Философский очерк

Н. И. КРЮКОВСКИЙ

КИБЕРНЕТИКА

И ЗАКОНЫ КРАСОТЫ
ФИЛОСОФСКИЙ ОЧЕРК

МИНСК ИЗДАТЕЛЬСТВО БГУ им. В. И. ЛЕНИНА 1977
7

К 85

Рекомендовано кафедрой истории философии, логики и марксистско-ленинской эстетики БГУ им. В. И. Ленина

Рецензенты – доктор философских наук, профессор Е. Я. Басин, доктор филологических наук, профессор В. В. Мартынов

Вместо введения

«Если бы наряду с точными науками у нас была узаконена область неточных наук, первое место в ней по праву заняла бы эстетика», – так охарактеризовал нынешнее состояние эстетики театральный критик, режиссер и художник Н. Акимов. Подобная оценка звучит, скорее, как порицание эстетике, а не похвала. Слишком уж очевидны успехи точных методов исследования и неудовлетворителен эмпиризм, не желающий видеть за деревьями леса. Но тем не менее споры о месте эстетики среди наук ведутся, поскольку в этом вопросе, действительно, еще много неясного и нерешенного.

Бурное развитие новых методов исследования, связываемых обычно с кибернетикой и активно проникающих сейчас и в эстетику, не случайно. Оно свидетельствует о том, что в современной эстетической науке начинается период активного обобщения фактов, собранных в прошлом. Как известно, в разных областях человеческого знания эти периоды наступают не одновременно. Классическая механика, например, переживала такое состояние уже во времена Ньютона, когда эмпирических наблюдений стало достаточно для логического их обобщения и наблюдения начали обрабатываться математически. Структурная физика достигла этого рубежа в середине XIX в. Дольше всего держались на эмпирическом уровне биологические и особенно общественные науки, отчасти потому, что объекты их изучения обладают весьма сложной и насыщенной элементами случайности структурой, отчасти потому, что математика была более приспособлена для описания простых, механических систем и объектов. Однако необходимость перехода к точным и строгим приемам описания фактов и их изучения чувствовалась все явственнее и здесь.

Собственно, «Капитал» К. Маркса явился первым значительным шагом в этом направлении, если не считать попыток представителей различных идеалистических точек зрения. Не случайно К. Маркс любил повторять известное еще со времен Платона высказывание, что наука становится наукой в. полном смысле слова только тогда, когда она начинает пользоваться математикой. Г. Клаус даже называет К. Маркса первым кибернетиком [64, 24]^¹. Это же пишет о К. Марксе и Л. Берталанфи [15, 35]. Есть тут и этический аспект, который хорошо был в свое время выражен Стендалем. «Мой восторг перед математикой… – писал он, – вытекал из моей ненависти к лицемерию: мне казалось, что в математике немыслимо лицемерить» [цит. по: 139, 152]. Возникновение кибернетики – науки о динамических саморегулирующихся системах, или, как ее определил Н. Винер, науки о связи и управлении в машинах и живых организмах, было воспринято специалистами с вполне понятными надеждами и интересом. Ведь общество и является такой динамической, подвижной, благодаря большому содержанию случайности, и в то же время строго саморегулирующейся системой. В обществе обнаруживаем мы все то, что составляет предмет изучения и математической логики, и теории вероятностей, и теории информации, и теории обратной связи, т. е. тех наук, которые теснейшим образом связаны с кибернетикой.

Неудивительно поэтому, что кибернетические методы исследования начали неудержимо распространяться в различных областях обществоведения. В философии, экономике, лингвистике и психологии они заняли уже прочное место, весьма обогатив арсенал исследовательских средств, а в правоведении и эстетике еще пробивают себе дорогу. Как и при любом резком переходе от привычного старого к еще неизведанному новому, здесь не обошлось без издержек развития. Одни, например, считали этот переход опасным заблуждением и всячески старались противостоять ему, упрямо держась за прежние позиции. Другие же, наоборот, в пылу энтузиазма склонны были считать кибернетику и ее методы чуть ли не единственным орудием достижения истины, а все прошлое – плодом невежества и недомыслия. Лучше всего, пожалуй, это видно в эстетике. Даже невинные попытки применения к эстетике логического метода исследования в его традиционном терминологическом облачении производили на некоторых противников кибернетики, по их собственному признанию, тяжелое впечатление. Совершенно естественные логические переходы представлялись им монотонным перезвоном цепи, куда-де заковано живое содержание мысли, или в лучшем случае – игрой ума, более или менее остроумно плетущего цепочки категорий, и т. д. Вместе с тем иногда велись дискуссии о возможности полной замены устарелого «ручного труда» художника, поэта и композитора трудом машинным. Более того, высказывались даже убеждения в том, что вообще человеком будущего будет не что иное, как кибернетическая машина! [30].

Совершенно ясно, что и то и другое – крайности. Развитие науки, как и вообще всякое развитие, происходит диалектически, т. е. эволюционно и революционно. Бесконечное количественное нарастание и совершенствование одних и тех же методов и установок так же невозможно, как невозможны новые, качественные скачки и перевороты на пустом месте. Это очень банальная истина, но нельзя ее не вспомнить еще раз.

Возникновение кибернетики и связанных с нею научных новшеств было подготовлено всем предыдущим этапом развития науки, точно так, как было подготовлено в свое время открытие дифференциального и интегрального исчисления. Кстати, появление этих могущественных средств математического исследования, произведших не меньший, если не больший, переворот в науке, также сопровождалось ожесточенными спорами. Одни относились к этим методам подозрительно, другие же склонны были считать их универсальным и всемогущим средством для производства научных открытий в любых областях науки [113, 147]. Тот факт, что появление кибернетики было подготовлено всем предыдущим ходом развития не только конкретных наук, но и философии, не всегда, однако, учитывается даже крупными специалистами. Так, Г. Рейхенбах свою книгу «Развитие научной философии» [174] начинает с цитаты из Гегеля, цитаты нарочито темной и абстрактной, которую он приводит исключительно для того, чтобы подчеркнуть, что-де новая научная философия ничего общего не имеет с подобного рода философствованием. Обсуждая затем двойственный характер электрона и восхищаясь научной смелостью Луи де Бройля, предложившего считать реально существующими оба взаимно противоречащих состояния электрона, Г. Рейхенбах оставляет без внимания то, что теоретически такая двойственность и противоречивость были давно осмыслены, и не кем иным, как тем же «темным и тяжеловесным» Гегелем. Еще у Гегеля мы находим понятие о диалектическом противоречии, еще Гегель пытался, пусть с идеалистических позиций, дать описание мира как сложной системы, состоящей из многих ступеней, или, как сказали бы мы сейчас, подсистем. Диалектика общего и особенного, сущности и явления, систематически разработанная все тем же Гегелем, дает возможность философски осмыслить и связать между собой некоторые понятия самой кибернетики, такие как, например, информация, обратная связь, саморегулирование, знак. Более того, понимание развития как борьбы противоположностей способно, по нашему убеждению, дать чрезвычайно действенный стимул для дальнейшего развития кибернетики, тех ее областей, которые занимаются описанием и моделированием недискретных, развивающихся систем. Как известно, «классическая» кибернетика возникла на базе двузначной логики, которой недостаточно для отображения переходных состояний. И не случайно из гегелевской диалектики исходил польский логик Л. Роговский [175], предлагая свою четырехзначную логику, или, как он ее назвал, логику направления, которая как раз фиксирует не только основные, но и переходные состояния и с помощью которой можно в принципе описывать изменения, развитие.

Все это особенно хорошо видно на примере использования логических и кибернетических методов исследования в области эстетики. Здесь нет необходимости доказывать целесообразность применения к эстетике логического метода в том смысле, как понимали его К. Маркс и Ф. Энгельс. Об этом достаточно подробно говорилось в других работах [69; 70].

Остановимся на возможности применения кибернетического подхода к эстетическим явлениям. Известно, что любая наука описывает не только определенные факты, но и систему взаимоотношений между ними, специфику такой системы. Именно этим объясняется правомерность использования логических методов в эстетике, благодаря чему последняя теряет односторонность эмпирического описания и становится наукой теоретической. Однако дело не только в этом. Если в начале своего развития наука отражает и познает мир как совокупность вещей, а в период своей зрелости – уже как некую систему вещей, то в дальнейшем с неизбежностью вырисовывается необходимость отражения и описания мира как системы систем. И это естественно, так как мир, материальная действительность представляет собой целостность, единство в многообразии. Поэтому и отдельные науки, изучающие отдельные системы, составляющие это всеобщее целое, именуемое действительностью, должны постепенно объединяться в систему наук. Конечно, отдельные науки не существовали и не существуют в абсолютной разобщенности. Их объединяет прежде всего мировоззрение, философские принципы. Но объединение это должно проявляться и в сфере более конкретной: в методах и приемах исследования, в понятийном и терминологическом аппарате. В конечном итоге происходит как бы перевод данной науки с ее собственного «диалекта» на всеобщий язык науки. В качестве такого всеобщего языка выступают логика и математика.

Нет нужды доказывать, насколько выигрывает каждая отдельная область познания от подобного выхода за свои собственные пределы. «История науки учит нас… – пишет по этому поводу Г. Клаус, – что когда уже известные факты и связи можно заново сформулировать в рамках новой теории, то почти всегда получается нечто существенно большее, чем простое повторение старого в новом обличье» [63, 395]. Убедительным примером этого может служить современное языкознание. В классическом языкознании язык рассматривался как нечто уникальное, единственное и потому изолированное от внешнего мира, хотя лингвисты все время утверждали, что язык связан и с внешним миром, и с обществом, и с мыслью. Утверждения эти, однако, основывались или на умозрительных абстрактных принципах, которые, чтобы стать научными, не могли быть еще достаточно конкретизированы, или на отдельных наблюдениях, которые можно было бы назвать сугубо эмпирическими. Методика изучения языка, также узкая, предназначенная для круга только языковых явлений, не подходила для употребления в других областях, а выработанная в других областях науки, например в математике, была не приспособлена для использования ее в языкознании.

Неудивительно поэтому, что новая методика, связанная с тем, что обыкновенно называют структурной лингвистикой, была воспринята лингвистами как свежий воздух. Многие явления и соответствующие им понятия, которые до сих пор воспринимались как нечто сугубо специфическое и индивидуальное, оказались аналогичными, или изоморфными, явлениям и понятиям, присущим другим областям действительности и науки. Представления о языке, истолкованные с точки зрения теории информации, необыкновенно расширились и обогатились. Язык занял определенное место в системе других общественных, и не только общественных, явлений. Его структура оказалась родственной структурам других объектов изучения и т. д. Это, в свою очередь, открыло в принципе возможности для применения в лингвистике методов исследования гораздо более изученных структур, и прежде всего математики. Далее, в своем классическом описании язык представлял собой весьма пеструю картину. Различные его области, или уровни, описывались с разных точек зрения. Например, фонетика, лексика и синтаксис изучались по-разному: в фонетике применялся уже в известной степени системный анализ, из которого и развилось то, что впоследствии не совсем точно было названо структурализмом, в лексике – чисто количественные эмпирические методы, синтаксис опирался на аристотелевскую формальную логику. Современные методы изучения показали, что язык един на всех своих уровнях. Сами законы, действующие на этих различных уровнях, начали трактоваться как следствия неких более общих законов, которые присущи языку как целостной системе, что и придало языкознанию гораздо более последовательный, систематический характер. В этом, пожалуй, наибольшая ценность новой методики в языкознании, ее эвристическое значение, по сравнению с чем открывающиеся возможности для практического применения кибернетических машин (например, машинный перевод) представляются чем-то второстепенным и само собой разумеющимся! У нас же эвристическое значение кибернетических методов исследования, наоборот, недооценивалось. Противники таких методов скрепя сердце признавали возможность и даже относительную целесообразность того же машинного перевода и решительно восставали против какого бы то ни было теоретического значения структурального, системного подхода к языку. На самом же деле ценность такого подхода к языку, и не только к языку, именно в его теоретической важности.

Сказанное в такой же мере относится и к эстетике. Искусство, один из важнейших объектов изучения в эстетике, при кибернетическом истолковании оказывается областью, непосредственно родственной, между прочим, и языку. И то и другое представляет собой специфическую знаковую систему и уже потому имеет свои общие законы, которые могут быть описаны с помощью теории информации. Будучи знаковыми системами, или, говоря шире, средствами связи, они занимают определенное место в обществе, этой, в свою очередь, большой и сложной системе.

То, что язык и искусство – близкие родственники, видно, впрочем, уже из факта существования художественной литературы, в которой оба этих общественных явления как бы слились воедино. Однако интенсивное развитие искусствоведения и языкознания, как и дальнейшая спецификация и специализация отдельных родов и видов искусства, вело к тому, что между литературой и искусством все более и более ширилось некое искусственное по своей сути различие. Об этом говорит уже само выражение, бытующее даже в нашей специальной печати – «искусство и литература». Как будто литература – не искусство! Намечалась даже тенденция к выделению и музыковедения в некую самостоятельную «музыкальную эстетику», хотя, казалось бы, эстетика должна быть одна, так как это наука обо всех видах искусства, и не только об искусстве, но и атом, что в этих видах отражается или выражается.

Такое все углубляющееся разделение имело следствием то, что в каждой из этих областей упор делался на специфические признаки и черты и совершенно оставлялись в стороне общеэстетические закономерности. Это видно на примере все той же художественной литературы. Литературоведение и языкознание настолько разошлись между собою по своим методам, что утратили все существовавшие между ними связи, а по поводу стилистики, этой науки, которая их объединяла и которая занимается именно художественным языком, велись даже споры: куда ее отнести – к литературоведению или лингвистике. В результате и в эстетике, и в конкретных искусствоведческих науках на первый план начал выдвигаться самый вульгарный эмпиризм, стало осуществляться накопительство фактов ради накопительства. Все это невольно напоминало о небезызвестном искусствоведе-эмпирике Фульгенции Тапире, который, если верить Анатолю Франсу, однажды погиб под потоком обрушившихся на него карточек, успев лишь в ужасе воскликнуть: «Сколько искусства!»

Вполне естествен поэтому тот интерес, с которым эстетики и искусствоведы встретили попытки применения кибернетических методов к их наукам. Выявление черт, общих для всех эстетических явлений, для всех видов искусства способствует консолидации самой эстетики как науки. Единообразный подход и диктуемая им методика дают возможность представить эстетику в виде системы эстетических понятий и категорий, которая адекватно описывает систему самих эстетических явлений. Тот же факт, что последние образуют систему, не должен вызывать сомнения, ибо внешний мир есть не какое-то чисто количественное, суммарное множество отдельных фактов, а целостная, строго организованная их система.

Система же эта имеет определенную структуру, которую удобнее всего описывать с помощью именно кибернетических методов. Собственно, сам термин «кибернетические методы», пожалуй, не совсем соответствует тому, что под ним подразумевается. Обычно это словосочетание вызывает представление о счетных машинах и прочих кибернетических устройствах, что как раз и играет роль жупела по отношению к противникам подобных методов. Под кибернетическими методами следует понимать прежде всего совокупность таких современных научных средств исследования, как математическая логика и теория множеств, теория структур и систем, теория информации, теория вероятностей, многие из которых, кстати, возникли и развились задолго до возникновения кибернетики как таковой. Поэтому, когда речь идет о применении кибернетических методов в области эстетики, менее всего имеется в виду, что для этого обязательно следует закладывать в электронную машину произведения искусства или тем более с ее помощью таковые заново создавать. Однако если подобный опыт проводится строго научно, результаты его также могут быть очень интересны, так как помогают выявить и познать внутренние закономерности данного вида искусства. Таковы, например, известные работы Р. X. Зарипова [51]. Правильнее, пожалуй, было бы называть эти методы просто современными научными методами, хотя это звучит уже, наоборот, слишком широко.

То, что наша эстетика сейчас остро нуждается в. систематизации, очевидно. «Крайней необходимостью, – совершенно справедливо писали по этому поводу еще в 1965 г. А. Ф. Лосев и В. П. Шестаков, – является уяснение в общем немногих необходимых категорий – основных понятий, без которых невозможна эстетика как наука… В настоящее время советская наука имеет все основания для построения научной теории эстетики и создания научной истории эстетики. Беда лишь в том, что пока сделано не так уж много» [75, 8–9]. Разумеется, чтобы в результате уяснения основных эстетических понятий и категорий возникла теория эстетики, необходимо привести эти понятия и категории в систему.

Эстетика уже вступила на путь такой систематизации. Более того, началась энергичная работа по применению новейших исследовательских методов, в том числе и кибернетических и даже чисто математических, к области эстетики. Первые попытки в этом направлении, собственно, не так уж и новы. Например, интересные и до сих пор не утратившие своего значения работы Г. Биркгофа [146–148] были опубликованы еще в 30-х годах. В советской послевоенной эстетической литературе одной из первых ласточек в этом отношении явилась статья Л. Н. Столовича «Опыт построения модели эстетического отношения» [110], затем были опубликованы работы Ю. М. Лотмана [76; 77], Ю. А. Филипьева [127], Л. Б. Переверзева [92] и ряд отдельных статей. Переведены солидные, хотя и небесспорные в иных отношениях работы А. Моля [79; 80], в которых, кстати, приводится богатая библиография, освещающая этот вопрос в зарубежной эстетической литературе. Издан сборник переводных статей «Семиотика и искусствометрия» [105], сборник «Структурализм: «за» и «против» [114]. Нужно также отметить, что в последнее десятилетие началась активная разработка математических методов и искусствоведами-практиками. Об этом говорят, например, исследования архитекторов Г. Г. Азгальдова [6], Ю. Г. Божко [21] и других авторов, которые идут от частного к общему. Их работы уже сейчас удачно смыкаются с работами авторов, идущих от общего к частному. Все это составило ценный фонд новых идей в эстетике, с которыми уже нельзя не считаться.

Большую помощь при построении системы эстетических категорий может оказать и гегелевская эстетика. Не случаен острый интерес, который возник сейчас к Гегелю у таких ученых, как А. Моль и М. Бензе. Впрочем, у М. Бензе интерес к Гегелю, скорее, исторический: он целиком относит гегелевскую эстетику к прошлому, классической эстетике бытия (Seinästhetik) и считает, что она не имеет отношения к современной, неклассической эстетике знака (Zeichenästhetik) [143, 2, 21–26]. Противопоставление это, как увидим, не имеет достаточного основания. Предложенная Гегелем система эстетических категорий, которые он связывал с определенными эпохами в развитии искусства, содержит в себе много ценного: диалектическую интерпретацию этих категорий, понимание их как различных состояний диалектического противоречия и поэтому связь их с развитием, с историей. И хотя само это развитие, понимавшееся Гегелем как чередование символической, классической и романтической форм искусства, остается, в сущности, застывшей надысторической схемой, оно может и должно быть прочитано с точки зрения современной науки и увязано с реальной историей.

Говоря о применении к эстетике современных научных методов, следует иметь в виду, что излишняя горячность и торопливость здесь также вредны. «История науки свидетельствует о том, – пишет по этому поводу Л. Берталанфи, – что описание проблем на обычном языке часто предшествует их математической формулировке… Вероятно, лучше иметь какую-то нематематическую модель со всеми ее недостатками… чем начинать со скороспелых математических моделей» [15, 46–47].

Какой-то комплекс понятий может быть подвергнут дальнейшей научной обработке с помощью математического аппарата в том случае, когда и то и другое находится на близких уровнях абстракции. Если обрабатываемый фактический и понятийный материал обобщен еще недостаточно, то попытки использования здесь математики к успеху не приведут. Примером этого могут быть те затруднения, которые испытывает сейчас структурная лингвистика, и в особенности теория машинного перевода. Энтузиазм «медового месяца» союза лингвистики с кибернетикой сменился чувством некоторого разочарования: лингвистика, несмотря на свою относительно высокую по сравнению с другими гуманитарными науками логическую строгость, оказалась все-таки еще недостаточно обобщенной для того, чтобы ее можно было перевести на рельсы математического мышления. Основные понятия ее еще слишком расплывчаты и неопределенны, отдают эмпиризмом. Лингвисты и математики зачастую просто не понимают друг друга, так как говорят на языках весьма различных по степени абстрактности. Трудности эти могут быть преодолены, по-видимому, только в ходе дальнейшего обобщения понятийного аппарата языкознания.

В еще большей степени это относится к эстетике. Если традиционная лингвистика обладала, пусть еще очень непоследовательной, но все-таки строгостью, об эстетике и этого сказать невозможно. Из всех гуманитарных наук эстетика представляется, пожалуй, «наименее логичной», и Н. Акимов в этом отношении был совершенно прав. Одной из причин такого положения может считаться то, что сам объект эстетики, т. е. то, что мы называем прекрасным или безобразным, возвышенным или комическим, воспринимается с помощью не только разума, но и чувств. Чувственное же, эмоциональное восприятие в иных случаях прямо противостоит логическому пониманию или, по крайней мере, таковому не способствует. Поэтому от самой эстетики иногда ожидают не столько логической убедительности, сколько эмоциональной эффектности. Более того, даже некоторые профессиональные эстетики придерживаются подобных взглядов, называя себя неофициально представителями «эмоционального направления» в эстетике. Нет нужды, думается, специально доказывать здесь, что подобное «направление» есть просто завуалированное отрицание эстетики как науки. Уже А. Баумгартен, «крестный отец» эстетики, отчетливо видел, «что чувственное познание, как творческий процесс, и наука об этом познании – отнюдь не одно и то же: если чувственное познание художника смутно и нераздельно, то теория этого познания должна состоять из ясных и отчетливых понятий» [цит. по: 10,13]. Не спасают здесь и ссылки на специфику объекта эстетики. Было бы смешно, например, если бы кто-то потребовал от физиологов изучать пищеварение, опираясь исключительно на эмоции, порождаемые вкусным обедом. В эстетике такое, оказывается, иногда еще предлагают.

Спецификой объекта эстетики является также чрезвычайная его сложность и многообразие. К интересующей эстетику области явлений относятся и эстетические свойства самой действительности, и искусство в целом, и отдельные его виды, зачастую столь разошедшиеся между собой, что уже не имеют, на первый взгляд, ничего общего, и история искусства с ее внутренними законами, и история эстетических вкусов, и многое другое. Перечень этот можно было бы еще продолжить, но уже и без того ясно, что такое многообразие и сложность, высокая степень индивидуальности и конкретности изучаемых эстетикой фактов и явлений также были причинами затянувшегося господства в эстетике эмпирических методов исследования, хотя в определенный момент (и момент этот, думается, настал) эти же причины начинают властно требовать иных, логических, методов изучения накопленного эстетического материала.

В «Структурной антропологии» К. Леви-Стросс приводит интересное высказывание Дж. фон Неймана: «Бесконечно более легко разработать почти точную теорию газа, содержащего около 10²⁵ свободных частиц, нежели теорию солнечной системы, содержащей всего лишь 9 больших тел» [цит. по: 160, 350]. Антропология, пишет далее он, находится где-то посередине: объекты ее гораздо более многочисленны, нежели объекты ньютоновской механики, но недостаточно многочисленны, чтобы обрабатывать их с помощью статистики и теории вероятностей. Дело здесь, пожалуй, даже не в самой численности, а в порождаемой ею степени обобщенности. Сложности с девятью планетами возникают потому, что они очень индивидуальны и по массе, и по объему, и по скорости вращения, и по плотности. Частицы же газа представляются в виде совершенно идентичных частиц, лишенных индивидуальных особенностей. Поэтому при изучении газа флуктуации, случайные отклонения от общего закона, порождаемые индивидуальными особенностями молекул, не наблюдаются, исключая разве броуновское движение. В обществе же мы постоянно наталкиваемся на такие флуктуации, которые и образуют собой те зигзаги истории, о которых не раз говорил Ф. Энгельс. Это и затрудняет применение к обществоведению точных методов исследования. Если физику для дальнейшего изучения газа нужно обострить «чутье» прибора, сконцентрировать и сузить поле его восприятия, то обществовед должен, наоборот, расширить поле своего восприятия, рассматривать свой объект более обще. В сущности, и молекулы газа, по-видимому, весьма индивидуальны и по форме, и по массе, и по иным признакам. И только отвлечение от этих различий, отвлечение изначальное (потому что мы еще не умеем воспринимать такие различия и представляем молекулы в виде однородных, совершенно идентичных между собою частиц) дало возможность физикам создать стройную и строгую молекулярно-кинетическую теорию газов. Когда же физики начинают исследовать флуктуации, они сразу обнаруживают, что в их основе лежат эти индивидуальные особенности отдельных частиц.

Социологу-теоретику приходится идти обратным путем. У него исходным пунктом является восприятие человеческих индивидов и групп индивидов в их различиях и особенностях, носящих нередко случайный характер и порождающих ряд флуктуаций. Чтобы подняться на уровень более точного исследования, он должен отвлечься от индивидуальных различий и представить индивида в виде некоей простой единицы, некоей абстрактной общественной «молекулы». Только, по-видимому, в этом случае социолог-теоретик, а, следовательно, также и эстетик, будут в состоянии определять логически вероятные состояния изучаемой ими системы – общества. И с этой точки зрения нет достаточных оснований полностью соглашаться с пессимистической точкой зрения Н. Винера, который писал, что «для хорошей статистики общества нужно собирать данные в течение длительного отрезка времени при существенно постоянных условиях… долговременные статистические ряды, составленные при весьма изменчивых условиях, дают лишь кажущуюся, ложную точность» [29, 73]. Эта «ложная точность», даваемая, по Н. Винеру, статистической вероятностью, носящей, как известно, индуктивный характер, может и должна быть дополнена точностью логической вероятности, имеющей дедуктивный характер, обе же они по мере дальнейшего развития знания с необходимостью должны слиться и дать в результате конкретную истину.

Вполне понятно, что с ходу эстетику сделать строгой и последовательной, тем более математизировать ее невозможно. Необходимо провести большую работу по обобщению понятийного аппарата на более низких, простейших уровнях абстракции. Эстетика должна быть описана логическим методом в его традиционной, словесной форме. И только после этого можно привести ее в «стык» с более современным научным аппаратом, с математической логикой, теорией информации, кибернетикой – со всем тем, что обыкновенно называют современными научными методами, а в перспективе – и с самой королевой наук – математикой. Попытки математизировать эстетику без такого предварительного, достаточно абстрактного обобщения на словесном уровне приводят обыкновенно к курьезам или, в лучшем случае, к результатам весьма тривиальным. Так, например, случилось при моделировании эстетического отношения с помощью формулы эстетического восприятия слова [110], предложенной в 20-х годах Г. Шпетом и названной им же самим «пародийно-математической формулой». Известная формула Биркгофа, о которой подробнее будет сказано далее, также представляется достаточно банальным и приблизительным результатом, хотя в то же время и по-своему интересным. Сравнительно недавно за математическое описание особенностей русского стихосложения энергично взялась группа ученых под руководством академика А. Н. Колмогорова, но и их успехи были не так уж значительны. Даже такой могучий математический аппарат, как теория вероятностей, в области естественных наук способный давать поразительные результаты, ничего подобного здесь не показал. Причина – опять-таки в несоответствии исследовательского аппарата и объекта исследования. Это, впрочем, отлично сознавали и сами участники работ. А. Н. Колмогоров, например, специально оговаривался, что работы эти ведутся не столько ради познания структуры стиха, сколько ради совершенствования самого математического аппарата. Оговорка, как видим, весьма существенная.

Для того чтобы можно было дать строгое описание эстетики, ее понятий и категорий как последовательной системы, нужно не только привести в систему эти понятия, но и переосмыслить соответствующим образом тот понятийный, логический и математический аппарат, с помощью которого намереваются дать подобное описание. Иными словами, не только эстетика должна быть приведена в соответствие с математикой, но и математика – в соответствие с эстетикой. В этом как раз и заключается, между прочим, смысл высказывания А. Н. Колмогорова. Ясно, например, что аппарат классического математического анализа в том виде, в каком он выкристаллизовался в процессе описания механики, с его жесткими функциональными зависимостями для описания эстетики не подойдет (хотя известные внешние аналогии можно найти и здесь [69, 293–294]). В мире эстетических явлений зависимости и связи носят не столько функциональный, сколько корреляционный характер. Уже одно это говорит о том, что здесь более Удобно использовать теоретико-вероятностные методы. Кроме того, эстетика имеет дело с качественно различающимися между собой дискретными явлениями, и, следовательно, для строгого их описания потребуется аппарат конечной математики, т. е. математическая логика, та же теория вероятностей, теория информации и т. п. Аппарат же этот теснейшим образом связан с тем, что обыкновенно называют кибернетическими методами исследования.

Однако и эти новейшие средства и методы не всегда в одинаковой степени применимы к эстетической области. И дело здесь, видимо, в различной степени их абстрактности. Так, несоответствие математических средств, кажущихся чем-то более узким, нежели обрабатываемый с их помощью комплекс понятий, проявляется, например, в описании А. Молем эстетического восприятия с помощью теории информации в шенноновском ее варианте [79], т. е. варианте, выведенном на основе конкретных вопросов технической связи. Такое несоответствие отрицательно сказывается на результатах. Чтобы в этом убедиться, достаточно посмотреть, как А. Моль определяет специфику эстетической информации. Тем же недостатком страдают и работы известного немецкого эстетика М. Бензе [143–145], который связывает эстетическую информацию с понятием избыточности. Ю. А. Филипьев [127] подходит к проблеме по-иному: в качестве основы для кибернетического истолкования художественного творчества он берет понятие обратной связи, совершенно справедливо подчеркивая важность этого принципа для исследования творческого процесса. Обратная связь, действительно, лежит здесь в основе эстетического отношения человека к миру и позволяет осознать и описать это отношение во всей его глубине и диалектической сложности. Однако и Ю. А. Филипьев невольно суживает проблему, ограничиваясь только понятием обратной связи и не связывая его с другими столь же фундаментальными понятиями – множества, системы, информации. Такой подход позволяет ему найти нечто общее для эстетического и любого другого саморегулирующегося процесса, но не дает возможности выявить в кибернетическом аспекте специфику творческого, эстетического процесса.

Можно с уверенностью сказать: именно такое взаимное несоответствие и является главной причиной того, что большинство работ по этому вопросу не дали еще ощутимых конкретных результатов. Собственно, можно понять и противников кибернетического подхода к эстетике, многие из которых являются крупными специалистами в области эстетики, литературо- и искусствоведения и которых несправедливо было бы упрекать в ретроградстве и консерватизме. Например, журнал «Вопросы литературы» [32] в 1967 г. провел интересную анкету среди наиболее известных наших литературоведов. Большинство из них высказалось за применение математических методов в литературоведении и вообще в эстетике весьма сдержанно, если не скептически. Они предлагали, например, чтобы им прямо ответили, какая конкретно область математики, какой ее раздел может быть успешно применен, предположим, к литературоведению. Конечно, такого ответа ни один ученый дать не мог и не может, потому что как та или иная конкретная область математики, так и конкретная область эстетики слишком узки и различны по уровню обобщенности, чтобы прийти в обоюдный «стык».

Кибернетические методы, чтобы быть пригодными для использования их в эстетике, должны претерпеть отбор и предварительную обработку и тем самым приблизиться к такому весьма специфическому, тонкому и трудноопределимому предмету, как эстетические понятия и отражаемые ими явления. Помимо того, что здесь, как уже ранее говорилось, наиболее уместным представляется обращение к теории вероятностей и дискретной математике, необходимо брать эти методы в их наиболее широком, философски систематизированном плане. Хотя математика в широком смысле этого слова и отличается от других наук высокой абстрактностью и обобщенностью, но абстрактность эта весьма специфична.

Кибернетика, по-видимому, именно в силу своей обобщенности и относительной легкости ее философской интерпретации привлекла к себе внимание представителей различных конкретных наук, в том числе и гуманитарных. Объединив в себе различные науки, возникшие в иных случаях задолго до появления ее самой, кибернетика выступила на арену в качестве науки, которая оказалась в принципе способной перекинуть связующие мостики между конкретными науками, с одной стороны, и математикой и философией – с другой. Поэтому-то не так эффективны попытки применения к конкретным наукам, и особенно к эстетике, этих отдельно взятых составляющих частей кибернетики, будь то теория информации или теория обратной связи. Такие попытки принесут положительный результат, когда сама кибернетика приобретет необходимую степень общности, и общности не абстрактно-математической, а, скорее, философской. Нужду в таком обобщении испытывают и сами кибернетики. Давно известны удивительные связи и аналогии, существующие, например, между математической логикой и теорией вероятностей, математической логикой и теорией множеств, понятиями энтропии в теории информации и термодинамике и т. д. Не случайно бурно развивающаяся общая теория систем все больше и больше сближается с кибернетикой, грозя, по мнению некоторых, полностью ее поглотить^¹. Но все это, на наш взгляд, ожидает еще своего философского истолкования. Мы не говорим уже о поразительных соответствиях между диалектической логикой и кибернетикой, которые также, если не считать отдельных более или менее удачных попыток, освещены еще далеко не достаточно.

Поэтому вполне правомерно сказать, что «стыковка» эстетики с кибернетикой должна произойти на философском уровне, что понятия и той и другой наук должны быть приведены как бы к общему знаменателю, в качестве которого здесь выступает не только единый уровень абстракции, но и их единая философская трактовка. Ясно, что подобное сопряжение не грозит опасными искажениями ни эстетике, ни кибернетике. Наоборот, здесь возможно лишь взаимное обогащение.

Обобщение и уточнение эстетики на основе применения к ней новейших научных методов соответствует не только общему развитию любой науки от эмпирической стадии к стадии теоретической, но и систематизации и объединению наших знаний вообще. Уже говорилось, например, что роль такого объединителя и систематизатора играет философия. Однако известно, что если науки конкретные движутся от фактов к общим принципам, то философия, наоборот, – от наиболее общих принципов к фактам, и нужно признать, что полного смыкания между этими двумя областями человеческого познания еще не произошло^². Мы далеки, конечно, от того, чтобы подобно Бертрану Расселу разделять китайской стеной философию и конкретные науки. Уже Ф. Энгельс подчеркивал, что философия перестает быть натурфилософией в традиционном смысле этого слова и должна превратиться в общую методологию наук, т. е. должна соединиться с ними и объединить их на своей собственной почве [1, 21, 269–317]. Однако такое объединение должно производиться осторожно. Общеизвестны печальные плоды такого излишне поспешного объединения. Оно или приводило к превращению конкретной науки в чисто количественный набор не связанных между собой примеров для иллюстрации тех или иных философских принципов, или сама философия распадалась на ряд столь же разрозненных цитат, служивших для подтверждения тех или иных конкретно-научных фактов и выводов. В результате страдала и наука, и философия. Множество примеров тому и в области эстетики.

Эстетика должна прийти в соприкосновение, с одной стороны, с конкретным искусство- и литературоведением, которые как раз непосредственно занимаются фактами, а с другой – с философией, и именно через посредство логических, а затем и кибернетических методов. В этом, пожалуй, и состоит основная цель применения указанных методов в эстетике. Необходимость их использования чувствуют и представители конкретных искусствоведческих наук, даже те из них, кто отрицает кибернетические методы в эстетике. Так, А. Чичерин утверждал, что между, например, «Братьями Карамазовыми» и математическими науками не видно никакой органической связи и нужно, по крайней мере, сначала увидеть и показать эту связь [32, 63]. Однако он же поднимал вопрос о необходимости типологического изучения литературы и ее истории, отмечая, что в истории литературы наблюдаются своеобразные повторения и сходства, которые нельзя объяснить случайностью или взаимным воздействием и в которых проявляются некие весьма глубокие и весьма важные внутренние закономерности [31]. Эти закономерности существуют в развитии не только литературы, но и других видов искусства. Они, в свою очередь, связаны с более широкими закономерностями, регулирующими развитие общества в целом, как некоей системы. А изучение систем – это, как мы видели, дело кибернетики.

Есть и еще один фактор, говорящий в пользу применения кибернетических методов в эстетике. Это – психология творчества. Явления, обнаруживаемые на «стыке» эстетики и психологии, чрезвычайно интересуют и эстетиков, и психологов. Эстетики здесь многого ожидают от психологов. Психологи сравнительно уже давно начали применять к своей науке различные понятия из области кибернетики и теории информации. Ясно, что для нахождения общего языка с психологией эстетики также должны начать овладевать кибернетическими методами. И если уж говорить далее о взаимоотношениях эстетики и психологии, то следует сказать, что применение кибернетики к области эстетических явлений поможет изложить и эстетику в терминах объективного описания. В наше время так называемый интроспективный метод в психологии можно считать если не устаревшим, то, по крайней мере, односторонним. Используя этот метод, исследователь изучает интересующее его явление, в данном случае – психику, как бы изнутри. Свою точку зрения, или точку отсчета, он помещает внутрь исследуемого объекта, отождествляя ее с точкой зрения этого объекта. Возникает нечто, очень похожее на антропоцентризм. Ведь и описание движений небесных тел в птоломеевской картине мира опиралось на субъективные ощущения и восприятия людей, это тоже была своеобразная интроспекция. Прекрасно сказал Омар Хайям:

Круг мироздания подобен перстню,

Алмаз же в этом перстне, несомненно, – мы!

Коперник впервые описал солнечную систему в объективных терминах, перенеся центр системы с Земли на Солнце. В психологии развитие идет также в направлении такого объективного описания изучаемых ею явлений. Уже И. П. Павлов считал, что описание психологии объективными методами, слияние психологии в старом значении этого слова с физиологией будет величайшим триумфом обеих этих наук.

В эстетике же мы все еще постоянно встречаемся с интроспекцией. В самой откровенной форме она проявляется в уже упоминавшемся здесь «эмоциональном направлении» в эстетике, в основе которого лежат субъективные вкусы и переживания. Но эти вкусы и переживания и должны быть объективно обоснованы, должны сами стать объектом изучения. Стоящие на подобных позициях эстетики до сих пор не могут объяснить, почему данный предмет или произведение искусства одному человеку нравится, а другому – нет, почему в одни эпохи рдеал красоты был таким, а в иные – совершенно противоположным, почему даже в одну и ту же эпоху, но в разных странах и у разных народов эстетические вкусы могут быть различными и даже противоположными. Наш современник, например, не может воспринять раннее романское искусство как прекрасное, но в те времена оно именно так воспринималось. Для человека социалистического общества искусство современного буржуазного декаданса безобразно, но оно кажется привлекательным самому художнику-декаденту.

Вообще, вопрос об отношении кибернетики к области наук гуманитарных, к обществу, который поднимается гораздо выше чисто эстетической проблематики, имеет принципиальное значение. Общеизвестно, что именно марксистская материалистическая философия стала рассматривать человека и общество как всего лишь часть некоего несравнимо более широкого и большого целого – природы, материальной действительности. И не случайно исторический материализм определяется как диалектический материализм, распространенный на общество. Поэтому стремление поднять общественные науки до уровня естественных, обобщить их, объединить в общефилософском плане и на основе единой методики, наиболее соответствует духу марксизма, духу диалектического материализма. Попытки же отделить общественные науки от естественных, выделить общество как некий специфический объект, требующий и абсолютно специфических методов исследования, этому духу противоречат.

Когда речь заходит о применении кибернетики к наукам, изучающим общество, то как сторонники, так и противники такого применения ссылаются обычно на ее создателя Норберта Винера. Точка зрения Н. Винера в этом отношении, действительно, может показаться противоречивой. С одной стороны, он с полной уверенностью утверждает, что «общественная система является организованным целым, подобно индивидууму; что она скрепляется в целое системой связи; что она обладает динамикой, в которой круговые процессы обратной связи играют важную роль» [29, 73]. С другой стороны, он констатирует с грустью: «…гуманитарные науки – убогое поприще для новых математических методов» [29, 74], «нравится ли это нам или нет, но многое мы должны предоставить «ненаучному», повествовательному методу профессионального историка» [29, 283]. Такая сдержанность основателя кибернетики объясняется не только осторожностью настоящего ученого, которому чужда погоня за сенсацией, но и общефилософскими, несколько пессимистическими взглядами Винера на современное общество, современное государство, которое он находит весьма неустойчивым. «Подобно волчьей стае – будем надеяться, все же в меньшей степени – государство глупее, чем большинство его членов» [29, 235], – в этих словах проявился весь пессимизм Н. Винера.

Не желая впадать в бодряческий оптимизм, с которым иные пишут, например, о мессианской роли человечества в космосе, о завоевании космоса, о распространении разума во вселенной и т. д., хотелось бы тем не менее привести здесь слова другого ученого – И. П. Павлова: «…вся жизнь от простейших до сложнейших организмов, включая, конечно, и человека, есть длинный ряд все усложняющихся до высочайшей степени уравновешиваний внешней среды. Придет время – пусть отдаленное – когда математический анализ, опираясь на естественнонаучный, охватит величественными формулами уравнений все эти уравновешивания, включая в них, наконец, и самого себя» [88, 186]. Слова эти, думается, более точно характеризуют перспективы строгих научных методов исследования не только природы, но и общества, причем методов именно кибернетических, так как понятие уравновешивания, употребленное здесь И. П. Павловым, является одним из центральных понятий и в кибернетике, И, как увидим далее, также в эстетике.

1

Логический аппарат описания эстетики как системы

Попытка описать эстетику как систему с помощью логического метода в его традиционном терминологическом облачении была сделана нами ранее [69; 70]. Автором обсуждался там метод и трудности, возникающие при таких попытках в силу недостаточной разработанности системы диалектических категорий. Следует признать, что в этой области господствует еще своеобразный эмпиризм (если можно применить это слово к логике). Некоторые авторы выступают даже против постановки вопроса о системе диалектических категорий, видя в этом не что иное, как… идеализм. Такую точку зрения поддерживает, например, Р. О. Гропп, с которым совершенно справедливо полемизирует А. П. Шептулин [131, 28]. Даже по такому центральному понятию, как противоречие, среди философов нет еще единомыслия, о чем свидетельствует, например, соответствующая статья в «Философской энциклопедии» [128, 4, 403–405], в которой изложены две точки зрения на диалектическое противоречие. А ведь противоречие как раздвоение единого и познание противоречивых частей его, по утверждению В. И. Ленина, есть суть диалектики! [3, 29, 316]. Когда Речь заходит о системе диалектических категорий, то говорят обыкновенно о необходимости провести координацию и субординацию категорий диалектической логики, что, однако, еще до конца не проделано, хотя в последние годы началось энергичное обсуждение этой проблемы^¹.

Эстетики в этом отношении находятся в относительно лучшем положении. Эстетика описывает не всю действительность, а только один ее аспект – эстетический. И структура этого аспекта, конечно, намного проще, чем структура всей действительности. Поэтому, выявив субординационные связи нескольких, самых основных диалектических категорий, можно создать рабочий логический аппарат, в известной степени достаточный, чтобы дать систематическое описание основных эстетических категорий. Если окажется, что такой логический аппарат, будучи применен к конкретным фактам из мира эстетических явлений, «работает», то это представит интерес и для логиков, поскольку с его помощью может быть решена проблема систематизации диалектических категорий во всем ее объеме. Область эстетического, являясь частью всей действительности, и в структуре своей должна быть изоморфна (в широком смысле этого слова) структуре всей действительности.

В качестве основных диалектических категорий, с помощью которых возможна попытка конструирования логического аппарата для описания системы эстетических категорий, могут быть взяты следующие диалектические «пары»: общее и особенное, целое и часть, сущность и явление, содержание и форма, духовное и физическое рациональное и чувственное (эмоциональное) и т. д. И т. д. – потому, что далее идут категории уже не столько логические, сколько более частные, присущие отдельным наукам, в нашем случае – эстетике. О каких именно категориях идет речь – это здесь пока не столь существенно. Важно установить то, как они связаны между собой и как взаимодействуют. Эти пары понятий отражают диалектически противоречивое единство противоположных сторон любой вещи или явления. Их координация сравнительно нетрудно устанавливается. Если выписать категории в два столбца, то координирующиеся будут в одном и том же столбце:

общее особенное

целое часть

сущность явление

содержание форма

рациональное чувственное^¹.

Отчетливо видно внутреннее родство понятий, образующих тот или другой столбец. В некоторых случаях соответствующие им термины воспринимаются почти как синонимы. Такое распределение, которое можно было бы продолжить, включив в столбцы соответственно единство и множество, качество и количество и т. д., происходит по определенному признаку, и признак этот есть координирующий. Причем наиболее явственно он выступает, когда понятие берется в паре со своим логическим антонимом: сразу становится очевидным, какое из них шире и какое – уже, что с чем должно координироваться.

Труднее определить субординирующий признак. Тем не менее он также может быть выделен при сравнении понятий. Например, такая пара, как общее и особенное, шире по своему объему, нежели, допустим, рациональное и чувственное. Это следует хотя бы из того, что первая пара категорий относится ко всей действительности, вторая же – только к субъекту познания – к человеку. Однако нелегко определить, что имеет более общий характер: сущность и явление или содержание и форма, хотя интуиция подсказывает, что сущность и явление носят более общий, более широкий характер. Забегая вперед, отметим, что различия по общности (абстрактности) этих категорий предопределяются различиями между отдельными уровнями структуры действительности. Чем шире и абстрактнее уровень, тем более общий и абстрактный характер носит и связанная с ним категория.

В основе любой системы категорий лежит система действительности со всеми ее уровнями-подсистемами. Благодаря субординационным и координационным связям вся совокупность подсистем или определенная часть ее может приходить, в различные, строго определенные состояния, но так, что после каждого такого перехода структура систем сохраняется как организованное целое. Эти изменения могут происходить следующим образом. Любая диалектически противоречивая пара, или, как ее принято называть, единство противоположностей, может находиться в разных состояниях. Основными из них являются состояние полного единства, тождества противоположных моментов, или полюсов противоречия, и состояние полной их противопоставленности. В силу того что состояния эти наступают не мгновенно, а постепенно, существуют и промежуточные состояния: движение к тождеству и движение к антагонистической противопоставленности. Порядок следования всех этих состояний вполне очевиден: движение к единству (тождеству), затем само это единство, далее движение к противопоставленности и, наконец, противопоставленность.

Эти четыре состояния диалектического противоречия выражаются соответственно в четырех категориях, логический смысл которых рассмотрим на примере категорий сущности и явления.

Различные состояния этого противоречия могут быть связаны с категориями бытия. Движение к единству соотносится с категорией становления, единство – с категорией бытия, движение к противопоставленности – с категорией упадка, постепенной гибели, и противопоставленность – с категорией небытия. Другие парные категории, выступающие в разных состояниях, тоже соотносятся с различными категориями бытия, с той лишь разницей, что это бытие может быть более или менее абстрактным, общим, в зависимости от общности и широты исходной противоречивой пары. Благодаря субординирующим и координирующим связям вся многоярусная структура действительности (области действительности, интересующей нас) в соответствии с состояниями ее внутренних противоречий приходит соответственно в состояния становления, бытия, упадка и небытия, т. е. переживает развитие^¹. В этом и заключается суть известного положения материалистической диалектики: борьба противоположностей есть движущая сила развития.

Следует, однако, уточнить внутренний смысл состояний противоречивых пар. Если характер таких состояний, как единство и противопоставленность, понятен, то характер состояний движения к единству и движения к противопоставленности нуждается в дальнейшем уточнении. Например, единство сущности и явления соответствует наиболее полному, целостному бытию предмета, его осуществлению, действительности^¹, а абсолютная противопоставленность сущности и явления в предмете – его небытию, недействительности. Однако в отношении промежуточных, переходных моментов сразу же возникает вопрос: каково соотношение сущности и явления в этих фазах и чем эти фазы отличаются одна от другой?

Возникновение предмета есть постепенное вхождение его в класс предметов данного вида или типа. В предмете при этом все более проявляется его основной, существенный признак, благодаря чему предмет и становится самим собой, именно этим предметом, а не иным. Отсюда вполне правомерен вывод, что в фазе становления решающую роль играет сущность, явление же имеет подчиненное значение. Действительно, по мере развития, например, ребенка во взрослого человека, в качестве движущей силы выступают внутренние, сущностные закономерности, признаки, заложенные в генетическом коде, и т. д. Это противоречие – неантагонистическое, противоречие роста.

В противоположной фазе – фазе упадка, деградации, когда противоречие движется в направлении противопоставленности, решающую роль играет явление, внешнее, несущественное. 'По мере того как предмет перестает быть самим собой, происходит как бы выхождение его из класса данных предметов, его существенный признак, связанный с сущностью, ослабляется, а внешние, случайные свойства, соотносящиеся с явленческой стороной, усиливаются. Например, подобный процесс происходит во взрослом человеке, начинающем стареть. Возрастание влияния внешних, случайных факторов, связанных с явленческой стороной, с индивидуальными особенностями человека, постепенно разрушает его, приводит к тому, что он как этот, как особенный индивид начинает не совпадать с человеком вообще, с человеческой нормой, с сущностью человека. Дальнейшее нарастание этого несовпадения приводит к антагонизму и, следовательно, к распаду, смерти. Это – антагонистическое противоречие.

Описанный выше логический аппарат сравнительно нетрудно увязать с системой основных понятий кибернетики. Уже система субординации и координации логических категорий может быть интерпретирована в понятиях теории множеств и тем более общей теории систем: В самом деле, вся действительность соответствует универсальному множеству и потому категория, распространяющаяся на все это множество объектов, имеет и наиболее общий характер. Составляющие же эту действительность более узкие ее области соответствуют различным подмножествам, которые, в свою очередь, могут находиться в состоянии включения друг в друга (одно из них является подмножеством другого) или же невключения. Категории, распространяющиеся на эти включенные или не включенные подмножества, будут иметь также более частный характер, и связь между ними получит при этом характер соответственно субординации или координации.

Каждая категория, как уже говорилось, описывает какую-либо отдельную сторону, явление или предмет действительности, представляющие собой определенный ярус, или уровень, структуры всей действительности. Каждый ярус может быть рассмотрен как определенное множество отдельных составляющих его элементов, которые, в свою очередь, представляют более узкие структуры, образованные из своих собственных элементов, и т. д. В нашем обыденном представлении эти различные уровни воспринимаются как та или иная сторона действительности, явление или предмет. С более же общей точки зрения, при логическом подходе, любой объект следует рассматривать прежде всего как некое единство множества (целостности) и составляющих его элементов. Диалектический характер этого единства и его тесная связь с основными диалектическими категориями, например, такими, как общее и особенное, очевидны. Ясно, что общее здесь соответствует множеству как целостности, а особенное – подмножествам, или отдельным элементам, составляющим его. В силу субординационных и координационных связей, объединяющих собой, как мы видели выше, диалектические категории, с понятием множества и элемента можно соотнести и другие диалектические категории, например сущность и явление.

Связь между диалектикой и основными понятиями теории множеств и математической логики выступает, таким образом, отчетливо. Об этом очень верно еще в 1960 г. писал В. И. Свидерский: «Понятие элементов и структуры (а понятия элемента и структуры тесно связаны с понятиями элемента и множества. – Н. К.) в значительной мере разъясняет содержание и смысл соотношений таких сторон и отношений действительности, которые отражены философскими понятиями качества, количества, свойства, меры, скачка, закона превращения количественных изменений в качественные и т. д.» [103, 76]. Кроме того, понятия элементов и структуры, подмножеств и множества, различные отношения между ними сами становятся более понятными благодаря их тесной связи с указанными философскими понятиями, и прежде всего с категориями диалектической логики. Можно с уверенностью сказать, что и те и другие отражают одни и те же закономерности внешнего мира с той лишь разницей, что делается это на различных уровнях абстракции. Потому в одном случае эти закономерности выражаются с помощью философской терминологии, в другом – терминологии конкретной науки. «Анализ кибернетических понятий, – пишет Г. Клаус, – показывает, что все они по своей сущности являются диалектико-материалистическими понятиями. В каждом отдельном случае в категориях кибернетики речь идет или о конкретизации категорий диалектики, которые выступают здесь только под новыми именами, или же – что более интересно и важно – о дальнейшем развитии диалектико-материалистических категорий» [63, 105].

Это выступает особенно четко при анализе понятия обратной связи – основного понятия кибернетики. Вот как его определяет У. Р. Эшби [140, 82]. Системы Р и R могут соединяться в одну систему так, что Р воздействует на R, но R не воздействует на Р. В этом случае принято говорить, что Р доминирует над R. Такое отношение можно представить как

Если же обе системы воздействуют друг на друга, то имеет место обратная связь. Отношение между системами строится по принципу

Определение У. Р. Эшби удачно, поскольку приводится на уровне, достаточно обобщенном для того, чтоб соотнести его с таким фундаментальным философским; понятием, как диалектически противоречивое единство. Если множество соотносится, например, с категорией общего^¹, а подмножество (или элемент) – с категорией особенного, то нетрудно показать, что случай, который У. Р. Эшби называет доминированием (, соответствует моменту, когда множество и его структура воздействуют на составляющие элементы и это воздействие носит односторонний характер. Картина мира, описанная с помощью такого одностороннего воздействия приобретает типично механистический, метафизический характер. Это мир, уподобленный заведенным раз и навсегда часам, движение отдельных частей которых жестко предопределено состоянием пружины и никакого обратного влияния на эту пружину не оказывает. Такою видел вселенную, например, Лаплас.

Когда же не только множество действует на свои элементы, но и, наоборот, каждый из элементов действует на свое множество, т. е. имеет место обратная связь, то это взаимодействие приобретает отчетливо выраженный диалектический характер. Этот момент соотносится с моментом, когда общее и особенное связаны взаимным воздействием и образуют подвижное, диалектически противоречивое единство. Мир, описанный с такой точки зрения, имеет подвижный характер и, что, пожалуй, самое главное, вовсе не нуждается в первоначальном толчке и, тем более, в «персте божием», без которого никак не может обойтись лапласовский мир, хотя сам Лаплас однажды в беседе с Наполеоном и произнес знаменитые слова о ненужности гипотезы бога.

Диалектико-материалистическое мировоззрение трактует движение как результат борьбы противоположностей. В основе саморегулирующихся, т. е. самодвижущихся, систем как раз и лежит принцип обратной связи. Не случайно Н. Винер называет его «секретом жизни»: с помощью этого принципа оказывается возможным объяснить в общих чертах существование и поведение живых существ. На противоречивую целостность, неразрывное _и в то же время подвижное единство целого и части в живом существе обращал внимание еще Гегель. Поэтому в своей системной классификации явлений мира он отводил жизни одно из высших мест.

Кибернетики и философы сейчас активно обсуждают вопрос о распространенности принципа обратной связи. Одни полагают, вслед за Н. Винером, что он присущ исключительно живым существам, другие же находят его и в неживой природе. Резкой границы между этими двумя областями действительности, по-видимому, не существует. Об этом писал еще А. Богданов, русский предшественник Н. Винера: «…с таким же точно основанием, с каким растительное и животное царство тектологически рассматриваются как части одной системы – «жизнь» – можно жизнь в целом, или «биосферу» и атмосферу, рассматривать как части одной, более широкой системы… обыденное мышление привыкло отделять непроходимой пропастью жизнь от остальной природы… внушается мысль, что сохранение жизни есть нечто принципиально иное, чем сохранение всяких других природных комплексов… на самом деле сущность факта одна и та же – подвижное равновесие и здесь и там» [20, 22–23]. Известная подвижная устойчивость, гомеостаз, как ее называет У. Р. Эшби, может быть обнаружена и в неорганической природе, например в круговороте воды на Земле. В то же время в растительном мире саморегулирование с помощью обратной связи выражено далеко не так явственно, как, например, в мире животном. Тем не менее все-таки различие между живой и неживой природой существует и весьма отчетливо коррелируется с различием между системами типа и

Различие это явно связано и с другим не менее фундаментальным различием – между энтропией и негэнтропией, между тенденцией к наименьшей степени организованности и тенденцией к организованности наивысшей степени. Если нарастание энтропии является чрезвычайно широко действующим законом в неорганическом мире и может быть описано как , то в случае саморегулирующейся системы имеет место сохранение прежнего Уровня энтропии () или даже снижение ее (). Этот всеобщий закон А. Бергсон образно сравнивал с широким потоком, в котором живые существа все время стремятся плыть против течения. Опираясь на это же различие, К. Р. Тринчер приходит к выводу, что все-таки между живой и неживой природой существует принципиальное различие [117].

Разумеется, это различие не должно абсолютизироваться. Энтропию обычно определяют как стремление к беспорядку, хаосу, негэнтропию же, наоборот – как стремление к порядку, организованности. Но хаос и порядок теснейшим образом взаимосвязаны. То, что с одной точки зрения представляется хаосом, с другой – выступает как порядок, и наоборот. Как образно выразился Ст. Бир, «хаос бродит в порядке, как дрожжи в тесте» [16, 281]. Состояние хаоса есть, как известно, наиболее вероятное состояние. Но ведь полное однообразие, например скоростей молекул газа, при наиболее полном значении энтропии – это ведь тоже порядок! Равномерное падение атомов у Эпикура есть нечто упорядоченное, а случайные столкновения между ними – элемент хаоса. Но как раз из этих случайных столкновений образуются упорядоченные, достоверные, конкретные предметы. У Ч. Дарвина постоянство видов, их неизменяемость представляет собой весьма высокую упорядоченность, но эта упорядоченность как определенность вида возникает вследствие случайной, хаотической изменчивости. Наконец, в обществе существуют различия между отдельными его группами, классами, структурами и в этом есть элемент упорядоченности, по сравнению с которой абсолютное равенство составляющих общество индивидов, обезличенность их выступает как энтропийное состояние. Но именно стремление к равенству усиливает целостность и, следовательно, организованность общества, а доведенная до своего логического конца расчлененность приводит его к гибели.

Это противоречие выступает и в плане теории систем. До сих пор не умолкают споры о том, что же важнее: целое или часть, система или элемент. Эти споры особенно ожесточенно ведутся и велись между учеными, далекими от диалектического метода мышления. Так, еще в прошлом столетии Г. Спенсер писал, что «характер агрегата (т. е. целого, системы. – Н. К.) определяется характером составляющих его единиц… Если дана природа элементов, то природа агрегата, который они составляют, уже определена вперед» [цит. по: 11, 59]. Представитель противоположной точки зрения О. Андерле, наоборот, утверждает, что целое логически и онтологически предшествует частям и первично по отношению к последним [цит. по: 11, 63]. Интересно, что и Гегель, мощное диалектическое мышление которого, казалось бы, должно было решить эту проблему и весьма часто решало ее в отдельных случаях, в принципе также склонялся к приоритету целого, общего. Это видно, например, из его суждений о бесконечном и конечном. Отвергая абсолютное противопоставление бесконечного и конечного, свойственное одностороннему, метафизическому рассудку, и говоря о единстве их, Гегель в то же время подчеркивает, что оно правильно только в известной мере. «…Если бы было принято в соображение, – говорит он, – что конечное, положенное единым с бесконечным, во всяком случае не может оставаться тем, что оно было вне этого единства и, по крайней мере, несколько пострадало в своем определении… то это выражение давало бы повод думать, что такая же судьба постигает и бесконечное, что оно, как отрицательное, с своей стороны, также притупляется о конечное… Но подлинное бесконечное… сохраняет себя. Отрицание отрицания не представляет собой нейтрализации; бесконечное есть положительное, и лишь конечное есть снятое» (курсив наш. – Н. К.) [35, 1, 164].

Процесс нарастания энтропии можно толковать как уменьшение разнообразия, подчинение частей целому, подмножества – множеству, особенного – общему, как поглощение особенного общим, если рассматривать этот процесс с чисто философской точки зрения. Этот же процесс может быть истолкован и в кибернетическом смысле – как процесс с прямой связью .

Снижение же энтропии есть увеличение разнообразия, увеличение роли частей перед лицом целого, господство особенного над общим, и это выступает как процесс с обратной связью. Причем если эта обратная связь приводит к сохранению уровня энтропии, к сохранению организованности и многообразия, тогда можно говорить о единстве диалектического противоречия между множеством и составляющими его подмножествами, между общим и особенными его элементами (). Если же обратная связь становится весьма активной и приводит к возникновению перевеса подмножеств над множествами, особенного над общим, разнообразия над однообразием, можно говорить уже не о равновесии, гомеостазисе, а о саморазвитии, самоорганизации, самообучении, что символически может быть обозначено как .

Впрочем, это нетрудно описать и точнее. Поскольку, как уже читатель видел, состояния и являются крайними, а состояние – наиболее общим и широким, присущим всей действительности^¹, постольку само это состояние как диалектически противоречивое единство может колебаться между своими крайними состояниями и равновесие имеет подвижный характер. Его подвижность зависит от того, какой характер (положительный или отрицательный) носит заключенная в нем обратная связь. В тех же случаях, когда обратная связь становится нулевой, т. е. когда система находится в максимальной степени уравновешенности, и имеет место единство противоречивых сторон системы, гомеостазис в точном значении этого слова.

Таким образом, действительность с кибернетической точки зрения выступает как бесконечно сложная иерархия систем и подсистем, множеств и подмножеств, которые могут находиться между собой в различных отношениях доминирования. На одних уровнях доминируют множества над подмножествами (общее над особенным, целое над частью), на других уровнях существует состояние гомеостазиса, равновесия между множеством и подмножеством, и на третьих – доминирует уже подмножество над своим множеством.

При этом характерно, что подмножество, «дерзающее» выступить против множества и не подчиниться ему, как множество начинает усиливать свое доминирование над входящими в него собственными подмножествами и элементами. Разрушая целостность «старшего» множества и добиваясь своеобразной самостоятельности, данное множество лишает самостоятельности собственные подмножества, жестко подчиняя их себе. Этим, по-видимому, объясняется тот факт, что система понижает собственный уровень энтропии, повышая энтропию в окружающей ее среде, т. е. в своей «старшей» системе. Это чем-то напоминает третий закон Ньютона, согласно которому действие равно противодействию. Впрочем, и он является лишь частным случаем неких еще более широких и универсальных закономерностей мира.

Материальная действительность в итоге предстает перед нами в виде многоярусной структуры, на одних участках которой происходит повышение уровня энтропии, на других – понижение его. Подобным участком этой всеобщей структуры является и жизнь. В неорганической же природе действует второе начало термодинамики: силы притяжения, выражаясь языком классической физики, господствуют над силами отталкивания, и энтропия, дезорганизованность, системы растет. Не исключено, впрочем, что где-то в этой структуре имеются, помимо жизни, и другие участки, на которых, как говорил еще Ф. Энгельс, наоборот, силы отталкивания превосходят силы притяжения [1, 20, 394] и энтропия понижается. Все это в сумме приводит к тому, что действительность как бы пульсирует, структура отдельных ее уровней-множеств то уплотняется, то разрежается, то организуется, то дезорганизуется, то возникает, то исчезает, что в образной форме видел уже Гераклит. И эти возникновение и исчезновение, точнее возникновение, существование, исчезновение и небытие, с кибернетической точки зрения являются различными состояниями обратной связи: в момент возникновения решающую роль играет процесс обратной связи , в момент существования – гомеостазис , и в момент исчезновения обратная связь становится прямой связью .

Итак, принцип обратной связи оказывается связанным и с категориями существования^¹.

Правда, на этот счет существуют и другие точки зрения, например та, которую развивает Л. А. Петрушенко. Он подчеркивает различия между обратной связью и авторегуляцией вообще. Последнюю он считает более широкой «объективной закономерностью, которая выходит за пределы кибернетики и распространяется не только на машины, живые организмы и общество, но и на многие другие системы в том неинформационном плане, который кибернетике несвойственен» [93, 252]. Здесь дело в широте понимания термина, которая, если термин еще не установился, всегда колеблется. Так, наряду с наиболее широким пониманием термина «обратная связь» у У. Р. Эшби, которому следуем и мы, существует и понятие, употребляемое в технической кибернетике, более узко, нежели у Л. А. Петрушенко. Да и само понятие кибернетики тоже еще не определилось полностью. Если Л. А. Петрушенко связывает кибернетику с понятием информации, делая последнее существенным признаком кибернетики, то, например, Г. Клаус определяет кибернетику как теорию связей всевозможных динамических саморегулирующихся систем со своими подсистемами [63, 30]. По Г. Клаусу, все системы во вселенной являются системами обратной связи.

В этом же смысле можно трактовать и отношение между человеком и действительностью, или, говоря более обще, между субъектом и объектом. Человек есть часть природы, он подчинен ее законам, определяется ими. Но в то же время человек, являясь и некоей самостоятельной системой, может противостоять природе и даже частично подчинять ее себе. Это обоюдное воздействие нетрудно связать с понятием обратной связи, как его определяет У. Р. Эшби. Если система O обозначает природу, а S – человека, то описывает воздействие природы на человека, – воздействие человека на природу, а – то действительное состояние взаимодействия, которое существует между человеком и природой и соответствует гомеостазису с обратной связью.

Своеобразным видом такого взаимодействия является и эстетическое взаимодействие, включающее в себя как момент пассивного любования внешним объектом, так и момент активного, творческого воздействия субъекта на объект. Поэтому и эстетическое отношение может быть описано в кибернетических понятиях, и в частности с точки зрения понятия обратной связи. Однако вначале опишем его пока с помощью общефилософской терминологии.
следующая страница >>