стремлением к самосохранению). Но, колоний больше чем одна и, следовательно, естественное состояние повторяется на более высоком уровне.

Кто в таком случае подписывает учреждающий документ? Джефферсон должен был представить Декларацию на рассмотрение тем, кто сам был представителем, а именно, представителем того, что им ещё только предстояло учредить – он представлял представителей несуществующего образования. Тот, кто здесь подписывается, даёт согласие на такую формализованность бытия-вместе есть народ, но народ этот ещё не существует как народ – для того, чтобы обрести себя в качестве коллективной личности, необходим конституирующий акт в виде принятия конституции⁶. Раз сообщество это цепь взаимных обязательств (произведённых способностью обещать), данных для того, чтобы сохранить эту способность за собой, остаться свободно действующей инстанцией - ограниченной настолько, насколько она не распространяется на обоюдно разделяемую «неограниченность» другого – то закон, как сумма таких обязательств, легитимен до тех пор, пока он сохраняет отсылку к своему акту основания, то есть изначальной произвольности. Свобода должна присутствовать на всём его протяжении, сопровождать развитие такового, обретая в нём более совершенные фигуры. Но, это суживает её, вписывает в ту траекторию, продолжая которую она только и «возможна», иначе, подводит таковую под определённое основание, из которого вынуждены исходить те, кто желают её сохранить. Обосновываясь, свобода лишается своей фундаментальной характеристики – возможности нового начинания: выдвижение иного основания оказывается запрещено, а значит даже система, столь превозносящая независимость, обнаруживает в себе деспотическое черты⁷. С другой стороны, невозможно представить политическое без такого минимального уровня деспотизма, без конституирования себя, изначально бесформенного, в политическую форму. Его появление связано с введением неразрушимой области простого присутствия (= нормы), следовательно, здесь отменяется изначальная несвязанность, и «свобода» - мыслимая как результат общественного договора - разрывает связь со своим актом основания. Кто является субъектом подписи? Тот, кто обещает, не тождественен тому, кто уже дал обещание – субъект пребывает в разладе с самим собой – он должен совершить самоубийство, отказаться от первоначальной предоставленности себе, вступить в договор с другим, а значит отдать себя этому договору (абсолютному третьему). Возникновение статичной нормы требует соответствия ей действия подчинённых элементов, а значит ответственность, которая ранее всецело сосредотачивалась на отдельной личности, переходит к этому «абсолюту». Если ранее индивид был единственной производящей инстанцией – последствия его поступков возвращались только к нему - то отныне он лишь операциональный объект закона. Подписывающий выступает здесь от имени собственной независимости, следовательно, учреждаемое его подписью учреждение, при прочих равных условиях, нелегитимно – подпись, исток последнего, изменяет представителям - те, кто её оставляют, в сам момент подписания, оставляют самих себя. Но подписывающий равным образом репрезентирует и ещё несуществующее образование, некоторое призрачное целое, охватывающее все наличные колонии. Таким образом, между этими прото-государствами должно быть минимальное единство, позволяющее им знать друг друга в качестве тех, кто разделяет общую судьбу. Это общее проблематично, ведь каждый из них располагает своим уникальным опытом и, по-своему, суверенен. Мы вновь сталкиваемся с условиями, подобными тем, в которых заключался Mayflower Compact⁸ – заброшенность в тот же участок пространства плюс движение в одном направлении к неопределённому грядущему – повторяющихся в новой, а значит иной, ситуации. На этом уровне естественное состояние уже в прошлом и является не более чем мифом, впрочем, всё ещё заявляющим о себе в виде следствий, разыгрываемых в настоящем, то есть в материализации и дедуктивном развитии рождённых тогда положений. Предельный опыт чистого вместе невозможно выразить как таковой, он постигается только будучи претворенным в некоторую символическую формы, постигается как такая символическая форма, являясь, в момент её появления, уже завершенным. Поэтому, он есть та предельная точка, одинаково несуществующая для всех колоний и одинаково дающая им начало – то единое, что разделяется не разделяясь, что взламывает всякую особость, демонстрируя за ней (невозможный) исток.

5. Что значит исходить из невыразимого истока? Такое «следование из» само ни из чего не следует – его причина, это «ни из чего», отпадает от него тогда, когда процесс выведения начинается, то есть после символического оформления. Оно заключено в круг: неартикулируемое прошлое, отправляющее (адресат здесь не столь важен) призыв определить его, своим наличием (возможностью) конституирует то, что призвано конституировать его самого, то есть создать из него миф. Такое прошлое заявляет о себе как нечто неформализованное и благодаря этой неформализованности – это вписанное в историю «неизвестное». Но история есть последовательность взаимно обуславливающих друг друга фактов, о каждом из которых мы осведомлены; тогда исток, с необходимостью имеющий в ней место, так как он расположен (где-то) в прошлом, включен в него, будет в то же самое время находиться вне порядка обстоятельств, поскольку как таковое оно вынесено за рамки причинной связи⁹. Рассмотрим это противоречие на уровне индивида¹⁰. Рождение есть вхождение в мир нового, но, в чём новизна этого нового, за исключением самой материальности факта? Само вхождение в мир - время, когда оно происходило - оказывается периодам безмолвия (младенчество, infantia – отсутствие речи), выпадающими из последующей «сознательной» жизни¹¹. Факт появления некоторой соматической единицы обусловлен множествами следствий, циркулирующих в ситуации, причём серии причинных цепочек никогда не прерываются – одна продолжается в другой, возникает там, где другая заканчивается, образуя тем самым непрерывный континуум. Если нечто, наличествующее в настоящем, обусловлено в своём бытии чем-то, имевшим место ранее, то, развивая такую логику, подводя её к пределу, мы столкнёмся с необходимостью введения идеи абсолютного основания - в качестве условия мыслимости всякого такого отдельного случая. Эмпирическое появление чего-либо освидетельствовано другим и вписано в общий порядок причин, пусть оставаясь неизвестным для конкретного индивида; в свою очередь, о первопричине невозможно сказываться утвердительным образом, она вне нашего мира и принципиально невыразима¹². Что открывает необходимость (для нас) такой симптоматической точки? Мы осознаём её парадоксальное наличие ретроактивно, когда уже погружены в ситуацию и существующие в ней связи, точнее, когда имеем опыт собственного начинания, который с необходимостью вытекает из деятельности. Деятельность есть условие человека¹³ - вступая на сцену мира, мы получаем способность создания чего-то ранее не существовавшего, мы приобщаемся к человеческой воле, этой абсолютной творческой спонтанности, которая, как мы видели, встречаясь с собственной полнотой, ограничивается и отменяется. Новизна факта рождения заключается, таким образом, в возможности обнаружения себя как активной инстанции, открытия, которое является также и возвращением, того, что всегда уже здесь, изначально дано нам, но при этом не из чего не следует и потому принципиально непредсказуемо¹⁴. Исходить из невыразимого истока значит раскрывать собственную невыразимость - чистую деятельность без цели, замкнутую в своём осуществлении – и пусть она отчуждается в каждом акте, но, через непрекращаемый труд, упорядочивающий и преобразующий мир, всегда приходит к нам вновь.

6. Чистая деятельность оказывается вечной идеей, одинаково присущей всякой ситуации и периодически возвращающейся – в разные времена и под разными знамёнами – ради основания самого акта основания, учреждения нового, с необходимостью следующего из такого рода стремления. Событие, например, революция будет тогда проявлением в мире этого раскола, этой самозамкнутой человеческой воли, ничем не обусловленной, и по этой причине только и могущей использоваться для легитимации «чуждого» ей режима. В перспективе, всякая институциализация оказывается в отношении неё внешней и с ней не совпадающей, поскольку невозможно вывести критерий определения «своего» - отсутствуют какие-либо истины¹⁵, осталась лишь всепоглощающая негативность. Полнота действия оказывается отрицательной – основывать акт основания значит ничего не обосновывать, так как, чтобы начать нечто новое необходимо прежде оставить старое. Но такое прерывание выбрасывает нас за пределы области мыслимого, поворачивает в сторону, как мы видели, невыразимого и пустого истока, что делает невозможным продолжение траектории такого возвращения – это стремление должно быть отчуждено само от себя ради собственного сохранения, то есть сохранения возможности позитивного утверждения. Начинание требует продолжения начатого, движения в определённом направлении, в то время как момент ещё не начатого начала связан с осознанием самой возможности движения. Поэтому субъект отступает от собственной спонтанности, прерывает произвольность в той точке, за которой лишь пустота, останавливает себя ради оставления минимального присутствия, того, отталкиваясь от чего можно избрать другой путь, заново установить, на этот раз новый, порядок. Это отчуждение осуществляется через инверсию учреждающей и учреждённой власти, где разрушение (те, кто таковое производит) познаёт собственный предел и преобразуется в созидание, что реализуется благодаря трансформации перформативных высказываний в констативные. Отход от первоначально движущего мотива принимает, в случае Американской революции, отличный от представленной выше логики оборот – революционеры здесь встречаются не со смертью, а с опытом уже произошедшей революции, с осознанным выходом из естественного состояния, который следует только обобщить и закрепить. Тогда почему она «не сумела избежать проблемы абсолюта»¹⁶? Но прежде, что означает необходимость фиксации опыта, выводящегося из обещания, то есть уже фиксированного в самом своём возникновении? Обещание имеет место в случайном мире, более того, рождается из хаоса (которой и заставляет его дать), следовательно, его последствия неопределённы, его результаты невозможно предсказать, а значит мотив, заставляющий таковое соблюдать (за исключением страха перед естественным состоянием) не явен и не способен предоставить искомой устойчивости. Таким образом, стабильность обеспечивается за счёт внедрения абсолюта, привязки конкретного политического начинания к «самоочевидным истинам», что отрывает его от изменчивости этого мира. Божественная гарантия подрывает самостоятельность человеческих действий, поскольку то, что ей гарантируется, перестаёт быть результатом совершаемой здесь и сейчас работы и становится данным извне, а потому навязанным и деспотичным¹⁷. «Люди американской революции» пытались скрыть беспрецендентность своих действий, выражая их в терминах реставрации, отсылая к недосягаемому античному прошлому – этим они снимали с себя ответственность, всё их предприятие теперь оказывалось как бы предначертано свыше, так, что такая потусторонняя необходимость лишь претворяет себя через них. Обусловленность подобного рода неприемлема – она лишает политическое действие его сущностного ядра, без которого оно перестаёт быть собой, а именно, превращается в мёртвый монолит и перестаёт быть производительной силой, вносящей в жизнь нечто новое. Революция ищет своё основание в том виде традиционной власти, несостоятельность которой сделала её возможной. Арендт пытается обойти указанное затруднение, полагая, что в случае Американской революции «мы считаем» доминирует над всеми аксиоматическими положениями. Бытиё-вместе, встав на место источника закона – что вовсе не предполагает отсутствия закона - предотвращает сползание системы в тиранию, так как власть здесь берёт начало из объединения ради действия, скреплённого взаимными обещаниями. Свободное и добровольное соглашение соблюдать определённые нормы должно позволить избежать подведения этих правил под трансцендентное в отношении в отношении данного соглашения положение, что оставило бы сообщество предоставленным самому себе, сделав его состояние здесь и сейчас единственным законодателем. Но, «мы» не существует до Конституции и потому совместное полагание чего-либо истинной будет само полагаться этой истиной: всякое законодательное произведение в таком случае лишается как своего адресата, так и гаранта. От чьего имени и кому мы предписываем правила общежития, если оформленного сообщества ещё нет?

В качестве кого я должен признавать другого? Подобие, взятое в своём чистом виде, не способно служить принципом узнавания, для выполнения упорядочивающей функции, то есть подведения восприятия другого под форму равенства (видения тождественным себе), она нуждается в качественном дополнении, одинаково относящимся ко всем членам сообщества. «Я» должно получить разделяемую с другими сущность, которая является основанием их общности (иначе, те, кто под это дополнение подпадают и становятся элементами целого). Следовательно, должен существовать и иной другой, отличный от эмпирического индивида, а именно, абсолютный третий, представитель всех индивидов, каждый из которых в свою очередь является представителем этого «представителя всех». Это круг, образующий (как операция) сообщество и который само сообщество образует из себя. Взаимная идентификация оказывается возможной благодаря общему, изнутри структурирующего каждый элемент грядущего социального. Общее, этот неизбежный абсолют, отличный от формальной и бессодержательной способности обещать, будет (мы предполагаем) обосновывать последнюю, позволяя ей проявиться и в то же время наполняя её. Попытаемся развить это направление – пусть оно прямо противоречит описанной выше траектории, но прохождение через него, рассмотрение его как проблемы (раз наш анализ учредительной власти привязан к анализу Арендт), необходимо для возможности дальнейших выводов.

7. Попробуем посмотреть на описываемый общественный договор с иных позиций. Теперь нас будут интересовать не те условия, при которых внедрение абсолюта в ситуацию становится необходимым, а природа этого абсолюта, его внутренняя «структура». В нашем описании возникновения сообщества (идущему вслед за Арендт) был упущен один важный момент – способность обещать, в качестве условия собственной реализации, требует наличия бытия-вместе, данного хотя бы в минимальной форме, в то время как бытиё-вместе само обусловлено уже существующими взаимными обязательствами. Таким образом, трансцендентальное производит собственную возможность, превращаясь в собственного отца и порождая себя. Как только мы сводим всё множество причин к одной точке, к предполагаемой первопричине, она разделяется в себе, становясь более чем одной – обещание немыслимо без обращенности к другому, пусть и предъявленному в виде опустошенной фигуры, сведённому к другой точке. Этот круг непреодолим и мы вынуждены считаться с ним, более того, исходить из него, то есть всякий отправляться от чистой множественности. Если нравственный закон существует внутри каждого члена сообщества и поэтому не может непосредственно проистекать из воли законодателя, значит законодательство не есть однонаправленный процесс, следующий из единственной точки, он направлен к выявлению вечной идеи и, одновременно, её развитию, иными словами, изначально вписан в круг. Все положения, призванные раскрыть общее, выводятся из его неустранимого присутствия, где, следовательно, различаться могут только степени этого раскрытия, зависящие от того, насколько обнаруживший их субъект в своём видении (внутреннем представлении) соответствует предмету собственного стремления. Познание, пусть оно и далеко от совершенства, побуждается и вынуждается самой истиной (Аристотель), то есть ещё не достигнутой целью. Кант считал невозможным общее законодательство для этического сообщества, поскольку закон уже есть внутри каждого его члена, пусть он порой неявен и требует прояснения, но, по определению, не может быть навязан в приказном порядке. Раз мы принимаем этические нормы уже данными, причем не в качестве социального конструкта, но как предшествующие социальному и являющиеся его условиями, то учредительной властью здесь будет внешняя обществу инстанция (где исключенность не означает отчужденности), которая, одновременно, перенимает все законы, подчиняется им наравне со всеми, но вместе с тем является и их источником, производящей и поддерживающей силой. Это Бог, «моральный миродержец», выносящий внутреннее во вне, представляющий каждому элементу его подлинную сущность, а потому и являющий собой общее¹⁸. Такая схема не способна объяснить возможность революции, последняя, при таком раскладе, оказывается за пределами мыслимого. Итак, если гарант интерсубъективной узнаваемости внутреннего разрушается, следует ли из этого разрушение самого внутреннего?

Попробуем перенести вышесказанное в контекст европейского абсолютизма. Король есть инстанция, проявляющая единство сообщества, которое всегда уже присутствует, но нуждается в подтверждении, то есть в своём утверждении в знании. То, что обосновывает бытиё монарха как монарха, его достоинство (бессмертное dignitas¹⁹), представляет собой наиболее полное воплощение разделяемых каждым этических норм. Его фигура, та, в которой внутреннее явлено в качестве внешнего, не есть сумма всех единичных индивидов, она также единична, точнее, сингулярна, поскольку проявляет и обеспечивает то, чем обладает каждый. Поэтому король не репрезентирует нацию, он репрезентирует собственное достоинство, подражает своему портрету – государь отражает само качество «государя». Существование суверена тождественно этому ставшему образом закону, чьё бытиё оно и олицетворяет, то есть сводит к определённому лицу. Индивид осознаёт себя элементом целого благодаря подражанию фигуре короля, подражанию ограниченному, не подразумевающего установления полного равенства, с последующей претензией на его место, а скорее проходящему сквозь материальную оболочку этого социального статуса к тому, что приходит в мир только через него, а именно, высшему принципу. Народ, чистое множество, таким образом, упорядочивается, отождествляясь с трансцендентным, но общим правилом, выведенным из него самого – то есть, репрезентация есть отношение, а также операция, с помощью которой единственно возможно обнаружение истины. Монарх находится в таком отношении с самим собой, значит, и это очевидно, он есть предмет для подражания только потому, что является материализацией божественного закона, видимым предъявлением невидимого, откуда следует – отождествление с его персоной есть отождествление с располагающимся над этой персоной. Государь становится лишь носителем превосходящей его абстрактной всеобщности, индивидуальная жизнь которого, несмотря на её необходимую, для отдельной системы, связанность с правом, может быть отделена от последнего. Божественный порядок не локализуем и не суживается всецело к своей земной реализации, он избыточен в отношении всякой единичности, а значит, король может быть свергнут от имени того, что делает (или делало) его королём. Когда суверен и общество могут начать войну?

Связь единичного существования с бесконечно превосходящей абстракцией нивелирует его – репрезентирующий её индивид вне отношения репрезентации будет исключён из круга людей, образованного данным подражанием. Достоинство суверена, поскольку оно есть высшая точка сингулярного (этой grundnorm), самозамкнуто и автореферентно – хоть таковое и отсылает к факту существования, являет себя в нём, через него, но своё основание имеет в ином, в радикально отличном от него божественном порядке. Если изъять из тела короля эту посредничающую, между потусторонним и посюсторонним миром, функцию, то его индивидуальное бытиё будет опустошено, то есть будет выведено за пределы нормы, поскольку жизнь такового перестанет сообщаться с тем, что предъявляет её некоторому другому, делает узнаваемой и признаваемой, иначе, встроенной в интерсубъективный режим - за юридической персоной остаётся лишь факт голой жизни²⁰. Но монарх является также принципом единства, воплощением самой нации, а потому не оборачивается ли его убийство самоубийством нации? В таком случае, возможна ли между ними война вообще? Что позволяет нам говорить о наличии этого между? Раз суверен есть земное обличие всеобщего нравственного закона, значит помилование тех, кто его нарушает недопустимо, так как нарушение равенства составных частей чревато гибелью целого. Допустимо ли помилование тогда, когда преступление совершено в отношении верховной инстанции, ведь в таком случае не создаётся несправедливости касательно пострадавшего подданного, взаимное тождество последних остаётся не тронутым. Государство, терпящее то, что грозит его уничтожить, само совершает преступление, так как этим оно сознательно дозволяет нарушение божественного права, институциализацией которого является. Когда народ не подчиняется господству закона, полагал Фихте, суверен вправе начать против него войну, но, с другой стороны, ещё Руссо замечал, что война возможна лишь между публичными лицами, а Сен-Жюст предлагал судить короля как внешнего врага²¹.

Каковы условия, при которых объявление этой войны допустимо и необходимо? Но прежде, что определяет меру сопротивляемости государства? Несогласие тех, кто ранее подчинялся всеобщему закону, есть проблема монарха, а не всеобщего закона, поскольку сама возможность такого отступления сигнализирует о том, что Государство не справляется со своей задачей блюсти божественный порядок на земле. С другой стороны раз структура «легитимного насилия» вообще необходима, раз её целью является поддержание того состояния при котором норма только и способна функционировать, значит между законом и тем, чему он предписывается существует неустранимый раскол, заранее отменяющий идею их полного совпадения. Не вписана ли в процесс утверждения закона некоторая изначальная и непреодолимая беззаконность, проистекающая из указанного несоответствия? Посмотрим с другой стороны, не сохраняет ли король сознание собственной исключенности, даже пребывая в данном статусе? Его особое положение, обеспечивающее превосходство над остальными членами сообщества, позволяет ему судить других за нетождественность идеалу, фактически – себе самому. Поскольку монарх единственный референт божественного закона, то решать о том, насколько то или иное положение соблюдается, он призван единолично. Но ничто действительное не совпадает с абстракцией (более того, возможность совпадения заранее отменена) – она, в качестве смысла этого мира, находится вне мира. Будучи целью его развития, идеал делает действительное средством к собственной реализации, иначе, материалом, из которого выстроится, в неизмеримо отдалённом грядущем (или вовсе посмертно, в следующей жизни) совершенный порядок. Такая идеальность заложена в проявленный на земле божественный закон в качестве условия его мыслимости – раз ситуация представляет собой нечто обратное декларируемым ценностям, то все правила, необходимые для бытия этих ценностей в конкретном, не исполняются и постоянно подрываются иррациональными силами нашей природы. Значит, следование ему есть длящийся процесс, бесконечное движение от порочной реальности, ставшей тем, что должно быть преодолено, к горизонту абсолютного торжества высшего принципа. Это ввергает действительное в «пространство аномии» (мы используем термин Агамбена) - в виду сущностной беззаконности последнего (сущностной, поскольку она есть условие идеального как идеального), всякий закон, упорядочивающий таковое, при столкновении со своим внешним (с материалом), то есть, непосредственно при упорядочивании как деятельности, оказывается приостановлен, обнаруживает невозможность актуализировать себя в полном объёме. Материал как бы проходит сквозь налагаемую на него форму, высыпается из неё. Обозначенное (само)прерывание нормы позволяет суверену вершить свой произвольный (без)законный суд – убивать, не совершая убийства. Таким образом, тот, чьей задачей является осуществление закона, наблюдение за его исполнением, сам не может таковой исполнять, а потому является первым преступником. Значит, короля можно судить от имени того, что он (якобы) воплощает. Вернём к заданному нами выше вопросу. Мы видим, что сопротивляемость легитимного режима неотличима от действий революционеров – с обоих сторон исходит ничем не санкционированное насилие (если не рассматривать в виде санкции отсутствие, или, скорее, невозможность, регламентации). Следовательно, преступным государство делает один лишь факт его свержения.

8. Идеал всегда сосуществует с насилием, на своей обратной стороне он содержит собственную отмену, которая делает его сразу возможным и невозможным – подвешивает в зоне принципиальной неопределённости. Значит, сделав очередной оборот, мы вернулись к исходному положению - совместное действие предшествует всякой абстракции, поскольку таковая полагается через него, следовательно, сообщество (его возможность) должно быть выведено не из абсолюта, а из взаимности как таковой. Социальность, неопределённая раскрытость в сторону некоторого другого, причём, большего-чем-одно, первична в отношении закона и представляет собой основание как его временности (изменения), так и постоянства. Абсолютный третий станет тем местом, к которому закон будет отсылать как к своему основанию, но поскольку таковой не является чем-то конкретным, непосредственно схватываемым, то такая отсылка будет существовать не в виде статичной и однозначной привязки, но в качестве непрерывного процесса обоснования. Поэтому Американская Конституция, в духе римской традиции, не разделявшей нововведения и изменения, пребывает в состоянии непрекращающегося творения, пересоздания, актуализирующегося за счёт возможности быть дополненной, исправленной, увеличенной²². Власть, таким образом, обнаруживает своего абсолюта²³ в самой деятельности непрерывного (пере)учреждения, которая отнюдь не лишена того, что она учреждает, но это что принципиально незавершенно и не имеет одного, раз и навсегда фиксированного значения. Ограниченность здесь сливается со свободой, хоть воля народа и перестаёт быть источником закона, передавая эти полномочия всецело отделённой от неё сфере – Верховному Суду, несмотря ни на что она не теряет своей самостоятельности, поскольку Конституция есть «текст, чьё значение основано только на интерпретации», причём интерпретаций столь же много, сколь и обещающих. Значит, она есть место, где «противоречивые интересы находят общее выражение, но никогда – идентичность значения»²⁴. Общество предшествует самому себе в качестве обещания общества, это всегда сущий абсолютный третий (больший-чем-одно), тот деперсонализированный и множественный кто, который и подписывает Декларацию, не формируя, а находя единство в (на первый взгляд рассеянной) совокупности индивидов. До учреждения всегда уже был долг учредить, некоторая негласная договорённость, скорее обречённость договориться, не позволяющая рассматривать акт основания на манер заключения торговой сделки, что делает его своеобразным не-договором, исполнением до того имеющей место необходимости, или актуализацией вечной виртуальности («есть и должно быть»). Идеал же искался тут, перефразируя Ницше²⁵, не ради обнаружения прошлого, из которого мы произошли, но в качестве того, что способно вдохновить нас на дальнейшее развитие²⁶.
II. Субъект нового времени.

«Макиавелли подводит нас к порогу современного мира. Он стоит в одиночестве посреди пустого пространства²⁷«²⁸. Его открытие отделяет политику от её идеалистического представления - теперь государственное единство, как и любое единство, взятое в своём чистом виде, стоит на краю пустоты. Всё то, что соотносило себя с собственным метафизическим началом, оказывается порядком фикций, отсылающих лишь к акту основания, подшитых к пустоте, из которой и черпаются эти иллюзии. Общество лишается естественной иерархии, власть – своего божественного оправдания, а история – конечной цели, и если точек опоры, располагающихся в трансцендентном внешнем, более не осталось – ведь вокруг есть только ничто – то каким образом вновь утвердить существование общества, на этот раз предоставленного самому себе? Чем окажется простое положение «существует», сказанное относительно какого-либо целого, если не чистым утверждением, не имеющим иной достоверности, кроме той, какую в неё вкладывает выражающий её субъект? Раз нет того, что разворачивается в каждом представимом облике наличного (например, в государстве), то космос («повсеместно пребывающее» без ограничений) заменяется множеством таксисов, чьё присутствие не является естественным продолжением дарящего себя бытия, а только результатом операции. Природа становится воплощенной неопределённостью, а значит, всякое составное целое теряет гарантию своего существования, ведь за ним располагается только произвол выражающего субъекта. Но, предполагаемое отсутствие статичных, «уже данных» форм дестабилизирует в том числе и субъекта. Последний обнаруживает себя в моменте остановки на некотором «что», точнее, полагания такого «что», а потому до этого акта основания пребывает в изначальном безмыслии. Здесь всё граничит с хаосом, только потому, что границы эти в первичном хаосе и были возведены, возникли из него самого. Во всяком «есть» обнаруживается возможность бесконечного дробления, так, что каждое единство будет состоять в свою очередь из единств, основанных на бессодержательном суверенном выводе. Чем тогда являются объекты нового метода? И можно ли вообще говорить о методе (коль скоро мы заявили об открытии)? Мы допускаем здесь, в качестве подхода Макиавелли, особый атомизм, рожденный временем, чьим единственным наполнением была его новизна (ведь всякая эпоха когда-то была новой) – то, что осталось после разрушения и разоблачения всех структур. Атом – как то, чем метод оперирует - это «форма» самой пустоты, некая предельная неуничтожимая точка, которая становится единственным источником всякой определённости, сама, в свою очередь, полностью таковой лишаясь, иначе, это субъект, единственная деятельная инстанция. Отсюда: попытаемся реконструировать его систему, ответив на вышепоставленные вопросы.

1. «Расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе» ²⁹. Это расстояние, открываемое во всяком должном, заставляет нас признать, или скорее узнать в целостности разрыв, конфликт, становление – что угодно, только не стабильность самотождественности. Целостность заключается в кавычки, выводится за пределы самой себя – она разоблачается как не более чем образ, чьё бытиё составляет оторванное от деятельности «не более чем». Но в последнем, когда мы распознали его как фикцию, тождество возвращается к нему в новом ранге, теперь это ложное именно как ложное (и никакое иное). Иначе, из него делается единичный случай мыслимого бытия, чья достоверность зависит только от того, насколько мы готовы принять его собственные условия, то есть, мысленно допустить существование такового на его собственных условиях. За ним раскрывается иное измерение, измерение действительности и практики – сама возможность такого допущения, не руководствующаяся в своих начинаниях никакими сторонними критериями. «Имея намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел следовать правде не воображаемой, а действительной – в отличие от тех, кто изобразил республики или государства, каких в действительности никто не видывал»³⁰. Воображаемая истина становится своеобразной идеей, всегда располагающейся среди других таких идей (ситуаций и/или терминов, состоящих из имён и закона их объединения), большей или меньшей величины, где такая величина, или скорее значимость, не является изначальной данностью, а зависит от вовлечённости в деятельность субъекта. Связь через участие заменяет дарение присутствия, раскрытие сокрытого – присутствие здесь вычитается всякий раз, когда мы имеем дело с той или иной идеей, поскольку о ней нельзя сказать «есть», ведь она не существует до тех пор, пока не начинает разыгрываться в мысли. Впрочем, постулируя их не бытиё (как таковых, взятых в собственной инстанции, без какого-либо соединения с субъектом), мы тем самым допускаем тот минимальный уровень бытия, который заключается в обладании минимальным существованием имени. Если мы представили мир как совокупность воображаемых сингулярностей, то есть как множество «миров», тех «пространств», где мысль разворачивает себя, то почему об открытии Макиавелли можно говорить как о революционном в отношении всех идеалистических представлений? Указание на их множественность не является новым и не содержит в себе потенциала для подрыва их могущества. Тогда в чём состоит особая сила этой критики? Открытие, таким образом, стоит понимать не в качестве выявления из одной и той же области ранее не явного, но в виде введения радикально иного, тем более радикального, что о нём известно как об ином, поскольку оно получает имя, но при этом само по себе остаётся невыразимым. Мы знаем, что нечто имеет место, но не знаем что именно. Если мир оказывается совокупностью единичных идей, причём ничем во всём своём объёме не упорядоченных, не схваченных некоторой общей всем тотальностью, то должна также существовать такая идея (имя), чьим единственным содержанием будет «быть не бытиём», иначе идея пустоты. Она одна характеризуется простотой, а её универсальность достигается за счёт отсутствия (= призрачного присутствия) в любом составном целом. Фундаментальное различие между двумя типами сингулярностей может быть выражено следующим образом: если все прочие единства являются мыслимыми, то здесь мы столкнулись с тем пределом, на котором обрывается мысль, с немыслимым. Что в воссозданном нами универсуме способно совпасть с этой симптоматической точкой (встать на её место)? «Из чего следует, что государь, если он хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности»³¹. Умение отступать, сама такая возможность, сообщает нам не только о перемене различных порядков, переходу от одного к другому, это определяет отступающее как такую инстанцию, чьей сущностью является разрыв, реализация которого и позволяет ей осуществлять себя поверх структур, между ними. Но государь (принц и его зеркало) это также и статус. Совет Макиавелли адресован тем, кто желает сохранить собственное положение правителя, mantenere lo stato, но lo stato используется как в отношении земель принца, так и аппарата управления, более широко – относительно искусства управления государством, государственных делах, cose di stato, что ведёт к способности править, состоянию самого государя, il suo stato³². Отсюда: что есть государь и как он связан с необъяснённым ещё понятием субъекта?

2. Принц это всегда некоторая политика, он обретает себя в особой связи с идеей, принадлежа некоторому единству, в котором он занимает соответствующее место. Без этого места, без stato о нём невозможно говорить в терминах власти/властвования, но, даже теряя собственное положение, он не перестаёт быть деятельной инстанцией и всегда может вернуть всё отнятое у него судьбой. Не является ли указание на саму возможность такой утраты тем более важной, чем более она соприкасается с практикой, демонстрируя нам даже не столько Открытие в действии, сколько то, что тайно заявляет себе в каждом таком действии? Принц становится символическим обликом, отдельным от непосредственного носителя такового, но носитель, в своей непосредственности, не совпадает ни с одним из таких обликов. С другой стороны, замечание, что власть есть не что иное, как искусство её удержания, сообщает нам о чём-то пересекающем данные идеи, о некотором процессе, в который все они включены и который их трансформирует. Тот, кто становится принцем, но также и канцлером, полководцем, заговорщиком, наконец, преступником, заключенным, во всех своих идентичностях является одним и тем же субъектом. Субъект, которому подлежат все определения, который может быть помещён в любую конфигурацию терминов, сам по себе совершенно пуст. Мы видим, что его содержание задаётся внешним, его облик есть некоторая комбинация означающих, предписываемая языком ситуации и выражающая то, сколько ему положено в том или ином положении. Но внешнее само создаётся и изменяется деятельностью, оно полностью зависимо от упорядочивающего его процесса и без последнего не могло бы быть. Субъект равным образом присутствует в каждой идеи, причём, не внося ничего постороннего в их аутентичное содержание, а наоборот, наполняясь последним, перенимая его в качестве источника своей оформленности. Он оказывается (и всегда уже есть) тем абсолютно простым, чему подлежат все возможные определения, образуя тем самым саму их возможность – иными словами, субъект и есть та предельная точка пустоты, что завершает регрессию терминов. Выше мы говорили про процесс, пронизывающий и оживляющий ситуацию, но оставили без ответа вопрос о том, что именно его производит. Сейчас, мы можем утверждать – процесс осуществляется субъектом, и последний явен настолько, насколько он в нём участвует, так как является его (процесса) отражением. Отсюда, основной характеристикой субъекта, предшествующей ситуативной характеристики такового, будет стремление. «Фортуна непостоянна, а человек упорствует в своём образе действий [курсив мой], поэтому, пока между ними согласие, человек пребывает в благополучии. И всё же я полагаю, что натиск лучше, чем осторожность…»³³. Если политика лишена идеалистического измерения (стоит на краю пустоты), то её процесс будет тождественен существованию субъекта, а именно, будет выражается через фундаментальные операции, выполняемые тем, кто им движет (кто упорствует в привходящих обстоятельствах). «Поистине страсть к завоеваниям — дело естественное и обычное; и тех, кто учитывает при этом свои возможности, все одобрят или же никто не осудит; но достойную осуждения ошибку совершает тот, кто не учитывает своих возможностей и стремится к завоеваниям какой угодно ценой»³⁴. Таким образом, эти операции (а) саморасширение, (б) самосохранение. На границе мыслимого, в конечной точке всего множества идей мы можем обнаружить неразличимость сущности и существования, схватываемую в виде чистого стремления, доступного каждому, кто проявит смелость быть. Это изначальное движение, бесформенное, но самоформирующееся, порождающее в своём разворачивании неисчислимое количество различных ситуаций. «Я» это не то, с чем нечто случается, не инстанция пассивного синтеза, способная только к восприятию, скорее, активность и пассивность здесь сливаются воедино - «Я» учреждает то, что впоследствии учреждает его самого. Всецело формируясь ситуацией, будучи в неё «заброшенным» оно не перестаёт упорствовать в бытии и так подчинять себе внешнее. Итак, что позволяет нам знать государя, точнее знать, как им становятся? «… переходя к тем, кто приобрел власть не милостью судьбы, а личной доблестью, как наидостойнейших я назову Моисея, Кира, Тезея и им подобных. Каждому из этих людей выпал счастливый случай, но только их выдающаяся доблесть позволила им раскрыть смысл случая»³⁵. Личная доблесть проявляется как участие в публичной жизни, оно отсылает к римскому virtu – гражданской добродетели, мужественности, которая не страшиться насилия и которой не чужд холодный расчёт. «Надо являться в глазах людей сострадательным, верным слову, милостивым, искренним, благочестивым — и быть таковым в самом деле, но внутренне надо сохранять готовность проявить и противоположные качества, если это окажется необходимо»³⁶. Таким образом, принц это тот, кто наиболее полным образом соответствует условиям (операциям), выделяющим «Я». Но раз таких деятелей всегда больше одного и раз некоторый порядок есть акт формализации внешнего, производимый субъектом, то полагаемые ими формы (= локальная упорядоченность, следствие работы самосохранения/саморасширения) будут смещать и налагаться друг на друга, тем самым творя обстоятельства, среду деятельности (= ситуацию). Это требует силы и осторожности: «из всех зверей пусть государь уподобится двум: льву и лисе. Лев боится капканов, а лиса - волков, следовательно, надо быть подобным лисе, чтобы уметь обойти капканы, и льву, чтобы отпугнуть волков»³⁷. В «пространстве», где сталкиваются различные силы и ведущие их воли, жизненно важно сохранить независимость, доблесть – только с её помощью возможно распознать случай, а значит расширить собственное существо. Отсюда: каково значение и роль случая?

3. «Каждому из этих людей выпал счастливый случай, но только их выдающаяся доблесть позволила им раскрыть смысл случая»³⁸. Чем представляется случай с точки зрения описанной выше перспективы? Прежде всего, это ослабление в цепи обстоятельств, момент их деформализованности, который открывает возможность для их иного упорядочивания. Но чтобы его обнаружить, чтобы он явил себя, не следует намеренно искать это тёмное себя, ведь его «самость» есть продукт нашей самости, результат (бессознательно?) проведённой и непрерывно проводимой операции, иначе, для этого необходимо чистое движение (= стремление), которое есть условие обретения некоторого случая, участия в нём. Случай неопределён и непредсказуем, это вдруг представляющийся шанс, проблеск, указывающий путь к всё большей независимости, к освобождению, намечающий траекторию, следование которой позволит разорвать путы необходимости (скованность обстоятельствами). Власть интерсубъективна, достигнутое в борьбе закрепляется, а на саму борьбу налагаются ограничивающие её правила – как в средствах, так и в целях; ситуация непрестанно упорядочивается. Но когда будет достигнуто подлинное единство? Не является ли случай той симптоматической точкой, где хаотическая множественность атомарных субъектов отменяет себя, а исполнившееся господство возвращает Италии утраченное единство, которое теперь является имманентным сообществу, всецело познанным продуктом человеческой деятельности? Речь, таким образом, идёт об исполненном случае – установленным единстве. Назовём установленным единством перенос характеристики локального «Я» на коллективное, качественный скачёк, где сообщество узнаёт себя в раздробленной совокупности индивидов и предоставляется само себе. Принц как бы отождествляется с социальным целым, но «предоставленной себе» оказывается не отдельная личность – stato всегда превышает и упраздняет частное как частное, учреждая, знаменуя собой режим общего. Lo stato, хоть и будучи составной аллегорией, не остаётся на уровне механической агрегации, это целое, принадлежность к которому только и делает из народа народ, но оно же ставит суверена, как то, что его олицетворяет, вне общества, поскольку он не может быть равен своему собственному элементу. Нам ещё предстоит вернуться к природе данной общности и уточнить её совместимость со всем вышесказанным. Оливеротто предательски убивает своего дядю (по материнской линии), Джованни Фольяни, подстроив ему ловушку на пиру, после овладевает всем городов Фермо, но вскоре его ждёт та же участь. Агафокл также «проложив себе путь жестокостью и предательством» «долго и благополучно жил в своё отечестве» - ему чужда доблесть, но всё же он лишен славы³⁹. Их методы коварны, но стоит ли этому удивляться, ведь если конечная цель объединение, абсолютное благо, все жертвы заранее оправданы. Но ставили ли они себе столь возвышенную цель? Главное здесь не столько средства, сколько цели, способ их постановки - не обладая славой, и даже не стремясь к ней, невозможно учредить режим общего, в глазах населения они так и останутся ловкими интриганами, а подчинение им будет покоиться только на страхе. Таким образом, возможна вторая линия развития – господство без единства, в котором случай не завершается, а проваливается сам в себя, оставляя атомизм без какой-либо трансформации – на этот раз каждый захвачен некоей чуждой ему силой, от которой он старается быстрее избавиться. Отсюда: в чём заключается истинность цели (её постановки)?

4. Не всякое господство ведёт к единству, у последнего должны быть определённые условия. Раз некоторое общее состояние (режим общего) есть результат деятельности субъекта, то условия единства будут тождественны условиям образа действий («то, в направлении чего» его движения). Каковы эти условия? В соответствии с вышесказанным мы можем утверждать, что те объекты, с которыми имеют дело, то, в чём упорствуют, разделяются в соответствии с целями на два класса – на общие (объединение) и на частные (господство без единства). «Не частные интересы возвеличивают государство, а общее благо. Заботятся же об общем благе одни только республики, ибо они исполняют всё, что клонится к общей пользе»⁴⁰. Кто является врагом не только республики, но и всякого объединения вообще? «Дворянами называют бездельников, живущих обильными доходами и нисколько не заботящихся ни о возделывании земли, ни о каких-либо других насущных занятиях. Присутствие их губительно во всякой республике и во всякой стране»⁴¹. Дворяне всегда сохраняют частную власть, они соотносятся с публичным за счёт за счёт самого этого публичного, то есть ради наживы – их virtu становится врагом всякой гражданской жизни. Итак, на что должно быть обращено стремление, что учредить единство? Партикулярная власть сама заинтересована только в партикулярном, она является потребностью чего-то, некоторого единичного блага, служащего удовлетворению столь же единичного индивида. Её расширение, мыслимое даже в глобальном масштабе, будет проводить выборку, руководимую интуицией удовольствия – из данного набора извлекается только то, что соответствует его концепту (нечто, способное его доставить), ведь потребность, как потребность чего-то, выбирает потребляемое, с необходимостью оставляя избыток. Иначе, это арифметическое присоединение новых частей ради обслуживания собственных переменчивых аппетитов, это режим не-всех. Такое расширение никогда не сможет охватить всю тотальность целиком, стать всеобщим, оно случайно и не постоянно, и повинуясь переменчивым движениям фортуны (внешнего), бросается из одной крайности в другую. «Он [тиран] не может подчинить приобретенные города подвластной ему столице и заставить их платить своему городу дань, потому что усиливать его тирану не с руки — ему удобнее разделить свое государство, чтобы все земли и провинции признавали главой только его. Так что своими приобретениями пользуется только тиран, а не его отечество»⁴². Люди, лишённые доблести (равно как и славы) «в случае успеха впадают в тщеславие и упиваются им», но как только обстоятельства повернуться не в их пользу, в трудную минуту «чаще думают о своём спасении, чем защите»⁴³. Если любое благо (то, что удовлетворяет единичную потребность в чём-то) ограничено и если оно представляет собой единственную цель стремления, то ты существуешь настолько, насколько имеешь доступ к нему - не имея опоры в себе, полностью зависишь от конфигурации внешнего. Великие же люди «при всех поворотах судьбы, остаются самими собой и сохраняют твёрдость духа, неотъемлемую от их образа жизни»⁴⁴. Их существование как бы обращается на само себя, оно ничего не желает, а само есть всякое возможное желание, желание как таковое, целостность, единая жизнь. Свободная от привязки к конкретной вещи, такая самость сосредоточена лишь на собственных условиях (операциях). Поэтому она вынуждена отказаться от представления себя нуждающейся в чём-то (ведь наличное это то, что следует преодолеть – Италия ещё не объединена) – движение к себе, таким образом, здесь будет движением к иному. Раз общее производится субъективным стремлением, а условия существования «Я» тождественны условиям единства (существования коллективного «Я»), то стремление, отказывающееся от целей частных нужд, осуществляющееся только ради осуществления (= направленное на себя), будет тем принципом, при помощи которого возможно определение, выявление оснований новой (всеобщей, объединяющей) политики и задаваемого ей сообщества. Назовём процедуру обозначенного выделения (постановки цели) истинностной операцией. Отсюда: Как такая истинность (скорее, её критерий) может обуславливать организацию нового государства, с необходимостью являющегося конкретным и историчным?

5. У наличной ситуации, даже если она является совокупностью слабых автономных образований, есть своё основание – она опирается на некоторый исторический опыт, понимаемый не просто как совокупность фактов, но как образ, идея этих фактов, сообщающая им цель и смысл. Иными словами, они находятся в истории, точнее, выявляются в ней, на определённых условиях, при которых они только и могут мыслиться, быть явными. Но такие условия являются локальными, они подобны перспективному видению, открывающему нечто с фиксированной точки зрения – необходимо придерживаться центра, чтобы видеть то, что здесь следует увидеть. Всякая идея может быть отделена от своих элементов, сообщаемый ей порядок не является абсолютным, а значит, навязываемые им условия представления чего-либо возможно переопределить. История вообще, то, на что накладываются различные формы, к чему подшиваются различные ситуации, остаётся той же, несмотря на многообразие определений. Её неопределённость, простая материальность фактов, не предполагает заранее какого-либо фиксированного направления интерпретации. Поэтому она, в качестве выражаемого, будет выражаться несопоставимыми друг с другом способами, каждый из которых обладает собственными условиями своей адекватности. Флоренция является наследницей Рима, она была основана римскими ветеранами во времена Суллы, а не во времена Цезаря, Рим же в свою очередь был велик настолько, насколько оставался верен республиканскому идеалу. «Поистине вызывает удивление то величие, которого достигли Афины всего за сто лет, сбросив тиранию Писистрата. Но еще больше удивления вызывает величие Рима, которого он добился, освободившись от царей»⁴⁵. Обращение к тому же необходимо по той причине, что «Я» было сформировано в этой, а никакой иной, ситуации, в которой и происходит разворачивание его бытия. Римская история есть родовое понятие, которое находит себя в истории всякого государства и всяких идеологических установок – она и должна стать точкой опоры для отделения истинных режимов от коррумпированных. Мы уже обозначали, прибегая к чему её можно сделать таковой. Это подлинное существование субъекта - стремление к общему есть принцип, позволяющий отобрать из прошлого воплощающие его моменты, а именно, найти то, что способствует задаче объединения. Поэтому Макиавелли высказывается через Тита Ливия - рассуждения последнего, будучи общепризнанно достоверными, но прочитываемые на новых условиях, способны ввести это новое понимание в ситуацию, дополнить её, и так показать ложность основания наличного режима – уничтожить его структуру и включить ранее исключенное (всех итальянцев). К Риму, представленному (= искаженному) в языке существующего порядка, истинностная операция добавляет условия, при которых он предстаёт перед нами в ином свете - так обнаруживается (получает имя) новое в прошлом. Новое потому, что его ещё только надлежит воплотить – следовательно, оно становится грядущим. «Многочисленные, любители истории наслаждаются разнообразием описываемых ею происшествий, но не мыслят о подражании [курсив мой], считая его попросту невозможным. Желая развеять это заблуждение, я счел нужным написать нечто необходимое, по моему разумению древности и современности, для понимания книг Тита Ливия»⁴⁶. Грядущее, которое уже было, прошедшее, переносимое в будущее в качестве идеала, прочерчивает траекторию, по которой движется субъект, стремясь к достижению подлинного существования (как индивидуального, так и коллективного). Традиционный ход времени с присущим ему порядком детерминации прерывается и переворачивается, теперь активистская деятельность задаётся не ближайшими фактами прошлого (их следствиями), она устанавливается из «будущего», а именно, с точки зрения целей, где она приобретает свой исток и свои ориентиры. Эта траектория возвращения к «забытым» истокам, к моменту подлинности, оккупированному властью частных интересов и поддерживающих их фикций; возвращения не к какой-либо догме, а всеобщему стремлению, как таковому невыразимому и потому претворяющемуся (с необходимостью не полно) в определённой догме⁴⁷. «Высшее благо она [наша религия] видит в смирении и униженности; древние же полагали, что оно — в величии духа и во всем, что придает человеку силы»⁴⁸. Истинностная операция будет, таким образом, редукцией, выключающей мир с целью добраться до его неразрушимых компонентов, исходя из которых предстоит перестроить действительность. Так полученное основание всецело негативно в отношении данной действительности. Хоть оно и представлено в некоторой абстракции (Рим), но такая абстракция тождественна практике, она взламывает собственную абстрактность и становится чистой имманентность. Конечная цель это уже не очередная обманка, здесь идеология снимает себя, обнаруживая фиктивность всякого порядка представлений и локальных целей - перед активистами тем самым открывается всеобщий горизонт того, что уже здесь⁴⁹, но на достижение чего необходимо направить все свои усилия. Здание наличного социального порядка (точнее, его отсутствия) подрывается; тот исток, который он считал своим и связь с которым придавала ему легитимность, отвоевывается обратно – на том же месте восстаёт монумент нового режима. Отсюда: Кто будет посредником в воплощении намеченного идеального плана?

6. Новое – это возвращение истины, стремления к общему, которое одно и то же во всех возможных ситуациях. Таким образом, в каждой из них идеальное основание, происходящее из такой направленности субъекта, будет иметь различных посредников. Как их распознать? Это те, кто исключён, но не желает мириться с подобным положением, и признание кого (введение в ситуацию), разрушает власть партикуляризма, возводит на его руинах новую форму общности. Макиавелли был убеждён, что союз между итальянской буржуазией и абсолютной монархией послужит не только восхождению первой, но и национальному возрождению. Различие между республиканством «Рассуждений» и ставкой на диктатуру «Государя» не кажется нам противоречием, ведь для тех, кто не имеет «ни главы, ни порядка», кто «разгромлен, разорён, истерзан, растоптан, повержен в прах» не может быть иного выхода, кроме как присягнуть на верность «новому государю»⁵⁰. Нельзя ли здесь проследить минимальное сходство между его учением и иными революционными доктринами? В обоих случаях мы видим низвержение идеализма, открытие за разноцветными обманками действительных мотивов и движущих сил, апелляцию к исключённым, призыв к объединению усилий, дисциплине и солидарности. Скорее это некоторая общность судьбы, разделяемая многими историческими эпохами и их действующими лицами; это повторение одного и того же жеста, проявляющего в разнообразных ситуациях под разными именами. Существование, как общее всем «мирам», представляет собой основание для утверждения истинного существования одного и только одного мира, а значит, при соответствии собственным условиям, обозначает путь для более радикального единства, уже выходящего как за пределы Италии, так и за всякие пределы вообще (что выходит за рамки исторических задач Макиавелли). Реализация такого идеала (идеального основания) всегда сталкивалась с множеством препятствий – необходимо хранить ему верность, но при этом быть столь же коварным, сколь коварны твои враги, а это значит – существует второе, реальное основание, с необходимостью дополняющее первое. Эпаминонд под прикрытием лояльности, подготовил восстание в Фивах – он обучал молодых людей тем, что в форме игры заставлял их состязаться в силе с чужеземными солдатами и таким образом пробудил в них сознание собственной силы. Не делает ли это из него великого охотника, «ловца человеческих душ»? «В жизнеописании Кира Ксенофонт сообщает, что когда правитель персов напал на царя Армении, он, расставляя войско перед битвой, напомнил своим людям, что им предстоит не что иное, как одна из неоднократно устраивавшихся ими охот. Тем, кого он посылал сидеть на холмах в засаде, он говорил, что они должны уподобиться охотникам, натягивающим сети между вершинами, а тем, кто двигался по равнине, — что они напоминают загонщиков, выманивающих зверей из их логовищ, чтобы они попадали в сети»⁵¹. Но это не только стратегическая хитрость, или комбинация в шахматах, идеал позволяет избежать более опасных ловушек – идейных, постулирующих наличное как равное природе (естественному). Он позволяет увидеть ложность и искусственность общества, а следовательно – денатурализовать и перестроить его.

следующая страница >>